Рождение волшебницы побег
| Вид материала | Книга |
| Когда явилась ты на свет |
- Рождение волшебницы погоня, 7346.97kb.
- Рождение психоаналитика, 4014.43kb.
- «Побег», 555.88kb.
- В. А. Сухомлинский. Сердце отдаю детям Рождение гражданина, 10155.76kb.
- "Рождение трагедии, или Элиннство и пессимизм" рождение трагедии из духа музыки, 1524.2kb.
- Лекция 17. Половое размножение цветковых растений, 66.31kb.
- Внеклассное мероприятие в 1-м классе "Загадки волшебницы Зимы", 87.97kb.
- Исмаил Ахмедов служба в сталинском гру и побег из него бегство татарина из разведки, 13248.04kb.
- Социально-значимый проект «рождение гвардии» Новосибирск 2012 год, 77.18kb.
- Этот старинный метод получил в наше время свое второе рождение и научное обоснование, 51.3kb.
Ты... мм...
Пигалик покрутил рукой, как бы свивая из пустоты недостающие слова.
– Пир... мир, – озабоченно забормотал он. – Нет: свет… карет… Бред! Ты… Свет – совет – ответ. Вот! Слушай:
Когда явилась ты на свет,
Свет
каких планет,
Каких светил
тебе светил…
(ну, предположим)
Кто даст ответ?
Золотинка поняла бы, что это стихи, даже если бы пигалик не раскачивался голосом и телом, отмахивая рукой особенно важные и выразительные места, которых он насчитал четыре, – по одному для каждой строки.
– Вы поэт, – сказала Золотинка, охотно признавая очевидное, чтобы только не затрагивать скользкого вопроса о том, что послужило источником вдохновения для только что явленного ей образчика поэзии. – Вы поэт, – укрепилась она, когда возражений не последовало.
– Садитесь, – снисходительно отвечал пигалик.
Она опустилась на табурет, приготовленная таким образом к сногсшибательным откровениям, и пигалик сказал, опершись растопыренной пятерней на стол:
– И давай на «ты»! Ни одно живое существо в целом свете, – круг рукой обозначил вселенную, – не будет ближе и роднее меня. Мы пройдем путь вместе и я сделаю все возможное, наизнанку вывернусь, чтобы устыдить жестокосердных, поколебать непреклонных и возмутить добродушных. Я истерзаю их совесть.
Золотинка улыбнулась.
– Да, изнанка у тебя такая же пестрая, как и лицевая сторона, – сказала она.
Оман ухмыльнулся не без самодовольства, откинул и пригладил длинные льняные волосы.
– Позволь-ка на тебя посмотреть! – Оман уселся напротив и уперся руками в раздвинутые колени. Что было необходимо, по видимости, для большей сосредоточенности.
Золотинка поежилась в своем затрапезном, тюремных расцветок халате, облекавшем некогда, если судить по размерам, какого-то особенно большого злодея. И тут возникли сомнения, успела ли она умыться и причесаться. Тронув голову, она обнаружила взлохмаченные космы. Оман глядел строго и неулыбчиво, пронизывающим взором, которого трудно было и ожидать от этого человечка. Потом он прикрыл глаза, а через некоторое время снова возвратился к предмету своих наблюдений. И опять от избытка впечатлений должен был отвернуться, чтобы впитать в себя увиденное.
– Никогда не думал, что доживу до такого дня, – произнес он, озадачив собеседницу сим признанием. Трудно ведь было признать объяснением столь неполных, не завершенных слов последовавшее затем замечание: – Ты прекрасна.
Молодой пигалик встал, сделал несколько шагов, потом забрал со стола перчатки, рассовал их по карманам широко распахнутого кафтана и тогда уж сел.
– Ну что же, – сказал он спокойнее, – будем сотрудничать.
– Как мы будем сотрудничать? – тихо спросила Золотинка.
– Просто встречаться... болтать... разговаривать... читать стихи...
– И этого достаточно? – усомнилась Золотинка.
– О! Совершенно достаточно. С избытком!
Волей-неволей приходилось смириться с мыслью, что от такого оправдателя толку не будет. Не доверяя Оману своих сомнений, Золотинка как бы невзначай, то есть между пространными разговорами о счастливой поре детства и прочих столь же важных предметах, пыталась уяснить особенности судебного действия. Представление складывалось затейливое, но, как казалось тогда Золотинке, достаточно полное и точное. Было время-то – за две недели! – разобраться.
Приходили и другие посетители, кроме Омана. Накануне суда навестил узницу влиятельный член Совета восьми Буян, он рассказал кое-что о невеселых слованских делах. Юлий пропал, и тело его не найдено. Напрасно воссевший на толпенском престоле Могут Первый, он же Рукосил-Лжевидохин, объявил за голову живого или мертвого Юлия награду. Десять тысяч червонцев, уточнил Буян, помолчав. За такие деньги можно найти, осторожно заметила Золотинка. Буян, конечно же, понял, что она имела в виду, но не сказал ничего утешительного, не стал возбуждать напрасные надежды. Так и нашли, грубовато возразил он, – чуть ли не двадцать голов. Только Могут никого не признал как Юлия. Не торопится признавать. А великая слованская государыня Золотинка, напротив, убеждена, что Юлий убит, и велела с честью похоронить его останки.
Высокопоставленный пигалик отводил взор. Золотинка запахнула полы халата на груди и так их держала, не выпуская. Яркие огни люстры заливали лоб ее и щеки белым, почти без теней светом, сверкание золотых волос лишь усиливало эту бледность. Казалось, при одном взгляде на узницу нечто болезненное отражалось и в лице пигалика. Он торопился отвечать прежде вопроса.
– Да, Лжезолотинка на престоле – Чепчугова Зимка. Торжественно, при громадном стечение народа, она признала в дряхлом Лжевидохине подлинного слованского государя, отчича и дедича Могутов, предательски лишенных власти еще двести лет назад. Так что историческая справедливость восстановлена не без помощи Чепчуговой Зимки, – криво усмехнулся Буян. – Как ни удивительно, такая безделица, как свидетельство потрепанной, еле живой от страха слованской государыни способствовало народному успокоению. Утешительно сознавать, что ты покоряешься силе из чувства справедливости. Под влиянием добросовестных уговоров, а не в виду поставленных на торговой площади виселиц. А когда Золотинка венчалась с дряхлым оборотнем, которого внесли в церковь на носилках, народ, говорят, и вовсе повеселел. Сие благочестивое действо по общему мнению означает преемственность власти и даже всего доброго, что связывается с недолгим правлением Юлия. Люди склоняются к мысли, что изменилось, в сущности, не так уж много.
– Рукосил хотел от меня любви. Может, теперь его устраивает такая послушная Золотинка, как Зимка Чепчугова, – молвила узница, еще плотнее закутываясь. Она сделала это сообщение равнодушно, мимоходом, так, словно не очень хорошо помнила, как это вышло, что кто-то чего-то когда-то хотел и домогался.
– Я принес вам гостинец, – сказал вдруг Буян. – Бабушка пирожков напекла.
– Спасибо! – вспыхнула Золотинка.
Она развязала чистенький узелок, в котором грудились жарко подрумяненные, крутобокие до самодовольства пирожочки, каждый на полтора укуса.
– Продолговатые с капустой, круглые с черникой – особенно хороши, – предупредил Буян.
Но кто его знает, что Буянова бабушка подразумевала под длиной и шириной. Если и был у нее честолюбивый замысел пометить любимцев, врожденное чувство справедливости не позволило ей проявить последовательность: все пирожки до единого, несмотря на крошечные размеры, оказались равномерно упитаны – раздались поперек себя шире.
Они съели по пирожку, по очереди вздыхая.
– А что, неужели ж люди не осуждают эту... Золотинку? Она предала любимого. Так грубо, откровенно, – сказала Золотинка.
– Мы не знаем, чего это стоило Чепчуговой, – возразил Буян. – Есть свидетели: Золотинка плакала под венцом. Слезы текли.
– Ну, а люди что?
– Что люди? Что им до чужой совести, когда и со своей неладно. Где этот Юлий? А с Могутом, под властью великого чародея, жить.
– Много народу пострадало?
– Очень. Никто не считал, да и считать невозможно. Полесье и сейчас горит, дым застилает столицу, днем темнеет. На десятки верст по правому берегу Белой – пепелища. Страна притихла. И кажется, люди находят удовлетворение в том, что кровавая смута кончилась и утвердилась власть крепкой руки. Давеча я слышал в харчевне, что на Могута как-никак можно положиться. Крепкий мужик.
– Да он же при смерти! Лжевидохин – развалина, – не сдержала удивления Золотинка.
– Как сказать. При смерти, да не умирает. Нас еще переживет.
Конечно же, Буян обронил эти необдуманные слова ненароком, задним числом только уразумев, что в отношении одного из собеседников нечаянное пророчество имеет самый буквальный, слишком уж вероятный смысл. Он смутился, не зная, как поправиться, и этим лишь усугубил промах.
– Ничего, – утешила его Золотинка.
– Послезавтра суд.
– Да, я все знаю.
Но оказалось не все. Самой позорной и тягостной подробности Золотинка так и не узнала до последнего часа – никто не решился предупредить. А то, что сказали, ничего ей не объяснило: судебные установления требует, чтобы обвиняемый предстал перед судом в особом, нарочно назначенном наряде.
– В тюремной одежде, что ли? – не поняла Золотинка.
– Да нет, скорее мм... в судебной, – заерзал обличитель Хрун. –Каждой статьей Уложения о наказаниях назначен особый наряд для подсудимого. Это имеет особое мм... воспитательное значение... Для суда, для суда, разумеется.
Золотинка слышала, что в случае особенно тяжких злодеяний пигалики судят преступника всем народом и что она, в частности, будет иметь двадцать тысяч судей или, вернее сказать, присяжных заседателей. Потому она не особенно удивилась несуразному как будто бы замечанию обвинителя о необходимости воспитывать суд. Золотинка еще не знала тогда, каким образом будет его воспитывать.
Шестого изока в понедельник ее разбудили спозаранку. Едва дали поесть – Золотинка, впрочем, и сама с трудом проглотила кусок, – как повели куда-то в окружении вооруженных стражников, на чьих шапках сверкали заключенные в стеклянные шарики огни. Потом оказалось, что нужно ждать. Она томилась в тесной конуре под запором часа два, не меньше, – и снова пошли. Грубо пробитый в скалах ход со спусками, лестницами и подъемами привел их в беломраморное помещение, где поджидали несколько празднично одетых пигалиц.
Стража вышла, старшая среди пигалиц, женщинка с огромными выпуклыми глазами на неправильном детском личике, этакая куколка в светло-желтом шелке и белых с голубым кружевах, велела Золотинке раздеться.
Крошки-пигалицы в разноцветных платьицах, косыночках, полосатых чулочках глядели на обнаженную Золотинку с недоверием. Они переглядывались, словно искали друг у друга поддержки перед таким величественным явлением, вызывающим и восхищение, и жалость. Стройная, изящного и крепкого сложения Золотинка с ее довольно широкими плечами и гибким станом представлялась пигалицам великаншей. И они оробели от этой большой белой наготы.
Тюремный халат унесли. Золотинку посадили на низенькую скамеечку и закутали в простыню. Теперь ее взялись стричь, и когда обстригли налысо затылок – полголовы до темени и до ушей – остановились.
– Это не издевательство, – предупредила старшая пигалица, ожидая возражений. – Так положено.
Но Золотинка ничего и не говорила; она дрожала. Неправдоподобно нежными, словно трепещущие крылышки, голосами ворковали пигалицы. Непонятно было, как ухитрялись они вкладывать в свой щебет самые обыденные чувства: смущение, притворную беззаботность, холодную строгость и непонятно на что обиду. Они торопились; верили они или не верили, что изуродованная стрижкой узница ни от чего так не страдает, как от холода, спешили покончить с делом.
На граненной каменной лавке у стены раскинулось роскошное, с прошвами и с лентами, багряное платье предназначенное, несомненно, для Золотинки, если принять во внимание размеры. Болезненно настороженная, она приняла одеяние за плечики и в первое же мгновение, ничего еще толком не сообразив, почуяла подвох, нечто недоброе.
То было не платье, а половина платья: передняя его часть от глухого ворота до подола и цельные, но пришитые только спереди рукава. Начисто отсутствовали обрезанные по боковым швам спинка и задняя половина подола.
– Невежа – полчеловека, – прощебетал наставительный голосок.
Но, кажется, им было стыдно, и от этого они сердились. Невольная краска на щеках, уклончивые взоры, скованные движения сказали все, о чем крошки молчали. Золотинка продела рукава и приладила спереди то, что можно было приладить.
– Башмаки, – отрывисто распорядилась старшая пигалица.
Они выволокли из-под лавки две чудовищные кожаные лоханки, с виду как будто башмаки, но ведерного объема. Все было сделано с нарочитой, рассчитанной живописностью: задранные носки со слегка оторванной подошвой и стоптанные, заваленные внутрь задники, хотя неимоверные эти башмаки никто никогда, разумеется, не носил. По полу волочились распущенные шнурки толщиной с порядочную бельевую веревку.
– Пожалуйста, – пролепетала вдруг хорошенькая крошка с пышными кудрями на вискам. – Вам не придется даже ходить... Сядете там... и все. – Она сбилась под взглядами товарок.
– Одевайте это и пошли, – сказала старшая с грубостью, которая только и спасла их от слез – и Золотинку, и пигалицу.
Исполинские башмаки-лоханки нужно было тащить, как лыжи, что было утомительно и трудно. К тому же приходилось придерживать на бедрах половину платья, которой можно было прикрыться только спереди. В коридоре пигалицы обступили узницу, чтобы уберечь ее, насколько возможно, от шмыгающих взглядов стражи и судейских – не наглых, впрочем, а скорее испуганных. Но Золотинка ничего этого уже не понимала. Оскорбленная и униженная, словно обваренная стыдом, она не ощущала себя ни человеком, ни женщиной.
Несколько коротких, отделанных резным камнем коридоров с дверями по сторонам привели их к залу народных собраний. Миновав двустворчатые ворота, Золотинка оказалась на дне огромного котлована. Посередине круглой арены шагов тридцать в поперечнике стоял низкий круглый табурет, к нему и подвели узницу.
– Ваше золото. Оно нам не нужно, заберите, – строго сказала старшая пигалица, протягивая скатанный из золотых волос комок побольше лесного ореха.
Золотинка бессознательно приняла волосы – руки освободились, когда села, – стиснула тяжелый, но мягкий ком в кулаке и забыла о нем. Провожатые покинули ее, с тем неизбежным, по видимости, облегчением, с каким выходят из пропахшей запахами лекарств комнаты тяжело больного – на вольный воздух здоровья и жизни.
Двое увенчанных перьями латников при полном вооружении – узорчатые червленые бердыши и самострелы – расположились у ворот, над высокой аркой которых устроена была площадка, особый придел для судейский чинов. По ближним к арене углам этого придела располагались места обличителя и оправдателя, а в середине, несколькими ступенями выше, три высоких кресла для судей, они выделялись своей ярко-красной кожей. Оставившие Золотинку пигалицы перебрались в зал, пока что пустой, и в нем затерялись.
Зал народных собраний выглядел исполинской ямой. Прорезанные лестницами ряды сидений шли вкруг арены один за другим все выше, так что верхние сиденья пропадали в едва различимой выси, сливаясь между собой рябью. Золотинка на дне провала представлялась оттуда, надо думать, крошечным красным или бледно-желтым пятнышком.
Над залом простирался осиянный радужными огнями купол. И там, под самым небесным сводом, ужасно высоко, висели на цепи огромные по своим действительным размерам, но маленькие на взгляд весы. Золотинка знала, что каждая чаша вмещает в себя по сто сорокаведерных бочек. Но даже этого едва хватает иной раз для того, чтобы вместить в себя хлещущие через край народные чувства. Волшебные весы являли собой высшее правосудие пигаликов, они отмеряли народное мнение – не подвластный никакой частной, отдельной воле приговор. Сейчас весы находились в равновесии – две хрустальные чаши на коромысле.
Запрокинув голову, глядела Золотинка в головокружительные выси и странное спокойствие снисходило к ней – смирение перед величием рока. И страх, и лихорадка надежды не оставляли Золотинку, но сладостным ядом проникало в душу нечто иное. Что-то такое, что преодолевало границы обыденных представлений о жизни и смерти – растворение в роке. Бесконечность мгновения на пороге небытия. Нечто такое, что равняет невероятно малое с невообразимо большим – бесконечное с бесконечным.
Унизительный наряд, в который вырядили ее пигалики, не теряя нелепости, становился необходимой принадлежностью такого мироощущения: ничтожность подсудимого оборачивалась величием приговора. Золотинка чувствовала, что проникается высоким самоощущением пигалика с его врожденным понятием о превосходстве народного единения над частным, отдельным существованием.
...Где-то отрылись двери – запоры, ворота, шлюзы. Из расположенных на разных ярусах входов на лестницы, в проходы между рядами хлынули толпы. Шуршание сотен и тысяч ног, негромкие попутные разговоры производили внушительный шум вышедшего из берегов потока.
Заполнялись и нижние, у арены ряды. Узница скованно озиралась. Попадалась ей на глаза какая-то сумка в руках у наряженной в ленты и кружева пигалицы, примечала она чью-то тросточку, – и все это ускользало, не производя никакого общего впечатления и понятия. Все подавляла мысль об обнаженной спине. Золотинка прижимала к бокам локти и как-то ухитрялась одергивать при этом передник, чтобы подсунуть его вкруг табурета.
И все это оказалось бесполезным, когда пришлось встать. В расположенный над воротами придел входили судьи. Только что рассевшийся по головокружительной крутизны склонам народ поднялся, встала и Золотинка.
С тем же впечатляющим шуршанием все двадцать тысяч пигаликов сели. Председательствующий судья – Золотинка должна была поднимать голову, чтобы видеть его из своей ямы – зазвонил в установленный на столе колокол, призывая к вниманию. Полосатый наряд судьи, черно-желтый, судейская цепь и обрамленное овалом темной бороды лицо много дней снились потом Золотинке навязчивым ночным кошмаром... Он заговорил среди полнейшей тишины, и важный голосок с поразительной отчетливостью достигал самых верхних ярусов двадцатитысячного собрания.
Когда подсудимой велели встать, судьи тоже поднялись и председатель принялся читать из раскрытой папки – однообразно и торопливо. Знакомые, но как будто лишенные смысла обороты всплывали в памяти по мере того, как судья читал. С видимым вниманием вслушиваясь, Золотинка неприметно кивала, как бы утверждая все сказанное.
Обвинительное заключение представляло собой исчерпывающее описание преступных деяний подсудимой. Оно начиналось с краткого указания на внешние обстоятельства ее жизни, начиная с появления на свет в морских волнах. Особый раздел заключения содержал подсчеты, которые свидетельствовали, что ко времени первого преступления в подземельях Каменецкого замка Золотинке исполнилось восемнадцать лет и таким образом ответственность ее по двухсот одиннадцатой статье неоспорима. Самое преступление – непредумышленный, по невежеству запуск искреня – подтверждалось, в свою очередь, всей совокупностью имеющихся в наличии доказательств, включая признание подсудимой.
Примечательно, что составители такого всеобъемлющего труда колебались, не зная, как расценить предыдущий подвиг Золотинки: изготовление и запуск двух хотенчиков. Чистосердечное признание Золотинки в этой части ставило ученых законоведов в изрядное затруднение, ибо выяснилось после соответствующих справок, что скромное изобретение подсудимой – хотенчик – неизвестно во всей истории волшебства (чего, разумеется, не скажешь об искрене).
Как объяснить невежеством изобретение? – вопрошали составители обвинения. Мы вступаем тут в область общих понятий, толкование которых не входит в узкие задачи обвинения, однако невозможно избежать некоторых соображений.
Невежество, с точки зрения законодателя, есть неосторожное применение чего-то опасного и вредного или, наоборот, бездумное неприменение общественно полезного и явно необходимого. Можно ли считать невежеством изобретение волшебного предмета, вредные или полезные свойства которого заведомо (явно) не известны, потому что никогда не были испытаны человечеством? Оставляя этот вопрос для окончательного решения законодателю, мы со своей стороны, полагаем, что нельзя. Все показания обвиняемой, с другой стороны, указывают на бессознательный, непредумышленный и, следовательно, не основанный на знании и разуме акт творения, что есть несомненный признак невежества. И одновременно, мужественно указывали обвинители, есть признак величайшего таланта волшебника, если рассматривать непредумышленность как интуитивное проявление творческих сил, итог предыдущих подготовительных усилий.
Исключая невежество, мы, следовательно, должны признать Золотинку одним из гениев вселенского волшебства. Ибо, как указывает Ла Кута (том 27, страница 576), “умные открывают новое, а дураки его распространяют”. Если же выражаться более осмотрительно (а к этому и направлены были усилия обвинителей), таланты решают поставленные веком вопросы, а гении эти вопросы поднимают. Словом, казус с хотенчиком, характеризует подсудимую как гения волшебства.
Что находится в очевидном противоречии с задачами обвинения – с непостижимым простодушием писали далее составители судебного труда, – поскольку гениальность и невежество несовместимы. Здесь обвинители останавливались в необходимости почесать затылок и, облегчив себя этим своевременным упражнением, с завидной решимостью устремлялись дальше. По целому ряду соображений, писали они в следующей строке, приходится оставить показания обвиняемой в этой части без рассмотрения. Следствие не располагает убедительными доказательствами того, что изобретателем хотенчика действительно является Золотинка. И хотя самое существование хотенчика не ставится под сомнение, нет никакой возможности подвергнуть его всестороннему испытанию, поскольку указанный волшебный предмет бесследно исчез, а подсудимая Золотинка оказалась не в состоянии воспроизвести хотенчик для нужд следствия.
Похоже, это было единственное затруднение обвинителей. Честно проплутав положенные сроки в дебрях философических понятий, они с облегчением возвращались на твердую почву законодательных установлений и тут для начала основательно потоптались на первом Золотинкином преступлении – запуске искреня. Когда же ничего неисхоженного вокруг и около искреня как будто бы не осталось, обвинители с особенным воодушевлением обратились к неосторожному раскупориванию Южных морей на вершине Каменецкой горы. Последнее преступление представлялось им чрезвычайно выигрышным, то есть, во всяком случае, убедительным и бесспорным со всех точек зрения: судебной, философической и нравственной. Никакие привходящие обстоятельства не могли поколебать оценку этого чудовищного случая, и тут уж обвинители развернулись, сполна вознаграждая себя за вынужденные блуждания в малоизведанных областях.