Geum.ru

Два философских введения в двадцать первый век

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   23   24   25   26   27   28   29   30   ...   50

будем исходить из ее (мысли) формы, из ее самодостаточности. В том, что я

сказал, нет ничего страшного. Здесь в основу положен простейший ход.

Тот самый, который некогда сделал Кант (в "Антропологии") или совсем

недавно - Выготский: "Мысль - это речь, обращенная к самому себе". Вы (или

Ваше доверенное лицо - автор) много об этом говорили, но общая логика Ваших

рассуждений не изменилась. Жаль. Отсюда и надо было плясать. В чем состоит

особый предмет мысли, нас пока не интересует. Позже и предмет выскочит из

формальных (формообразующих) особенностей речи, обращенной мной к себе

самому... Да и что я могу сообщить себе? Или то, что "Я" уже знаю (ведь я

сам себе говорю), или то, что я еще не знаю (но тогда как "Я" могу это

сообщить?). Очень странно. И очень просто: в мысли (в речи, обращенной к

себе) я сообщаю (со-общаю, при-общаю) себе... себя самого. Что это

означает?

Декартовское: "Я мыслю, следовательно, существую" - рационально

расшифровывается: "Я мыслю, следовательно, знаю о своем существовании,

следовательно, существую (не только "в себе", но и...) "для себя, существую

"по отношению" к себе". Ведь уже в своей практической деятельности я

"существую по отношению к себе", могу отстраниться от самого себя, могу

действовать на себя (на свою деятельность), но поэтому могу и осознать себя,

желать "приобщиться к себе", быть недовольным или удивленным самим собой. И

дело не просто в "знании о моем бытии". Практика - особая форма бытия для

бытия (если использовать терминологию Хайдеггера), это - бытие не только

наличное, но предполагаемое, изобретаемое мной. Социальная жизнь,

общественное бытие людей оборачивается и трансформируется внутренней

социальностью человеческой личности.

Бытие для бытия (исходное отношение двух внутренних "Я") - исходное

определение и самого человеческого бытия, и мышления.

Непосредственно этим бытием человека внутри его самого (внутри его

личностного бытия) выступает речь; человек слышит себя. Он не просто слышит

себя. Он может произвольно "сказать себя", он может заставить себя выслушать

себя самого. И главное, он может слушать свое молчание.

Продумаем такой образ. Это только образ, отнюдь не научная теория, нечто

идущее от Велимира Хлебникова (если понимать его языковедческие фантазии не

как языковедение, но как очень глубокие образы речи - мышления).

Представим, что звуки человеческой речи (именно как моменты единой речи)

- это интериоризированные (точнее, еще не обнаруженные) действия по

отношению к предметам внешнего мира (вращения - ввв! удара - дррр! кошения -

"коси, коса, пока роса..."). В звучание входит и сопротивление материала -

дерева, земли, камня; движения сразу меняются, становятся более

напряженными, тугими, более мягкими, погружающимися, пластичными,

преобразуется и звуковое - внутреннее - наполнение этих движений: р-ыть,

л-ить, п-ить (погружать в себя), б-ить (быть - от себя), быть (в себе). Одно

движение переходит в другое, одно противодействие сменяется иным, звучания

соединяются, сливаются, разделяются... Уже не уловить их изначальное

происхождение. У Хлебникова этот образ предельно поэтичен (какой кошмар,

если принять его чересчур всерьез!), он разветвляется и углубляется, он

становится поэмой внутренней речи, может быть одной из лучших поэм на

русском языке.

Произвольно вызвать звуки означает "слышать" соответствующие движения и

сопротивления, как самого себя, значит уже не только осуществлять их (уже не

осуществлять), но отстраняться от них (от себя). Понимать их? Мыслить их?

Уже мыслить? Нет, еще подождем.

Каждое человеческое действие всегда адресовано, каждый предмет труда

кому-то "сказан"; загонщику дичи "сказаны" стрелы сидящих в засаде; станок

на заводе "сказан" рабочему за другим станком; колонна Парфенона "сказана"

жителю Афин. И если непосредственные трудовые действия в их направленности

на предмет воплощены в камне, металле, злаках, то "сказание", "сага" этих

действий только подразумевается, эти действия существуют в живом процессе

общения, они молчат о своем "сказании"; их "сказание", их речь мыслится (и

мыслится именно как форма общения, как "два пишем, пять в уме") как нечто

радикально неинформационное.

Это уже мысль? Нет, подождем еще.

Что проектирует архитектор? Здание, контрфорсы, колонны, лестницы? Нет.

Это лишь средства. Это - то, что молчит. Главное - само молчание. Архитектор

проектирует... пустоту. Движение людей в пустоте дома; улицу - пустоту,

связывающую дома. Город - особый тип общения. Общение как возможность, как

пропуск, как "эллипсис"98.

И такой - основной - проект не воплощается ни в камне, ни в бетоне, ни в

стекле; его действительность - это возможность определенного

(неопределенного) общения, возможность быть заполненным. Мысль и есть именно

"эллипсис", пустота, пропуск (пропуск в чем-то, пропуск куда-то), она всегда

подразумевание.

Я пропускаю нечто (оставляю место, не заполненное ни ощущениями, ни

картинами, ни формулами, ни представлениями), рассчитывая на активность

моего "другого Я", оставляю ничто для неизвестного нечто; другой наполняет

это ничто, но наполняет не готовыми представлениями, а опять-таки ничем,

тем, что он ("Я"?) подразумевает (и потому не произносит) как мою мысль. В

"эллипсисах" и таится вся культура, вся история культуры, лишь

"провоцируемая" формулами и колоннами, строчками, ритмами, предметами на

полотнах.

И здесь уже не нужно специальной "интериоризации". Это молчание, этот

"эллипсис" всегда внутри, они могут существовать только как мысль, как

пустота, запрос, но пустота культурная, пустота, контуры которой очерчены

предметами культуры (чашей одета пустота кубка, зданием - пустота движений,

формулой - возможность тождества). Этот "эллипсис" - эллипс с двумя (вне -

внутри) фокусами. Как в детской загадочной картинке "Найдите мальчика".

Вертишь рисунок дерева, ставишь на попа, на угол и вдруг, в каком-то

неожиданном повороте, обнаруживаешь, что пустота между ветвями, листьями,

сучками имеет форму лежащего мальчика. Его нет, есть только ветви и сучья,

но он есть, он форма пустоты.

Так и мысль. Ее нет; есть "представления", "слова", "ритмы", "формулы",

но между ними - ничто. Форма такого "ничто" (выявленная контурами

представлений и слов) и есть мысль. Это ничто? Или вс„?

Вспомним хлебниковскую поэтическую "теорию языка". Действие (предмета или

на предмет), превращенное в речь, во внутреннее звучание, оказывается

деятельностью, замкнутой на меня. Что же внутри меня является тем камнем,

землей, деревом, которые подвергаются "обработке"? Только я сам. Больше

никто. Но кто такой "я сам"? "Я" - все более обогащенный теми "эллипсисами"

культурных смыслов, которые развиты во мне вместе с внешней речью и которые

все более свободны от исходных звуков-действий, от моей природной

заполненности.

Смысл внутренней речи - изменение меня самого как культурного субъекта

деятельности, как ее потенции. Но вместе с тем это - изменение меня как

металла, дерева, земли. Ведь исток речи, до которого я снова дохожу,

сворачивая речь, обогащенную культурой, - сопротивление предмета моему

действию, воспроизведение предмета во мне, в моей плоти, - л-ить, р-ыть,

ру-бить...

Чем ближе я к самому себе (сворачивая витки внешней речи), тем свободнее

я могу пропускать в своей внутренней речи все большие фрагменты смысла,

монтировать все более отдаленные кадры, соединять накоротке все более

далекие понятия. Тем больше зияний в моей внутренней речи, тем больше

пустот, молчания, не заполненного словами, тем больше мысли. Тем я

культурнее мыслю. Ведь каждый такой пропуск - новая возможность заполнения,

варьирования, подразумевания, новая возможность промолчать новое (мыслить).

Но чем сильнее сжата и сокращена моя внутренняя речь, тем резче выступает в

ней ее исходное, "дикое" действенное происхождение, тем менее она

информативна, тем более я далек от культурного себя, я действую на мое "Я"

как на камень, железо, дерево. Чем более я тождествен с собой, тем более я

тождествен с другим во мне, тем дальше я от самого себя.

Это и есть диалектика мысли как поэзии.

Каждый мыслитель - поэт.

Он сосредоточивает заданную, грамматически правильную нейтральную речь в

ее хлебниковское зерно: соединенные, отталкивающиеся, сжатые звуки-действия,

ритмы-действия, ритмы-вещи. Между речью-культурой и речью-стихией и

совершается мысль. Поэт "милостью божьей" воплощает первоначальное звучание

в живые, общезначимые слова, ритмы, рифмы, изнутри спаянные в один поток

речи, в одно громадное слово-заумь. Поэзия состоялась, когда есть

двусмыслие: в тексте - нормальная, но поэтически организованная речь, в

подтексте - стихия речи, единое слово-мысль. Если отсутствует один из

смыслов, если нет двойного движения слов, если я не угадываю в понятных

словах и строчках непонятного звукоряда (страшно значимого своей

непонятностью, "вот-вот-произнесением"), то поэзии напрочь нет, тогда "Я",

читатель, не могу реализовать в эллипсе стиха свою личность.

Но вот перед нами теоретик. Здесь не нужны внешние ритмы. Однако снова за

внешней вязью слов - внутренний, напряженный, изощреннейший ритм и созвучие.

Если такой ритм существует, есть мысль, есть возможность стать чем-то

другим, продолжая быть самим собой. Эти внутренние ритмы актуально еще не

мысль; это - мысль как возможность мысли, как вечный "поручик Киже, фигуры

не имеющий". Это значимый "эллипсис", такая форма общения с людьми и

предметами, которая тождественна внутреннему приобщению к ним.

Теперь мы можем забыть о хлебниковских образах и сохранить только их

смысл. Мыслить - значит становиться другим человеком (или природным

предметом - камнем, деревом), но так, чтобы и ты, и другой человек (дерево,

камень) остались на своих "местах", остались самими собой, а твое

становление "предметом" реально протекало как внутреннее общение "Я" и

"другого Я". Ученый в той мере, в какой он мыслит, всегда поэт, он создает

новый, невозможный для эмпирического бытия предмет-образ как форму своего

внутреннего общения, как способ действия на свои мысли.

Ясно, что такой диалог - вне логики; это ведь "эллипсис", пустота...

Логика рождается позже. Собеседниками в настоящем внутреннем творческом

диалоге выступают те деревья, камни, облака, электроны, люди, к которым я

приобщаюсь, которыми я внутренне становлюсь.

В Вашем "чисто теоретическом диалоге" мышления нет, ведь там Собеседники

- жестко, раз навсегда закрепленные "персонажи", "роли": рассудок, разум,

интуиция... Такой "диалог" - лишь представленная в ролях теоретическая

структура, имитация диалога.

Теоретик. Я мог бы, конечно, многое Вам возразить. Но мои основные

аргументы я уже развил в этих очерках. Повторять их еще раз бессмысленно.

Да, по правде говоря, я не совсем понял Ваши туго закрученные образы. Для

меня они слишком поэтичны. Логики маловато.

Впрочем...

Философ. Не хочу быть третейским судьей, но мне Ваш спор кажется

бессмысленным. Нет, скажу иначе: он очень и очень осмыслен, но в другом

контексте и другом повороте, чем Вы его вели.

Ваш спор - необходимый спор эстетического и теоретического начал

мышления, гораздо более существенный, чем тот, который мы (да, именно мы

все: и Философ, и Теоретик, и Поэт) только что воспроизвели в наших очерках.

Действительное изобретение новых идей, теорий, образов, произведений

искусства осуществляется в споре эстетического и теоретического определений

творческой мысли. Но контекст этого спора - понятие. В понятии диалог

рассудка, разума, интуиции (если говорить о теоретическом Уме Нового

времени) выступает как спор Поэта и Теоретика, действительных "Я" и "другого

Я" творческого интеллекта. Мы до сих пор спорили на слишком большом поле

мысли (теория, мысль в целом, века и века...). В точке понятия (еще раз

вспомним "точку Кузанского") все оборачивается иначе. Но конечно, в

понятийном контексте и Ваш спор происходил бы совсем по-другому.

Попытаюсь объяснить, что я хочу сказать. Но прежде всего немного о самом

себе, о своем праве говорить "от имени понятия".

Мне кажется, что философская мысль и есть внутреннее тождество (и -

артикулированный диалог) мысли эстетической и теоретической99, и диалог этот

осуществляется в понятии. Или даже так: понятие есть форма мысли, поскольку

она (мысль) приобретает осознанно философский характер, поскольку вывернута

наружу своей внутренней логикой.

(Чувствую, что один, а может быть, и оба моих оппонента - здесь они

единодушны - спешат перебить меня и сказать, что не понимают, о чем я

говорю; при чем здесь какое-то всеспасающее "понятие"? "Понятие" - вообще

нонсенс, схоластическая гегелевская спекуляция, о нем и говорить-то всерьез

в XX веке неудобно, разве что как об удобном сокращении для совсем других

вещей... Все знаю, давно наслышан. Но подождите немного. Пусть Вас

удовлетворит, что я мысленно воспринял Ваше искреннее возмущение, и пойдем

дальше. Тем более что наш спор протекает сейчас, мне так кажется, скорее в

форме "заявок", каждый излагает свое "кредо". Настоящий диалог развернется

когда-нибудь позже. В другой книге. Дайте и мне сделать свою заявку. Чтобы

Вы слушали меня спокойнее, обещаю до поры до времени обойтись без понятия

"понятие"...)

Итак, о своем праве включиться в Ваш спор, понять его как мое

определение.

Я согласен с Вами, Теоретик.

Да, в мышлении необходимо "теоретическое начало". Мысль есть несовпадение

(и осознание такого несовпадения, зазора) между тем, в какой форме мне

предмет является, и тем, что я знаю о его бытии. Предмет понимается как

внешний, если он не совпадает с внутренним (идеализованным), если я могу от

него отстраниться. Мысль и есть синоним такого отстранения от предмета своей

деятельности; она есть возможность действовать на внутренний образ предмета

(не действуя на сам предмет) для того, чтобы преобразовать внешний предмет в

соответствии со своей целью, проектом. Действие на образ, изменение образа,

но, затем, и идеи предмета, вне непосредственного практического действия

(отойдем да поглядим, хорошо ли мы сидим...), - это и есть суть

теоретизирования, суть мышления.

Но я согласен и с Вами, Поэт.

В мышлении необходимо и другое начало. Не только познавательное

отстранение, но и эстетическое (несводимое к познанию) приобщение.

Отстранение от меня самого осуществляется по-особому, ведь "Я" всегда

остаюсь самим собой, "Я" отстраненное участвует в обеих сторонах

отстранения, здесь отстранение - то же самое, что тождество. А поскольку

только в таком отстранении ("Я" - "другое Я") может осуществиться мое

отстранение от внутреннего предмета деятельности, может осуществляться мысль

о мысли, то и в этом отношении отстраненность тождественна приобщению. В

мышлении стремление познать предмет как внешний тождественно стремлению

стать предметом, оставаясь самим собой, тождественно началу эстетическому (о

котором столь красноречиво говорил Поэт).

И вот эту-то внутреннюю двусмысленность мышления и выявляет философия. В

ней все мышление в целом осуществляется как предмет мышления. В философии

человек стремится логически обосновать собственную логику. Коль скоро моя

логика фиксируется здесь "со стороны", четко идеализуется как то мышление, о

котором я мыслю, и одновременно как то мышление (то же самое?), в котором я

мыслю, в котором осуществляется идеализация мысли, то, значит, мое

философское мышление реализуется sui genegis как теоретическое, строится по

схеме теоретических конструкций, но одновременно оно реализуется sui genegis

как эстетическое, строится по схеме произведений искусства.

Подходя к своей собственной (= всеобщей) логике со стороны, философ стоит

перед парадоксом. Философу приходится критиковать собственную логику (логику

в целом) во имя некой еще не существующей, в состоянии становления

находящейся логики. Здесь логика творчества может быть понята только как

творчество логики...

Развитие философского мышления может осуществляться только как

демонстративный (вот что делается в моем "черепе", когда я мыслю) процесс

становления новой логики, как процесс вовлечения читателя в реальное, живое,

с пылу, с жару вынесенное в текст движение мысли. Тут даже несущественно, о

чем я мыслю, существенно, чтобы читатель смог повернуться к своей мысли

(может быть, он думает о чем-то другом) и попасть в неприятный парадокс

логического обоснования и оправдания собственной логики, то есть парадокс

одновременного движения в двух (или это одна?) логиках - наличной (за

которой я наблюдаю) и какой-то новой, возникающей, от имени которой я

критикую, осознаю свою наличную логику. Происходит передача "открытым

текстом", "философским текстом" моей внутренней речи, но об этом я уже

говорил в первом очерке. Философское мышление есть логически выявленное и

логически осмысленное обращение к самому себе, преобразование своего разума,

то есть своей возможности быть и мыслить. Заметим, речь идет о

преобразовании, а не просто о гегелевском "просвещении" о своей "истинной"

природе. Так и читатель философских работ философствует (понимает эти работы

как философские) лишь в той мере, в какой он способен в них остранить

(сделать странным) собственное мышление.

Иными словами, философия действует на читателя своим эстетическим

началом. В методе философии (и в ее предмете) начало теоретическое

существует лишь в переходе - в парадоксальном переходе, в точке наибольшего

осуществления - в эстетическое начало, в эстетический принцип движения

мысли. Вряд ли стоит специально оговаривать обратимость такого перехода. Вот

этот-то парадоксальный переход и есть единое начало самой философии,

философской логики.

Но все то, что я сказал, может обрадовать и Теоретика. Не случайно в

качестве предмета логического исследования творческое мышление должно быть

взято как мышление теоретическое, как внутренний диалог Теоретика. Ведь само

обращение мышления на предмет, отстраненная фиксация мысли и того, кто

мыслит, есть теоретизация мысли, есть феномен теоретического отношения к

миру. Зато потом, в ходе философского размышления...

И снова торжествует Поэт. Эстетическое начало не посторонний довесок в

философском мышлении, в коренном преобразовании самого образа мыслей.

Вдумаемся в проблему еще раз. Философское знание конституируется,

становится текстом в форме "майевтического" - родовспомогательного -

размышления (диалоги Платона, может быть, не начало философии, но первое

философское произведение). Размышление это постоянно разъедает "сущностную

плоскость" теории, теоретическую системность.

Что я имею в виду?

Для самодовлеющей теории (к примеру, как она выступает в естествознании

Нового времени) понять бытие предмета - значит понять суть (законы) его

действия, то есть возможность предмета стать "потенциальной машиной" (ср.:

Кант. Критика способности суждения). То "чудо", что предмет есть,

рассматривается здесь как внетеоретическая предпосылка познания, абсолютно

аксиоматическая и даже не могущая подвергаться сомнению (ни в качестве

понятого, ни в качестве непонятного), - ведь для естественнонаучной теории

непонятно и должно быть понятно не - как возможно бытие, не - почему предмет

может существовать, но другое: почему этот предмет такой, а не другой,

существует так, а не иначе, то есть как определить логический субъект через

его предикаты.

Но мы видели, что само естественнонаучное теоретизирование в своих

основных антиномиях и трудностях доходит до необходимости мысленно