Geum.ru

Школа культурной политики стенограмма v-го методологического съезда

Вид материалаДокументы
И, наконец, способность Мераба даже говорить о человеке, которого он не любил и уж тем более который его не любил, достаточно бе
Это комплимент феноменальный. Многие ли из нас готовы отдать должное человеку, которого он не любит и который их не любит? Я дум
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   30

В.Н.САДОВСКИЙ


Я начну свое выступление с того, что постараюсь привлечь в нашу дискуссию еще одного участника. Этим участником будет Александр Моисеевич Пятигорский, который именно по сюжету, который нас сегодня интересует, на мой взгляд, высказал очень любопытные и интересные вещи.

Стенограмма, которую я вам немножко сейчас прочитаю, она неправленая, поэтому есть некоторые шероховатости стиля, на них не обращайте внимания.

Пятигорский говорит так (это стенограмма нашей с ним беседы, которая была приблизительно год тому назад):

"Я думаю, если говорить об отдельных людях, я хочу назвать несколько моих друзей. Я даже не буду оценивать их философскую позицию и качество их философствования. Если говорить о людях, которых я сейчас назвал живыми людьми, конечно, мне приходят в голову такие контрастно вырисовываемые характеры, как скажем, и тогда несколько флегматичный, грустноватый Юра Левада, с которым, между прочим, и тогда интересно было разговаривать на философские темы. У него был такой специфический разговор. Он был милый и очень тихий человек, каким в общем и остался, насколько я знаю.

Как бы в контраст ему я хочу назвать такого живчика того времени, каким был Борис Грушин, который был самым активным, во всяком случае на фоне нашего курса. Между прочим, он вел себя в высшей степени порядочно в то время, когда порядочно себя вести было в миллион раз труднее, чем сейчас.

Или, как когда-то мне сказал совсем еще молодой, тогда отчасти зрячий Толя Ракитов. Он произнес фразу, которую я запомнил. Санечка, сказал он, вести себя порядочно так трудно, что мы просто обязаны это делать. В то время, как сейчас, это явно стало бесконечно легче и пропало ощущение внутренней обязанности.

Вот таким был Боря Грушин. Был совершенно другой тип человека в то время, гораздо более догматичный, но тем не мене абсолютно порядочный, абсолютно живой, который теперь является очень известным журналистом – Лева Карпинский.

Я должен сказать, что общение с Борей Грушиным, с Левой Карпинским было для меня тогда огромным удовольствием, потому что, разговаривая с ними, забывал, что ты живешь в аду, создавалась пусть иллюзия, что в этом аду есть одна приличная комната, где можно было несколько минут или часов поговорить с этими людьми.

Я хочу добавить еще одного человека того времени. Я сейчас говорю только о своих товарищах. Это был (так написано, поэтому я читаю так) Юрка Щедровицкий. Он был с того же курса. Юрка, в итоге, оказался с предыдущего курса. Я не помню сейчас, нет, по-моему, он был с предыдущего курса, насколько я помню, он год потерял при переходе с физического факультета. Кстати говоря, говоря о Щедровицком, важно отметить уникальность его человеческой позиции. Не знаю, что он в это время чувствовал, но он обладал незаурядной способностью вести себя с другими так, как будто вообще ничего плохого не происходило и произойти не может. У него уже тогда было маниакальное ощущение цели, в сравнении с которой никакие обстоятельства не могут и не должны играть никакой роли, а поэтому и не играют. В этом смысле общение с Юрой Щедровицким того времени было для меня также необыкновенно. Кроме того, говоря о Щедровицком, я должен добавить, что при всех отклонениях он был совершенно незаурядно оптимистичен. Он был чемпионом оптимизма. В то же время, как скажем, Саша Зиновьев, который также сыграл очень большую роль во всех этих беседах, всегда был бесконечно более пессимистичен, на что имелись, безусловно, свои резонные основания".

И еще маленький фрагмент я прочитаю, я считаю, что это очень хороший фрагмент, это долг и Пятигорского и мой, я считаю, это фрагмент, посвященный памяти Мераба Мамардашвили.

"Мераба я узнал несколько позже. Мераб поразил меня своими тремя чертами. Первая – Мераб был человек буквально с юности совершенно феноменальной эрудиции. Для Мераба сама идея эрудиции была естественной идеей существования. Это очень важно. Он знал бездну вещей, потому что это входило в образ его жизни. Мераб просто таким образом жил. Это первая черта. Он был эрудированнее любого из упомянутых здесь лиц, я уже не говорю о себе, это несопоставимые вещи. Я просто ничего не знаю по сравнению с тем, что Мераб знал уже тогда.

Второе. Мераб был человеком, вне зависимости от того, чем он занимался. Главное в нем было то, что он был философ. Он отличался от многих тем, что он был разумным человеком, с ним можно было говорить о разумном. Более того, он очень часто тебя мягко заставлял с ним говорить разумно. Он считал, что мы можем себя вести разумно, что бы мы ни делали, поэтому мы можем о себе и о других разумно говорить. Это не значит, что он не был эмоциональным человеком. Но вместе с тем он разумной личностью, поэтому он себя часто называл западным человеком. Я думаю, что это приличный комплимент западному человеку.

И, наконец, способность Мераба даже говорить о человеке, которого он не любил и уж тем более который его не любил, достаточно беспристрастно.

Я помню такой случай. Мы говорили об одном издательском партийном боссе. Мераб говорит: это безнравственный, крайне эстетически неприятный человек. Забавно, что этот партийный босс был профессором эстетики одновременно. И тут же Мераб добавляет: но ты знаешь, этот человек обладает совершенно незаурядной способностью понимания того, что он читает.

Это комплимент феноменальный. Многие ли из нас готовы отдать должное человеку, которого он не любит и который их не любит? Я думаю, очень немногие".

Вот такая краткая характеристика Мераба. На этом я закончу представление Пятигорского и хочу перейти к обсуждаемой теме.

Я думаю, что проблемы, которые мы сегодня обсуждаем, – мне кажется, их нужно поставить в более широкий контекст. Я подозреваю, что вызову огонь на себя, но хочу сказать следующее. Мне, честно говоря, кажется известной модернизацией и, может быть, исправлением истории, когда в некоторых публикациях последнего времени, в частности, в первом номере журнала "Вопросы методологии" представлено все это движение, которое началось в начале 50-х годов, как некая последовательная линия. Вот эти сокращения – ММК или МЛК – как будто они существовали с начала 50-х годов, и шло такое последовательное движение. Мне думается, что здесь есть известная доля преувеличения. И понять то, что происходило в то время на философском факультете и в философии в целом, потому что тогда философия в стране была практически сконцентрирована на философском факультете. Институт философии в то время был очень слабой в научном отношении организацией.

Мне кажется, что это нужно поставить в более широкий контекст. Я очень коротко сейчас постараюсь все это изложить. Я думаю, что мы должны исходить из некоторых общих вещей, и первая общая вещь заключается в том, что практически философия в нашей стране к концу сороковых годов была ликвидирована. Ну, как этот произошло, все мы прекрасно знаем. Об этом говорить не стоит. Философия была сведена в конце сороковых – начале пятидесятых годов, как известно, к соответствующему параграфу, по-моему, второму, четвертой главы Краткого курса истории партии, и все остальное были комментарии вокруг этого дела.

Идеологическая обстановка (я понимаю, тут сидит очень много молодежи), которая была в то время… Назвать ее ужасной – это значит ничего не сказать. Я думаю, что какое-то представление для нас, поскольку мы можем вспомнить об этом, а молодежь может попытаться познакомиться с этим делом… Я советую посмотреть добавление 1978 года к сочинению Солженицына "Бодался теленок с дубом", I часть. В первой части есть добавление, где Солженицын рассказывает про идеологические совещания в 62-63-х годах, посвященные литературе и искусству. Вот, представление о том, что было с точки зрения идеологии, из этого сочинения, мне кажется, можно достаточно четко получить.

В то же время я считаю, что вообще мысль, как бы ее ни уничтожали, уничтожить невозможно. Поэтому какие-то ростки, какие-то ручейки философского знания, философии, сохранились и в конце 40-х ­– начале 50-х годов. Я думаю, что мы можем говорить о том, что в то время в Московском университете, в философии в целом практически действовало три поколения философов.

Первое поколение, очень немногочисленное, – это сохранившиеся часто просто чудом философы старшего поколения – я имею в виду Асмуса, Трахтенберга, Дымника, Попова, Яновскую, Ахманова обязательно надо упомянуть, и некоторых других. Психологи – Леонтьев, Лурия, Рубинштейн и некоторые другие.

Вторая группа (я не буду характеризовать эту группу) – они были разные люди с разными научными и нравственными позициями. Тут можно было бы подробно разговаривать, но времени нет. Я могу сказать только одно, что практически вот эта группа и в Московском университете, и вне университета (мы их тогда не знали, тут обязательно Лосева нужно упомянуть и ряд других философов), – они сыграли роль сохранителей философского знания, которое затем передавалось следующим поколениям. В этом отношении несомненно их большая заслуга.

Второе поколение, которое в то время функционировало, это поколение, которое я условно называю ифлийцами. Это лица, которые или кончили ИФЛИ, или учились в ИФЛИ, или которые просто по возрасту близки к этим лицам. Вы знаете, что и Зиновьев, и Ильенков начинали учиться в ИФЛИ, кончали они, правда, уже философский факультет, но многие в ИФЛИ учились. Из лиц, которые несомненно сыграли определенную роль в философском образовании того времени, я бы назвал таких, как Ковальзон, Колацкий, Ойзерман, Келле и т.д.

И, наконец, мне кажется, что поколение философов, которые учились на факультете и кончили в конце 40-х и в 50-е годы, – это особое поколение. Три силы действовали тогда, и это – третье поколение. Я могу ошибиться, Зиновьев кончил факультет в 51-м году, Ильенков – в 50-м, Пятигорский, Ракитов, Левада – в 52-м, Юра кончил в 53-м, а Мераб – в 54-м году. В 55-м году кончил В.Костеловский, в 56-м кончили Алексеев, Швырев, я и некоторые другие. 57-й год – В.Финн, Лахути и многие другие. 58-й год – Сазонов, Ладенко и т.д.

Я, конечно, назвал очень небольшую часть лиц, но мне кажется, что мы вправе говорить о том, что это было единое поколение. И получилось так, что с помощью философов старшего поколения, используя и контактируя с ифлийцами, мне кажется, что как раз поколение 50-х годов смогло сделать очень много для того, чтобы возродить философию в нашей стране. В этой связи я бы провел еще такое существенное различие. Мы должны различать, а одной стороны, деятельность группы Щедровицкого, очень активной группы, которая начала где-то с 54-55-го годов и далее, и вот это более широкое движение, которое на факультете в этот период проходило.

Никита [Алексеев]2 здесь назвал некоторые события. Я бы сказал более широко. Мы должны обязательно вспомнить защиту Ильенковым диссертации по проблеме абстрактного и конкретного в "Капитале" Маркса. Мы не можем ни в коем случае забыть очень важный фактор – это так называемая дискуссия по гносеологизму. Защита Зиновьевым диссертации, если я не ошибаюсь, 55-й год, защита Грушиным диссертации. Очень важное событие, которое взбудоражило факультет, – это дискуссия по поводу русской философии, в которой принимали участие Корякин, Климак, Бурлак, Арефьева, Антин. Это была одна из мощных попыток бороться с официальной философией. А русская философия в то время была наиболее мракобесная часть философского знания. Вот такое мощное развернутое движение. Обо всех этих событиях можно говорить по-разному.

Конечно, среди этого второго поколения 50-х годов были старшие и младшие братья, и старшие братья выступали в форме учителей. Мы, те, кто кончили в середине 50-х годов и позже, совершенно честно и абсолютно законно признаем, что и Ильенков, и Зиновьев, и Мамардашвили, и Щедровицкий, и Грушин – это были действительно наши учителя, причем не только в профессиональных, но и в жизненных ситуациях. Это совершенно несомненно.

Я хочу еще несколько слов сказать о такой научной составляющей. Я пытался понять собственно содержательное развитие в эти годы, и сложилось такое ощущение: если использовать современный язык, то мы можем сказать, что объективно в 50-е годы получилось так, что была попытка реализовать научно-исследовательскую программу. При этом силы, которые действовали в этот момент, каждая эту проблему толковала по-своему.

Вы видите, тема диссертации Ильенкова – "Абстрактное и конкретное в "Капитале" Маркса", у Зиновьева – "Метод восхождения от абстрактного к конкретному", Грушин – "Логическое и историческое", Мамардашвили ­"Формы и содержание мышления". Масса курсовых и дипломных работ того же самого периода.

По сути дела, люди, которые эти темы утверждали, действовали по существующим тогда канонам: вообще в философии можно работать лишь в марксовой традиции. Отсюда эти все темы.

С другой стороны, люди, которые выполняли эти диссертации в виде этого всего движения, для них основная цель была в другом: они пытались внести в марксизм научный дух, сделать марксистскую философию научной философией. Во всяком случае, на мой взгляд, такого рода интенции явно присутствуют. Но пытаясь реализовать эти задачи, на самом деле они выделили явно логическое содержание и смогли отделить его от марксизма. Зиновьев это сделал совершенно прекрасно, у него метод восхождения от абстрактного к конкретному никакого фактического отношения к "Капиталу" не имеет.

То же самое сделал Грушин, известная книга "Очерки логики исторического исследования" (логики там действительно нет) – это прекрасная попытка построить методологию исторического исследования.

И последнее, что я хочу сказать, понимая, что я уже очень много занял времени. Я не очень склонен считать, что в тот период даже лучшие работы, которые были реализованы и сделаны наиболее яркими представителями, представляют собой сверхвеликое открытие.

Постепенно, как вы понимаете, и абстрактное, и конкретное, и метод восхождения, логического, исторического, стали элементами учебников, лекций – чего угодно.

Мне думается, что здесь гораздо важнее совершенно иной, по сравнению с тем, дух, который царил в 40-х годах и в самом начале 50-х годов. Этот дух творчества, научности сыграл очень важную и большую роль.

Я закончу свое выступление тем, что еще хочу сказать еще рассказ о поколении 50-х годов. С моей точки зрения, единственный способ, чтобы возродить философию, состоял в том, что представители этого поколения должны были, образно говоря, вытащить себя за волосы в соответствующие классические разделы и дисциплины, какие-то части философской природы и т.д. Делалось это по-разному. Можно было делать, сохраняя свое затворничество только в рамках марксизма. Классический пример в этом отношении – Эвальд Васильевич Ильенков, человек, который очень много сделал для всего этого развития. Товарищи возможно помнят, что при защите его докторской диссертации его оппонент Гулыга сделал только одно замечание: он слово "логика" пишет везде с большой буквы, а слова "Карнап", "Рубинштейн", "Рассел" пишет с маленькой буквы и к тому же во множественном числе.

Это была совершенно точная характеристика в определенном направлении. Кстати, в этом направлении, которое осталось только в рамках марксизма, и неважно, что это был марксизм. В рамках одной этой или любой философской системы выйти на настоящий уровень невозможно.

Другой путь – многие пошли именно этим путем – состоял в том, чтобы попытаться в допустимых формах, которые были возможны, выходить за рамки марксизма уже в 50-60-70-е годы.

Был еще один путь, когда люди пытались скорее создать какие-то построения, часто даже выходящие за рамки философского знания, таким самобытным способом. Я не хочу сказать, что один из этих путей единственно возможный, все они дополняют друг друга, но они были действительно реализованы. Оценивая это десятилетие 50-х годов, я как раз вижу в этом его главную заслугу.

Спасибо.


В.М.РОЗИН

Слово предоставляется Владимиру Сергеевичу Швыреву.