Geum.ru

Г. Боровик Репортаж с фашистских границ

Вид материалаДокументы
Свидетельство крупного чилийского профсоюзного деятеля, имя которого я, по понятным причинам, назвать не могу
Подобный материал:
1   2   3   4
Свидетельство известного перуанского публициста Франсиско Монклоа

(в беседе со мной в Лиме 22 сентября 1973 года):

«Не нужно быть агентом 007, чтобы разведать, кто финансировал забастовки, предшествовавшие перевороту. Достаточно проанализировать рынок. Черный рынок, я имею в виду. На черном рынке в Сантьяго шла спекуляция долларом. За три-четыре месяца до переворота доллар там продавался по цене, в десять раз превышавшей официальный курс. Но когда началась забастовка транспортников, цена доллара на черном рынке вдруг резко упала. Откуда такое? Что, разве прекратилось инфляция чилийского эскудо, и эскудо стал реагировать на непрочное положение доллара в мире? Или в результате разрушительной для хозяйства Чили забастовки окрепла чилийская экономика? Нет. Все объясняется гораздо проще. Именно в это время в страну хлынули доллары для финансирования забастовки. И спрос на них уменьшился.

Иногда, как вы видите, разоблачение преступления приходит с самой неожиданной стороны.

А вот другой интересный факт. Вы знаете, что организация чилийских фашистов «Патриа и либертад» давно занималась диверсиями и саботажем против правительства Альенде. Но очень часто эти акты диверсий устраивались на «любительском», так сказать, уровне. Взрывают станину электропередачи, а она не взрывается, подпиливают телеграфный столб, и он, падая, давит одного из диверсантов, подрывают динамитом стену заводского цеха, а в результате ранены трое из пятерых подрывников. И так далее. Они были фашистами, но им не хватало «профессионализма» в диверсионном деле.

И вдруг, приблизительно за месяц до переворота, они стали организовывать одну диверсию за другой и все – безукоризненны с точки зрения технического проведения.

Откуда вдруг такой резкий скачок «профессионального мастерства»? Откуда вдруг такое умение?

Думаю, нетрудно ответить на этот вопрос, поэтому мне не обязательно самому ставить точки над «и»…»


Свидетельство крупного чилийского профсоюзного деятеля, имя которого я, по понятным причинам, назвать не могу (в беседе со мной в Лиме 21 сентября 1973 года)

«…1972 сельскохозяйственный год был хорошим, мы получили 1200 тыс. тонн пшеницы – то, что планировалось. Чтобы помочь крестьянам, правительство назначило высокую закупочную цену на пшеницу – 500 эскудо за центнер. Это на 60 процентов выше того, что предлагали раньше частники. Крестьяне были очень довольны. И вдруг, когда началась закупочная кампания (чилийская осень – март – апрель – май – Г.Б.) неожиданно появились частные закупщики, которые начали предлагать крестьянам по 1000 эскудо за центнер. Мы стали выяснять – кто эти люди? Ими оказались лица, у которых не могло быть таких денег. Их финансировали со стороны для того, чтобы скупить пшеницу. Скупить и уничтожить – сбросить в море, сжечь, отравить, припрятать…»

Припрятать… Я помню, как в марте 1972 года был свидетелем того, как министр экономики Педро Вускович неожиданно нагрянул в один из магазинов, торговавших школьной формой. Полки были пусты. Министр попросил позвать хозяина магазина. Тот появился, лысоватый, небольшого роста.

- Где школьная форма? – не повышая голоса, устало спросил Вускович.

- Нету, - развел руками лысоватый.

- Вам вчера завезли форму.

- Продали, - стоял на своем хозяин.

- Всю?

- Почти всю.

- Покажите мне это «почти».

- Вы не имеете права! – засуетился хозяин. – Я владелец магазина, а не вы…

Вускович не говорил ни слова. Стоял посреди магазина, чуть закрыв усталые глаза (утром он уже провел несколько таких рейдов, потом ездил на фабрику, взятую под контроль правительства, потом был на заседании кабинета, а вечером ему предстоял на телевидении диспут с демохристианами об экономической политике правительства), и не двигался. Хозяин все суетился, бил себя по ляжкам, кричал, что «не позволит», лысина его покрылась потом.

Вускович подождал, пока хозяин выкричится, хотел что-то сказать, но закашлялся. Произнес хрипло:

- Покажите все же.

Воцарилось молчание. Хозяин перестал суетиться, посмотрел исподлобья, набычившись. Потом протянул управляющему ключ, а сам ушел куда-то к себе.

Управляющий магазином повел Вусковича на склад во дворе. Там лежали на полках в аккуратных целлофановых пакетиках сотни костюмчиков для школьников и школьниц. И еще столько же валялось кучей на полу…

После переворота Педро Вусковича, министра экономики правительства Народного единства, как говорят, расстреляли одним из первых…

Нет, нет, никто не видел солдат иноземной морской пехоты на улицах Сантьяго или других городов Чили 11 сентября 1973 года. И не могли увидеть. Иноземных солдат – из морской ли,

из обыкновенной ли пехоты – не было в Чили в день переворота. Не было их, насколько известно, и в последующие дни. (Хотя в Буэнос-Айресе мне рассказывали о группе довольно молодых американцев в цивильной форме с военной выправкой, которые прилетели в Буэнос-Айрес на самолете из США и, пополнив баки горючим, отправились в Сантьяго. Было это в двадцатых числах сентября. Молодые люди числились по документам специалистами в области каких-то сугубо невоенных дел. Но даже если они были военными, все равно сам переворот был произведен без них). Не высаживались на территории Чили 11 сентября десанты иностранных солдат ни с воздуха, ни с моря. Все было совсем не так, как в Гватемале в 1954 году, или в заливе Кочинос на Кубе в 1961 году, или в Доминиканской республике – в 1965-м. Все было совсем иначе.

Но от этого вмешательство внешних сил империализма в дела Чили не стало менее решающим, а результаты вмешательства – менее кровавыми или менее трагическими для чилийского народа.

Как только я прилетел в Лиму и лишь появилась возможность телефонной связи с Сантьяго, я позвонил Пабло Неруде. Безрезультатно. Снова и снова звонил, ждал бесконечные часы у телефона. Но ни его дом на Исла Негра, ни в Сантьяго не отвечали. Я тогда еще не знал, что провода его телефона были оборваны по приказу хунты.

За несколько месяцев до фашистского переворота в Чили Пабло Неруда сказал: «Я не смог бы видеть мою родину истекающей кровью. Это означало бы смерть для меня».

И он умер через 12 дней после того, как самолеты хунты обстреляли ракетами рабочие районы Сантьяго, начав кровавую чилийскую драму.

Он тяжело и неизлечимо болел, но сердце его остановилось не только по той причине, что указана в заключении врачей. Его убил и тот рак, который сейчас вспухает на теле его народа – фашизм.

Мой друг аргентинский писатель сказал, что для него Пабло Неруда умер от боли горя 11 сентября. Словно этот огромный поэт, всегда свободный, всегда обновленный, всегда связанный с нашей землей и с нашими людьми, певец моря, певец униженных и оскорбленных, певец повседневных дел, хлеба и лука, словно поэт закрыл глаза, не в силах видеть кровь своей родной Чили, пролитую фашизмом на земле Америки…

Фашизм боится поэтов. Так было всегда. Он боится живых поэтов. Но не перестает их бояться и тогда, когда они погибают.

В последние дни своей жизни Неруда работал не переставая. Он заканчивал книгу воспоминаний.

Гориллы поставили карабинеров у его дома, чтобы слово из-под его пера не проникло

в мир.

Больного, его держали под домашним арестом. К нему и к его близким не допускали никого. Слухи, приходившие из Сантьяго, были противоречивы. Говорили, что Пабло убит. Говорили, что арестован. Весь мир был в тревоге за его судьбу. А из его дома нельзя было получить ни весточки. Поэт был отрезан от мира, которым жил.

Но он слышал звуки выстрелов и крики людей, и ветер доносил до его окон на холме

Сан Кристобаль запах чилийской трагедии, запах убийства, пороха и крови, запах дыма от горевших на улицах книжных костров, в которых пылали и его строки.

19 сентября ему стало резко хуже. Его увезли в столичную больницу Санта Мария и положили в палату № 402, которую власти немедленно превратили в тюремную камеру. К нему снова никого не пускали, встречи с его родственниками тоже были запрещены.

Его сердце остановилось 23 сентября в 11.30 вечера.

И в ту же ночь фашисты ворвались в его дом. Они выломали прикладами двери и прежде всего принялись тащить из дому рукописи и книги. В трусливых поисках бумаг со страшащими их словами поэта они срывали карнизы, выламывали половые доски, срывали штыками обивку с потолка, а потом в злобной удали невежества начали крушить по приказу офицеров все, что было под рукой, - пропороли штыком картину другого великого Пабло – Пикассо, разбили коллекцию бесценной древней индийской керамики, рушили книжные полки, били стекла в окнах, срывали с петель двери. И удаляясь, довершили фашистский разбой тем, тем, что открыли все водопроводные краны в доме.

На рассвете этой же участи подвергся и дом поэта в Исла Негра, в 120 километрах от Сантьяго, на берегу океана, где поэт обычно жил и где были написаны им его лучшие стихи.

Простой сосновый гроб с телом великого чилийца принесли в разгромленный на холме

Сан Кристобаль, залитый водой, и поставили здесь открытым всем ветрам. Чтобы ближайшие друзья поэта могли постоять возле его гроба, на залитый водой пол положили несколько кирпичей, а на них – доски.

У дома толпились корреспонденты. Даже они, видевшие много в эти дни, были ошеломлены варварством фашистов. Кто-то из хунты, стремясь сгладить впечатление от разбоя, сказал, что высшие чины не давали приказа громить дом поэта, «который является одним источников национальной гордости чилийцев», что солдаты и офицеры сделали это по своей воле…

И эта ложь была достойным дополнением к разбою.

Возле дома, выглядевшего теперь нежилым и где стоял гроб с телом Неруды, начала постепенно собираться и все росла и росла толпа людей, которые пришли сюда, чтобы проститься со своим великим бардом.

Их теснили карабинеры, им приказывали разойтись, но они не расходились, продолжали стоять, пока, наконец, кто-то из офицеров не привез приказ высшего начальства – разрешить тем, кто собрался у дома Неруды, следовать за его телом до кладбища.

В Лиме, а потом в Буэнос-Айресе я беседовал со многими людьми, которые были в день похорон Неруды в Сантьяго. Я встречал и тех, кто принимал участие в похоронной процессии.

С их слов я совершенно отчетливо представлял себе, как это было.

Люди шли за гробом по пустым улицам. Шли в оцеплении солдат и карабинеров, державших автоматы на изготовку, шли в сопровождении эскорта страха. Фашистская хунта продолжала страшиться погибшего даже после того, как вынесла из его дома, похитила все, что была написана его рукой, все, что могло превратиться в громкое человеческое слово.

Но толпа за гробом постепенно росла.

От холма Сан Кристобаль до старинного, существующего полтора века кладбища нужно было пройти около трех километров. Три километра по вымершим улицам мертвого города. Затворенные ставни окон. Закрытые двери.

Но весть о смерти Неруды и о том, что его будут хоронить именно сегодня – 25 сентября, - уже разнеслась по городу. Рабочие, студенты заранее собирались на пути, по которому они знали – пронесут тело поэта: каждому в Сантьяго известно, где стоит дом Неруды, и всем известно – где кладбище.

На улицах города запрещено стоять группами. Поэтому люди ожидали траурную процессию в подъездах домов, на лестницах, во дворах, в домах у знакомых.

И толпа людей, шедших за гробом, росла как снежный ком от дома к дому.

У дома Неруды за гробом двинулось лишь несколько десятков человек. К воротам кладбища пришли сотни. Они начинали свое движение как траурная процессия, но постепенно превращали и превратили ее в демонстрацию – первую после переворота уличную демонстрацию в Сантьяго против фашизма.

После 11 сентября хунта официально запретила обращение «компаньеро» - товарищ.

Но кто-то крикнул громко в толпе, идущей за гробом: «Компаньеро Пабло Неруда – пресенте!» - «Товарищ Пабло Неруда – с нами!» И сотни голосов повторили крик: «Компаньеро Пабло Неруда с нами!»

И тут же были подняты над головами людей эти слова, спешно написанные от руки на куске материи.

Кто-то крикнул: «Сегодня мы хороним и товарища Сальвадора Альенде!» Толпа повторила и эти слова.

И такой лозунг на куске материи тоже поднялся над рядами.

И солдаты, шедшие рядом с толпой, не посмели вмешаться.

Кто-то бросил из окна красный цветок. Его подняли и начали передавать друг другу поднятыми вверх руками.

Хунта блокировала кладбище. Сотни солдат и карабинеров стояли у ворот. У каждой могилы виднелась каска, за каждым памятником торчал штык или дуло автомата.

Но кто-то запел «Интернационал». И его сразу поддержали. «Весь мир насилья мы разрушим…» - пели рабочие, студенты, писатели, - все, кто пришел проститься со своим великим поэтом-коммунистом. И слова революционного пролетарского гимна звучали, как клятва.

К кладбищу подтянули еще и военную полицию на грузовиках. Теперь солдат было не меньше, а то и больше тех, кто провожал поэта. Но хунта не посмела дать приказ прервать похороны, превратившиеся в демонстрацию.

«Да здравствует Коммунистическая партия Чили!», «Да здравствует Коммунистический союз молодежи Чили!», «Товарищ Пабло Неруда с нами сегодня и всегда!», «Чили будет социалистической!» - скандировали люди лозунги, ставшие словами прощания с поэтом.

Потом над гробом читали стихи Пабло. И снова пели – «Интернационал».

А в это время в районе Сан Борха в Сантьяго был разложен и зажжен фашистскими офицерами хунты огромный костер из книг, среди которых были и книги Неруды.

Поздно вечером, накануне похорон Неруды, в здание 4-го канала телевидения Лимы пришел человек, не назвавший своего имени. Он попросил свидания с редактором новостей. Сказал, что

у него – важное дело. Редактор вышел к нему.

- Мне привезли пакет из Чили, - сказал человек. – Кружным путем через Аргентину. Здесь

в пакете последнее стихотворение, которое Пабло написал перед смертью. Я не могу назвать своего имени, простите, но это его стихотворение.

И он протянул листок с машинописным текстом.

В тот же вечер стихотворение было прочтено по телевидению и передано по радио в Лиме. А утром его напечатали прогрессивные газеты. Вот оно.


Сатрапы

В одной упряжке, Фрей и Пиночет,

Ликуют – славят пепельный

сентябрь,

каратели истории чилийской,

гиены, рвущие победный стяг.

Опять пожар, опять потоки крови,

опять в поместьях завозились

свиньи,

вновь ожили громилы преисподней,

сатрапы, перепроданные с торга,

и торгаши, которых подстрекает

нью-йоркское волчье.

Опять дробит тела камнедробилка,

В крови от щедрых

жертвоприношений,

опять ликуют грязные торговцы

континентальным воздухом

и хлебом,

и палачи, заплывшие жирком,

и выползшие из конур князьки,

которым лишь одно в утеху –

пытки

и голодом задушенный народ…

- Можете ли вы с уверенностью сказать, что это стихотворение принадлежит Пабло Неруде, - спросил я редактора телевидения на другой день.

- Я не сомневаюсь, - ответил мне редактор. – Есть подтверждение этому из Буэнос-Айреса, из Мехико, копию стихотворения получили многие радиостанции и газеты в разных странах.

Так он ответил мне, и я подумал, что даже если это стихотворение написал другой поэт – профессиональный или народный, - он написал именно те слова, которые чилийский народ ждал от Неруды.

Стихотворение было напечатано в те дни в газетах многих стран мира, его передавали по радио, читали по телевидению. И это действительно было стихотворение Пабло Неруды. Только написал он его не в те трагические дни, а за много лет до 11 сентября 1973 года. Но врагами Пабло и его народа и тогда и теперь были все те же «сатрапы перепроданные с торга», «торговцы континентальным воздухом и хлебом», «каратели истории чилийской».

Только в те годы они назывались другими именами. А теперь – Фрей, Пиночет и иже

с ними.

Не знаю – сам ли Неруда или кто-то другой по велению собственного сердца заменил те имена на сегодняшние. Только это не имеет значения. Все равно эти слова сказал Пабло. Сказал над телом замечательного чилийца Сальвадора Альенде, убитого 11 сентября, и над телом чилийского поэта и певца Виктора Хары, убитого 12 сентября, и над телами тех 600 рабочих, что погибли, обороняя фабрику «Сумар», и над телами тысяч чилийцев, погибших от рук фашистской хунты.

Кто-то вынул эти стихи из толстого тома и раздал народу – как раздают оружие, когда надо идти в бой…

Книги горят особенно ярко. Ярче, чем пустая бумага без слов. Это было замечено и об этом говорили не без испуга еще во времена инквизиции. Те, кто видел костры из книг на улицах городов фашистской Германии или фотографии тех лет, тоже знают об этом.

Говорят, что это из-за типографской краски. Может быть.

Во всяком случае, костры из книг, сложенные и разожженные хунтой, ярче, чем что-либо другое, высветили фашистскую сущность новых правителей Чили.


Шли дни, заполненные до краев сотнями встреч, поисками новых вестей из Чили. Совсем недалеко была Чили. Рукой подать. Всего каких-нибудь несколько сотен километров до границы. А оттуда до Сантьяго столько же, не больше. Все эти дни я жил только Чили, думал и говорил только о Чили, писал о ней. Чили была рядом – на страничках моих блокнотов, в магнитофонных записях сбивчивых рассказов людей, только что вырвавшихся из Сантьяго, в газетных вырезках,

в эфире и на экране телевизора. И временами ощущение было такое, что все, о чем тебе рассказывали, о чем ты услышал или узнал, ты пережил сам. Ты бродил по улицам Сантьяго, стоял у разбитого президентского дворца. В твой дом врывались солдаты. Тебя арестовывали и бросали в камеру под трибунами стадиона «Националь». Тебя допрашивали офицеры хунты. Ты шел за гробом великого поэта и пел «Интернационал». По вечерам я сидел в своем номере в гостинице «Маури» в Лиме, а чувство было такое, будто за стенами комнаты – Сантьяго.

Но Чили была страшно далека, отделенная от меня не просто географически, не только пустыней Атакама или отрогами Анд. Границей между мной и Чили была теперь река Мапочо, по которой плыли трупы убитых, граница проходила по стадиону, на поле которого расстреливали людей, по Магелланову проливу и острову Досон, на котором томился Луис Корвалан, Чили была отделена от меня фашистским приказом «истребить марксизм» и смертью дорогих мне людей.

Вскоре Сантьяго стал еще ближе мне географически. И в этой географической близости непроходимая граница под названием «фашизм» ощущалась особенно резко.


Аргентинское посольство в Перу дало мне въездную визу в Аргентину, и я вылетел в Буэнос-Айрес, а оттуда в Мендосу, город на границе с Чили.

Здесь было действительно гораздо больше, чем я мог раздобыть в Перу, информации о чилийских событиях. Эхо трагедии звучало здесь отчетливее, казалось, слышны выстрелы на улицах Сантьяго.

Размеры этой книжки не позволяют и в малой доле рассказать о том, что мне удалось услышать в Мендосе и в Буэнос-Айресе, рассказать о поразительных судьбах, героических и бесславных – но гораздо больше героических – истории, которые я записал в свои блокноты.

Я расскажу лишь об одной судьбе, вернее, о 20 днях из жизни одного человека. Человек этот – не чилиец. Он – гражданин Аргентины, работавший в Сантьяго в чилийском отделении комиссии ООН по продовольствию и сельскому хозяйству. Другими словами – он сотрудник ООН, обладающий определенным международным юридическим статусом, который призваны уважать все государства – члены Организации Объединенных Наций.

Зовут этого человека Луис Карлос Марин.


День первый (11 сентября 1973 года). О начавшемся перевороте он узнал по радио. Вдруг начали передавать военные марши. Крутил дома за завтраком ручку приемника, меняя частоты, но привычные станции, которые он обычно слушал по утрам, молчали, а другие передавали военные марши. Потом межу двумя маршами услышал:

«Во имя того, чтобы предотвратить гражданскую войну в стране и полный развал экономики, для восстановления демократических норм жизни и для предотвращения чудовищной диктатуры, которую в нарушение конституции собирается навязать чилийцам нынешний президент, представители командования вооруженных сил и карабинеров решили образовать правительственную хунту и взять власть в свои руки. Тем, кто находится в президентском дворце Ла Монеда, предлагается незамедлительно покинуть здание. Если приказ этот не будет выполнен до 11 часов утра, хунта подвергнет дворец бомбардировке с воздуха и обстрелу артиллерией…»

Так Луис узнал, что начался военный переворот.

С женой и двумя малолетними детьми он жил в весьма богатом буржуазном районе Сантьяго (там снимали квартиры служащие ООН), неподалеку от Томас Моро, где находилась личная резиденция Сальвадора Альенде.

Около десяти утра он видел, как реактивные самолеты начали обстреливать дом Альенде, хотя президент – Луис понял это тоже из сообщений по радио – уже находился во дворце.

Прежде чем сделать свой первый заход на резиденцию Альенде, самолеты сбросили две ракеты на рабочий район Че Гевара. Взрывы были не только хорошо слышны, но и видны: над крышами домов взметнулись балки, камни, доски и земля. Сразу вслед за самолетами появились тяжелые брюхатые вертолеты. И пока самолеты били ракетами по резиденции Альенде, из открытых дверей вертолетов по улицам и крышам домов района Че Гевара, где хунта хотела подавить сопротивление до того, как оно еще началось, стреляли пулеметы.

Все это было видно из окон дома, в котором жил Луис. Он не выходил на улицу и не выпускал туда ни детей, ни жену, очень точно выполняя приказ хунты – всем оставаться в своих домах и ни в коем случае не появляться на улицах.

Приказы передавались по радио в перерывах между военными маршами.

Впрочем, население того буржуазного богатого района, где жил Луис, не считало эти приказы предназначенными для себя.

Буржуа вылезали из особняков, с нескрываемым торжеством прислушивались к звукам разрывов и стрельбы, доносившиеся вначале из района Че Гевара, затем с Томас Моро, а потом

со стороны площади Конституции в центре города, где находился президентский дворец.

Когда стало известно, что президентский дворец пал и разнесся слух о том, что Сальвадор Альенде покончил жизнь самоубийством, обитатели особняков принялись обниматься, поздравлять друг друга, выносили на улицы бутылки с «Гато негро», с шампанским, тут же и распивали. Здесь шел пир во время чумы.

И хотя по улицам этого района ходили солдатские патрули под командой офицеров, к нарушениям приказа хунты – всем находиться по домам и не показываться на улицах – здесь относились снисходительно.

Вечером окна домов были ярко освещены, и там, за окнами, шло веселье, играла музыка.

Ни дать, ни взять – рождество. В рабочих районах Сантьяго в это время шла расправа над жителями.