Женские образы в прозе б. Зайцева черниченко Светлана

Вид материала

Содержание

1. Особенности творческой манеры писателя.
2. Образ женщины и его трактовка в произведениях

Подобный материал:

1 2 3

ЖЕНСКИЕ ОБРАЗЫ В ПРОЗЕ Б. ЗАЙЦЕВА

Черниченко Светлана

Содержание

Введение

Основная часть

1. Особенности творческой манеры писателя

2. Образ женщины и его трактовка в произведениях Б.Зайцева

«Аграфена»
«Авдотья – смерть»
«Анна

Заключение

Библиография

Примечания

Введение.

Во все времена человек – творец в процессе своей деятельности искал то оптимальное представление о высшей норме совершенства, которое дало бы ему возможность приблизиться к идеалу. Еще в античности начались эти поиски. Более четко проблема идеала была сформулирована Платоном. Аристотель уточнил это понятие, подчеркнув, что художник должен создавать свой идеал на основе наиболее прекрасных и совершенных качеств реальных людей. Так была заложена основа понимания прекрасного, но каждая эпоха наполняла это понятие новым содержанием, что связано с конкретно-историческими обстоятельствами, социальными факторами и, что для нас главное, собственным видением художника.

Мир потрясали различного рода катаклизмы: он разрушался, восстанавливался, обновлялся, - но в любом хаосе или в любой упорядоченности художник всегда стремился создать то конкретно-чувственное представление мира или объекта в этом мире, которое соответствовало бы некоему образцу, порождаемому, с одной стороны, действительностью, с другой – его умом и фантазией. Но в независимости от мировосприятия художника и его цели идеал может быть и противоположным действительности, недосягаемым, иррациональным, может быть, лишенным положительных характеристик. Словом, противоречие между тем «как есть» и «как должно быть» решается самым художником в зависимости от его представлений о мире, в зависимости от времени, в которое он жил.

В настоящей работе речь пойдет о своеобразии восприятия мира в сложное противоречивое время. Конец XIX – первая половина XX века… В сравнительно небольшой отрезок временной отрезок уместилось очень многое, и центром многих событий, повлиявших на судьбы мира, стала Россия. Этот период является объектом исследования различных отраслей человеческого знания, но одной из самых важных можно назвать ту, что связана с русской культурой и литературой, в частности.

После Октября 1917 гола русская интеллигенция раскололась надвое: одна часть оказалась в эмиграции, другая осталась на Родине. Но все вместе они переживали мучительный разрыв между идеалом и реальностью. Для тех, кто остался, переход с «коня белого» на «коня красного» был не менее тяжел, чем попытки адаптироваться за пределами родины тех, кто ее покинул.

Писатели сравнивали свое состояние с переменами, произошедшими в связи с реформами Петра I и приведшими к расколу, вызвавшему, в свою очередь, духовные перемены в обществе. Понятие «раскол» вошло в сознание и стало обозначением определенного состояния русского общества.

В свое время А.И. Герцен с горечью говорил об ужасных последствиях полного разрыва народной России с Россией объевропеизированной. Писатель Д.С. Мережковский говорил о дневной и ночной России. К первой он относил Д.И. Писарева и Н.Г. Чернышевского, ко второй – Ф.И. Достоевского и М.Ю. Лермонтова. О расколе писал и Н.А. Бердяев: «…русскими душами овладели предчувствия надвигающихся катастроф. Поэты видели не только грядущие зори, но и что-то страшное надвигающееся на Россию и мир».^¹

Но тот раскол, что произошел в октябре 1917 года был иного, можно сказать, внешнего порядка, и не исключено, что именно он нанес культуре России значительно больший урон, чем предыдущие. Была утрачена естественная целостность творческого изображения происходящего. Имена тех, кто эмигрировал, были намеренно забыты или вспоминались для того, чтобы поставить клеймо «идеолога буржуазной культуры» и «реакционера». А ведь среди них были К. Бальмонт, И. Бунин, З. Гиппиус, Б. Зайцев, Д. Мережковский, И. Северянин и многие другие, которые составили цвет русской литературы. Так же обстояло дело и с философами, историками, публицистами: за рубежом оказались Н. Бердяев, Г. Федотов, Б. Вышеславцев, П. Сорокин и многие другие.

Большая часть писателей русского, послеоктябрьского зарубежья отнеслась к революционному перевороту резко отрицательно, продолжая следить за тем, что происходит в России: непонятным представлялось настоящее, туманным будущее. Можно сказать, что существовало два взгляда на положение вещей – оптимистический и пессимистический.

Первый обуславливался осознанием непрекращающейся близостью с Россией, непреходящая готовность воссоединиться, в конечном итоге, с ней (А. Куприн, А. Толстой, М. Цветаева).

Второй – любовь к родной земле, но и безысходность, страх, нежелание возвращаться к «перепаханному кладбищу» (З. Гиппиус, Вяч. Иванов, Д. Мережковский). Но можно выделить и еще одну позицию, сторонников которой было немного, ибо она была, вероятно, наиболее тяжелой и нравственно, и психологически. Эти писатели были людьми истинно русскими, болезненно, до саморазрушения переживающие разрыв с Россией и именно поэтому так и не примкнувшие ни к одной из партий – ни к хулителям, ни к воспевающим.

В политике они молчали, в творчестве они говорили. Но молчание отнюдь не означало равнодушие. Молчали потому, что принять происходящее не могли в силу своей нравственной порядочности, совестливости, ругать тоже, потому что были слишком русские, слишком любили то, что отстаивали. К таким принадлежал и Борис Константинович Зайцев (1881 – 1972). Поэт и критик русского зарубежья Г. Адамович в день 90-летия писателя убежденно заявлял: «В наши дни, после пятидесяти лет существования эмиграции, на закате её, Борис Константинович Зайцев – единственная оставшаяся у нас связь с былой, великой русской литературой. Последний голос, последний отблеск исчезающего сияния, последний писатель, имя которого появилось в печати еще в те годы, когда украшали русскую печать имена Толстого и Чехова. Одно это должно бы внушить особое внимание и даже любовь к творчеству Зайцева…».^²

Все вышесказанное было попыткой показать тот путь, который, как и другие писатели, прошел Б. Зайцев, представить то сложное противоречивое время. Не нами придумано, но точно сказано: о писателе нельзя судить вне его времени. В силу своего таланта он может стать надвременным, но всегда останется отражением, в той или иной степени, своей эпохи, а, следовательно, вечные проблемы жизни и смерти, счастья и любви, осознания и восприятия мира, он будет решать для себя в контексте современной ему действительности. Поэтому представление о том или ином идеале, тесно связанное с эмоциональным отношением художника к окружающему миру, все-таки есть порождение этого мира и этого времени, в котором нерасторжимо соединены прошлое и настоящее: «Все достойное живет в вечности этой».^³

Связать свою дипломную работу с именем Б.К. Зайцева меня побудил его творческий интерес к проблемам, которые близки мне по духу. Образ женщины стал одним из центральных в его произведениях. Создавая свой идеал женщины, он создавал идеал прекрасного на земле. Горький говорил, что все лучшее на земле от любви к женщине. Отношение же Б. Зайцева к женщине помогло создать ему такие великолепные произведения, читая которые делаешься лучше и добрее.

Новизна настоящей работы видится в том, что образ женщины в произведениях Б. Зайцева еще не изучен.

С моей точки зрения, эту тему можно отнести к тем вечным проблемам, постичь которые человечество пытается на протяжении всего своего существования. Б. Зайцев же дает каждому из нас свой «инструмент» для постижения самых спонтанных душевных движений.

Выбор данных произведений обусловлен тем, что они являются наиболее значимыми в творчестве Б. Зайцева. На этих примерах мы можем с интересом прослеживать этапы мироощущения писателя, а также внутреннее движение писательской мысли во времени.

Дипломная работа состоит из введения, основной части, заключения и библиографии.

Основная часть

1. Особенности творческой манеры писателя.

«Ничто в мире зря не делается. Все имеет свой смысл. Страдания, несчастия, смерти только кажутся необъяснимыми. Прихотливые узоры и зигзаги жизни при ближайшем рассмотрении могут

открыться как небесполезные. День и ночь, радость и горе, достижения и падения – всегда научают. Бессмысленного нет».^⁴

Б. Зайцев.

Непохожее на других писателей мироощущение Б. Зайцева обусловило особое восприятие его творчества. Большинство критиков сходятся в том, что манеру письма писателя можно определить как импрессионистическую.

Импрессионизм как способ мировосприятия нашел широкое распространение среди писателей начала века. Л.В. Усенко в своей монографии выделяет круг художников, пользовавшихся этим методом: «Русский импрессионизм – сложное и противоречивое явление, проявившее себя…в поэзии (И. Анненский, К. Бальмонт), в прозе (Е. Гуро, О. Дымов, Б. Зайцев, отчасти Ремизов), в критике (Ю. Айхенвальд, А. Измайлов, Н. Абрамович-Арский, И. Анненский, М. Волошин), практически не изучен».^⁵

Усенко всех писателей делит на две группы. С одной стороны это творчество А. Куприна, И. Бунина и других классиков критического реализма, которые «лишь в некоторых произведениях…тяготели к акварельно размытым импрессионистическим тонам и передаче тончайших душевных движений героев, их психологии и особенностей своеобразного «растворения» человека в мире природы».^⁶ С другой стороны - это творчество Е. Гуро, О. Дымова и Б. Зайцева, в произведениях которых происходит «абсолютное поглощение импрессионистической стихией даже робких реалистических начал…».^⁷

Импрессионизм Б. Зайцева особого рода. С одной стороны в его творчестве всё пронизано философией всеединства, стремление увидеть и запечатлеть связь, казалось бы, несоотносимых явлений, мигов бытия, заметить в них отражённость высшего смысла всего сущего. Но главное в зайцевском варианте русского литературного импрессионизма – светоносность его мировоззрения. Свет выступает у него как объединяющая стихия мироздания, созданного, по мысли писателя, гармонично и целесообразно. Особенно выделяется в этом плане рассказ «Миф», как бы насквозь пронизанный теплыми животворящими лучами. Перед глазами героя «прозрачно наливает яблоко; вот оно с краев просветлело, точно живительная сила размягчила его; и, кажется, что скоро в этих любовных лучах сверху весь этот драгоценный клад истает, обратится в светлую стихию и уплывет радостно, кверху, как солнечный призрак. Миша смотрит на него с восторгом».^⁸

Критики отмечают и другую особенность творчества Б. Зайцева, связанную, по словам А. Горнфельда «с искренней верой в оживших голос».^⁹

Космизм в творчестве Б. Зайцева проявляется, например, в том, что простой на первый взгляд священник из рассказа «Священник Кронид» становится выражением космической силы, сопрягаясь с солнцем, с мирозданием, с вечностью. В рассказе «Сон» герой доходит до постижения бессмертия, духа через «общение» с вечно умирающей и возрождающейся природой болота, а в «Тихих зорях» рассказчик в ограниченном промежутке своей жизни учится ощущать себя существом вечным и бесконечным. Говоря словами К. Кедрова, герои Б. Зайцева «всегда ощущали диалектическую связь между конечной человеческой жизнью и бесконечным бытием космоса. Внутренний мир человека – его душа. Внешний мир – вся вселенная».^¹0

Метафорой русского космоса выступает традиционный русский пейзаж, обладающий «огромной силой содержательного лирического подтекста».^¹1 Пейзаж символически воплощает русскую жизнь, которая, как писал Б. Кустодиев, «ассоциируется с временами года. Русская зима, лето, весна и осень мыслятся как замкнутые круги, каждый из которых имеет свою физиономию и психологию».^¹2

Для всех сторонников импрессионистической поэзии было свойственно выражать чувственное ощущение мира через колористически воспроизведенный пейзаж. Это была своеобразная живопись настроения. Однако природа становится для Б. Зайцева не просто эквивалентом души космического человека, а чувствованием русского человека, живущего в родной среднерусской полосе. Не случайно такие детали разбросаны по произведениям писателя, как например, в рассказе «Тихие зори»: «Это лето я провел в деревне, в старом нашем гнезде, над русской рекой, под мягким русским солнцем… Церковь вычерчивалась тонким и благородным силуэтом на небе, и в этой русской её незаметности…было что-то вековое…».^¹3

Система повторов усиливает общую авторскую идею. Слово «родина» можно встретить в виде повторяющегося лейтмотива. Например, в повести «Аграфена»: «О, ты родина!… Прими благословения на вечные времена, хвала тебе, Великая Мать».^¹4

В основе мировоззрения Б. Зайцева всегда лежала религиозная идея, которая проявлялась в особом ореоле мистичности, присутствовавшем, по словам Т. Прокопова, «почти во всех его вещах, как необходимейший орнамент, окрашивающий и во многом объединяющий поступки и размышления его героев».^¹5

Именно христианством окрашена глубина молчания героя Б. Зайцева, под знаком православия будет проходить все творчество писателя, отдавшего «всю долгую жизнь…делу духовного возрождения и молитвенного просветления великой основы России – Святой Руси».^¹6

Два начала – художественное и духовное определяют развитие писателя. Сам Б. Зайцев подчеркивал, что начинал с импрессионизма: «Я начал с импрессионизма… Это…чисто поэтическая стихия, избравшая формой не стихи, а прозу (поэтому и проза проникнута духом музыки. В это время меня нередко в печати называли «поэтом прозы»)».^¹7

Постепенно писатель приходил к осознанию необходимости решения отдельных религиозных и нравственных вопросов, они и становятся содержанием его произведений.

2. Образ женщины и его трактовка в произведениях

Б. Зайцева.

«Понять жизнь до конца нельзя.

Но самое главное в ней – любовь.

Это несомненно».^¹8

Б. Зайцев.

Отечественная литература конца XIX – начала XX века обращается к постановке общемировых вопросов о смерти и бессмертии, зле и страдании, свободе и несвободе, истине и лжи.

В центре внимания русской литературы был человек – его взаимоотношения с сущим, его внутренний мир. С. Франк говорил: «Для русской философии и всего русского мышления характерно, что его выдающиеся представители рассматривали духовную жизнь человека не просто как особую сферу мира явлений, область субъективного или как придаток, эпифеномен внешнего мира. Напротив, они всегда видели в ней некий особый мир, своеобразную реальность, которая в своей глубине связана с космическим и божественным бытием».^¹9

Такое восприятие внутреннего мира было свойственно Л. Андрееву, И. Бунину, А. Блоку, Б. Зайцеву и многим другим художникам «серебряного века». Некоторые исследователи (в частности, и В. Агеносов) относят его творчество к нравственно-религиозному направлению.

Обращение к сфере духа для решения общечеловеческих проблем становится основной чертой прозы Б. Зайцева на протяжении всей его жизни.

Мировоззрение писателя формировалось под влиянием распространенных философских учений того времени, в частности, философии Вл. Соловьева. Сам писатель признавался: «Вспоминая те годы, вижу тома сочинений Соловьева, в красных сафьяновых переплетах, в Каширском флигеле, вижу всегда лето и солнце, свет. Вообще всегда свет связан с Соловьевым. Предчувствий мировых у меня не было. Блок и Белый оказались зорче. Но мне просто открывал Соловьев новый и прекрасный мир, духовный и христианский, где добро и красота, знание мудро соединены, где нет ненависти, есть любовь, справедливость. Казалось, следовать за ним – и не будет ни национальных угнетений, ни войн, ни революций. Все должно развиваться спокойно и гармонически».^²0

С трудами Соловьева связано понимание Б. Зайцевым Вечной Женственности, как всеобщего духовного начала, любви, как смысла жизни, красоты, как «духовной телесности», проявляющейся в «светоносности» и «небесности». Не случайно многие произведения Б. Зайцева перекликаются с проблемами философа («Дальний край», «Мать и Катя», «Голубая звезда»).

Увлечением учением Соловьева объясняется и тяготение писателя к мистическому постижению бытия, которое со временем перерастет в христианский мистицизм.

Иррациональное, по убеждению Б. Зайцева, превосходит рациональное. Чувства, ощущения, в отличие от разума, способны приблизить человека к трансцендентному. Невозможность понять логику законов бытия в Абсолюте, требует спокойного приятия их. Вера, таким образом, возводится до единственной категории, способной примерить существующие противоречия, наделить человека ощущением гармонии. Абсолютная любовь выступает в качестве прообраза Божественной веры. Она объединяет жизнь и смерть, облегчает переход в мир иной, наделяя человека сознанием не зря прожитой жизни и осознанием бессмертия великого чувства.

Интересно, что с появлением в творчестве Б. Зайцева концепции абсолютной любви все чаще используются образы, связанные с христианским пониманием мира: свеча любви и тихая церковь в «Тихих зорях», кроткая и милостивая Богоматерь, смерть в виде черной монашки, свечи и лампадка, чаша жизни в «Аграфене», звезда волхвов в «Спокойствии». Эти образы не всегда являются сквозными, но их использование в произведениях не случайно, приобретает глубокий смысл, символический характер. Ужас перед смертью сменяется у Аграфены спокойным принятием всего, что посылает ей «Он». Женщина покорно пьет из «скудельного сосуда Его благодати и ужаса».

Любовь у писателя, как и у Соловьева, несет в себе некую двойственность: реальное чувство, физическое влечение, и любовь, как предощущение чего-то вечного, неземного, трагического и в то же время необходимого и прекрасного. Условно можно говорить о том, что цвета, соответствующие земной любви – это цвета Солнца, духовной – Луны. Солнце и Луна выступают в качестве цветозаменителей.

Солнце у писателя соседствует с чем-то золотистым, розоватым, желтоватым, рыжеватым, как в «Мифе» (1906). Все произведение пронизано светом, мельчайшими его оттенками и впечатлением от них: сонно-желтеющие (купы яблок), слюдяно-золотые (колоски), рыжевато-сияющая (Лисичка), прозрачно-персиковое (тело), кораллово-розовая (кровь), дымно-золотистый (воздух), пенно-розовый (румянец). Луна – это оттенки белого, голубого, золотистого цветов.

В «Аграфене» (1907) любовь как чувство извечно прекрасное, спасительное утверждается с помощью образа «глубоких снегов», «зимне-синеющих» просторов и горизонтов», куда можно уйти и «стоять в снеговых полях, дышать острым и опьяняющим воздухом прежнего».^²1 с другой стороны, любовь как животная страсть может погубить, вовлечь человека в пучину темного Хаоса: «сердце, гибнущее в любви, мрачнее снежных ночей».^²2

Итак, основными образами-символами, восходящими к природному, естественному бытию, становятся солнце и луна, причем, чем дальше, тем ночной свет приобретает первоочередное значение. Солнце становится символом Жизни, радости, наслаждения земным.

Любовь помогает приблизиться к вечной тайне бытия. Предощущение любви, Вечной Женственности разлито во всем. Любить – значит жить, жить – значит любить – по такому пути идут зайцевские героини. Отсюда и идеал, возникающий в творчестве писателя – жизнь без любви невозможна.

Любовь часто нисходит на человека с дуновением весны, началом жизни (рассказ «Май» 1907); она входит в душу человека как нечто вечное, сопрягаемое скорее со спокойствием, чем с отчаянием («Спокойствие» 1909); она ощущается как смысл существования, когда человек чувствует себя в едином ритме с природой, со всеми её проявлениями («Тихие зори» 1904, «Вечерний час» 1913, «Осенний свет» 1818), чувство любви заставляет обожествлять любую женщину, видеть в ней Божественный прообраз («Лина» 1910, «Богиня» 1915, «Голубая звезда» 1918).

Все произведения писателя следует воспринимать как единый тематический комплекс, ибо все они дополняют друг друга. Часто только намеченный образ-символ получает свое развитие и обоснование в дальнейших произведениях Б. Зайцева.

Так, образ «богини» (рассказ «Богиня» 1915), символизирующий женскую сущность, возникает и в «Путниках» (1916).

В обоих рассказах использована практически одна и та же сюжетная схема – героини принадлежат к другому миру, нежели герой. В первом рассказе отношения только намечены, во втором образ «богини» обуславливает как символ женской сущности. Философское начало прослеживается в имени героини (Елена-прекрасная) и отдельных авторских репликах: «мы, может быть, странники»;^²3некоторых деталях (описание похорон старушки и затем Ахмакова) и концовка рассказа: «Елена ушла с партией странниц, где были знакомые из имения бабушки. Шли они к Тихону Задонскому».^²4

Елена похожа на многих зайцевских героинь, чуть взбалмошных, непутевых, искренних (Лисичка из «Мифа», Лизавета из «Дальнего края»). Общий дух странничества, поиска смысла бытия объединяют их.

Кратковременные встречи и мотив странничества, ухода имеют у Б. Зайцева религиозный характер, связанный с осознанием бессмертия души и божественной предопределенности всего происходящего с человеком. Так утверждается христианская ценность смирения и сострадания, без которых человек не может стать лучше.

Впервые голубая Вега как символ чего-то светлого, прекрасного, таинственного появляется у Б. Зайцева в романе «Дальний край» (1912). Петя Лапин воспринимает голубую звезду Вегу как отблеск того прекрасного и вечного, что правит миром. Вега ведет героя, его жену за собой, в дальний край, награждает их светом благодати. В повести «Голубая звезда» (1918) героиня знакомится со «странным мечтателем» Христофоровым, поклоняющимся Вечной Женственности, помогает Машуре почувствовать, что её любовь к Антону нельзя назвать истинной: «Если любовь, - говорила она себе, - то пусть будет так же прекрасна, как эти звуки, томления гениев, и, если надо, пусть не воплотится. Если же дано, я приму её вся, до последнего изгиба».^²5 Голубая звезда Вега у Б. Зайцева становится символом истинной любви, далекой и в то же время близкой, неземной, но и земной.

Любая женщина у писателя несет в себе Божественную сущность, свет Вечной Женственности, вечной Красоты. Природная гармония непременно связывается с Божественной сущностью, то есть добром, истиной, красотой.

«- Смотри, все в легкой-легкой вуали… и, хороша эта кротость, вина, тоска. Как сейчас в деревне! Помню, я провел один тихонький серый апрель, и это чувство было так сильно…мне все казалось, что сейчас из этого серенького воздуха глянет на меня…кто-то. Прекрасное чье-то лицо.

Что-то Божье есть в этом, Богородицыно». (пьеса «Любовь»).

Божество разлито повсюду, прежде всего в женщине, в её теле, в природе и, конечно, в любви. Об этом говорят герои «Жемчуга» (1910), и не столько говорят, сколько чувствуют, ибо вся атмосфера рассказа принизана чувством божественного. Этому способствуют и краски, названные прямо и использованные опосредованно: голубоватые лучи, которыми играет жемчуг; голубой лунный свет; цвет фиалки; светлая сторона переулка; серебряные слезки жемчуга; золотые глаза автомобиля; белые руки и трепещущие жилки на них; золотой свет; бледное синее небо; бледное сияние звезд. Жемчуг объединяет в себе то светлое, дивное, что несет в себе любовь, он реагирует на свет луны как на гармонию, разлитую во Вселенной, и ядовито, колдовски загорается при воспоминании о страсти, теплые, розовые пятна проступают в нем. В жемчужинах заключены вечная надежда и безнадежность человеческой жизни.

Соединить земное и небесное в женщине, как это соединено в природе, было для Б. Зайцева необычно важным. В его ранних произведениях героини говорили и действовали мало, в основном передавалось их настроение и мироощущение. Но сила мастерства писателя такова, что читатель воспринимал недосказанное через атмосферу повествования, которая создавалась при помощи цветовой гаммы. И как бы ни хотелось писателю, земное и небесное объединить, в произведениях все же разделялись, шли рядом, но не сливались, ибо краски яркие, земные и лунные, голубые, не соединялись в одном предложении.

Итак, Б. Зайцеву, как никому в литературе, удалось передать соловьевский смысл существования, равновесие материального и духовного. Для писателя любовь становится одним их критериев познания личности. Своих героинь Б. Зайцев показывает через испытания любовью. Чувство любви само по себе священно. Женщина представляет собой природное бытие: она может подарить свою благосклонность, может необъяснимо разлюбить. Она так же разнородна и необъяснима как жизнь. Чувство, которым женщина одаривает вечно и незыблемо.

Blog

Женские образы в прозе б. Зайцева черниченко Светлана

Содержание

Содержание