Geum.ru

Хранителей Черных Книг. Девушка лежала на каменном возвышении в углу полутемной пещеры и измученно улыбалась, глядя на него полными слез глазами

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9

Да, это был именно Роджер Желязны. Страшно подумать, сколько уже лет

назад я учился в школе, как тогда говорилось, "с английским уклоном". Этот

английский уклон давно пропал за ненадобностью, но кое-что еще осталось по

углам - на уровне понимания отдельных слов и даже предложений - и я с

грехом пополам одолел первые страницы. Потом появилась говорливая Лариса,

потом Наташа принесла кофе и бутерброды, и я отложил книгу, уверенный в

том, что Роджер Желязны с помощью Гриши, безусловно, спасет мой субботний

выпуск.

В общем, вечер удался на славу. И сухо было, и тепло, и кофе... И

безотказно работал словесный брандспойт Залужной, и темнота ласково

терлась в стекло сырым боком, и Наташа все чаще встречалась со мной

взглядом и едва уловимо улыбалась, медленно перебирая пальцами светлые

волосы у виска. Так начиналось...

Я сидел и прислушивался к себе, я удивлялся себе, я не мог поверить

себе. Я давно жил один, я запер прошлое в тяжелый старый сундук, и ночью,

распахнув окно, выбросил ключ в душную темноту, а потом тащил огромный

сундук по спящим улицам, спотыкаясь, падая и разбивая колени, - и столкнул

с моста. И бродил до утра, искренне желая, чтобы рассвета больше не было в

этом мире. Я давно жил один, я привык жить один, я дал себе слово ни о чем

не вспоминать, и дал себе слово больше не повторять этот путь. Мне

казалось, что я навсегда сыт по горло своим прошлым...

Но встречались наши взгляды, и Наташа едва заметно улыбалась,

перебирая светлые волосы. Был вечер. День первый.

Мы пили кофе в уюте и тепле, а Залужная вдруг заторопилась, заспешила

домой, словно только сейчас вспомнив, что завтра не воскресенье, а четверг

и всех нас ждет работа. Чертовски не хотелось уходить - вновь предстояло

пересечь без подручных средств какое-то совершенно венерианское Море

Грязи, и разве только потому?.. Я попробовал было намекнуть на еще одну,

кажется, пятую или шестую чашку кофе и Наташа, бросив на меня быстрый

одобрительный взгляд, уже поднялась и направилась в сторону кухни, но

Лариса вскочила с дивана и решительно заявила:

- Нет, Наташка, хватит кофе лакать! Нам еще переться, да еще автобуса

ждать. Мне завтра к семи к моим недоразвитым. Леха, собирайся! Книжку не

забудь.

Мы с Наташей улыбнулись друг другу на прощание, и я успел узнать ее

телефон, и сразу и намертво запомнил эти шесть цифр, а потом Лариса

потянула меня к лифту, бормоча что-то о кофе, грязи и погоде.

А погода ничуть не изменилась, в этом мы убедились, выйдя из

подъезда. Было все так же сыро, да еще и холодно вдобавок, потому что с

окрестных полей дул неприятный порывистый ветер. Часы мои показывали

половину двенадцатого, однако, несмотря на столь позднее время и

премерзкое состояние атмосферы, подростки продолжали нести вахту в этих

междудомных пространствах, которые язык не поворачивался назвать дворами.

Я подумал, что мы в пятнадцать лет не сидели возле дома, мы шумной оравой

болтались по вечерним улицам, лихо курили и гоготали под фонарями на

перекрестках, и пели под гитару дурацкие песни, которые тогда вовсе не

казались нам дурацкими, и наперебой острили вслед спешащим в общежитие

студенткам.

Подростки Хуторов не имели возможности бродить по окрестностям -

слишком грязными были окрестности.

Я вновь переживал только что состоявшуюся ничем, на первый взгляд, не

примечательную встречу. Я пытался разузнать у Залужной о Наташе: кто она,

что она, давно ли знает ее Залужная, но Лариса по обыкновению своему меня

не слушала, чертыхалась, говорила о чем-то своем и временами восклицала:

"Нет, Леха, признайся: спасла я тебе субботний номер или не спасла?" - и я

признавался, и мы договорились, что Лариса завтра разыщет Гришу, отдаст

книгу и в пятницу принесет перевод, сколько там Гриша успеет, а как

воздать Грише - это уже моя забота.

Так мы добрались до остановки и перекурили в ожидании автобуса. Ноги

у меня совершенно промокли, и я чувствовал себя очень неуютно. Вокруг было

тихо и пусто, все, кому надо было покинуть Хутора, уже покинули их и давно

сидели у телевизоров или и вовсе спали. Утекали последние минуты очередных

суток и я уже начал подумывать о том, что никакой автобус до утра не

забредет в эти окаянные края, и придется идти к цивилизации по выбитому

дождями и колесами асфальту, уповая на шальное такси. Лариса повествовала

о происшедшем с ней очередном приключении. Будучи дома на больничном по

случаю простуды, она вдруг, по ее словам, почувствовала необычайную

слабость и желание немедленно бросить пост у газовой плиты и лечь на

диван. Она подчинилась этому странному то ли желанию, то ли даже

требованию, легла - и глаза ее сами собой закрылись и в голове замигала

огненная формула: дубль-ве или, скажем, дабл-ю в квадрате. А потом формула

пропала, но непонятная слабость не давала возможности подняться с дивана,

и только запах сгоревшей картошки... Тут Лариса прервала рассказ, потому

что из-за поворота огненной приятной формулой полыхнули фары автобуса.

Автобус переплыл лужу и с треском распахнул дверцы. Из салона,

брезгливо морщась и подбирая полы плащей, посыпались в грязь последние

поздние хуторяне. Лариса вскочила на подножку, я собирался последовать за

ней и нашаривал в кармане талоны, и вдруг заметил в маленькой колонне,

двинувшейся в нелегкий путь, Костю. Костя удалялся, засунув руки в карманы

короткой куртки, в своей обычной бело-голубой динамовской спортивной

шапочке, и смотрел под ноги, хотя и не делал никаких попыток выбирать, где

почище.

Двери с шипением начали закрываться и я заторопился в автобус.

Попытался еще раз увидеть Костю из окна, но увидел только свое нечеткое

отражение. Автобус рывком тронулся и я едва удержался на ногах. Извлек

талоны, клацнул компостером и сел рядом с Залужной.

- Кого ты там обнаружил? - зевая, поинтересовалась она.

- Соседа. Парень в десятом классе, завтра в школу, а пошел куда-то на

ночь глядя.

- Пассия, - расслабленным голосом отозвалась Лариса. - Самый возраст

по пассиям ходить, стихи в подъездах читать. Пейзанки, то бишь хуторянки,

тоже любить умеют.

Я покосился на нее и промолчал. Конечно, Костя вполне мог

направляться на свидание, я в пятнадцать лет тоже околачивался под окнами

одноклассниц, но вот только время... Как-никак, первый час новых суток.

Так получилось, что в свою теперешнюю квартиру, доставшуюся мне после

развода по обмену, я въезжал в то же время, когда в соседнюю въезжали

Рябчуны. До этого они несколько лет жили в столице, но вынуждены были

вернуться в полупровинциальный Степоград, дабы присматривать за

одолеваемой болезнями матерью Бориса. Костиного отца. Борис устроился в

наш сельхозинститут, Марина работала в школе. Нельзя сказать, что мы уж

очень дружили, но друг к другу захаживали и были в хороших отношениях.

Чаще всего я общался с Костей - спокойным, рассудительным долговязым

подростком, увлекавшимся, как это ни странно в наше время, чтением. Не

восточными единоборствами, и не тяжелым роком вперемешку с "Ласковым

маем", и не хождением в видеосалоны, где на экранах однообразно восклицали

и всеми возможными способами лупцевали друг друга мускулистые

человекоподобия, а именно чтением. Книгами. Книг у меня было немало.

Пожалуй, они были единственным богатством, которое я накопил, не считая

серенькой моей "Любавы", и Костя иногда вечерами заходил ко мне, возвращал

прочитанные книги и брал новые. Мы обменивались мнениями, просто говорили,

и мне были интересны наши разговоры, потому что я на двадцать с лишним лет

обошел этих сегодняшних подростков, и хоть и помнились мне мои пятнадцать

- далеко уже уплыли мои пятнадцать... Видимо, наши разговоры были

интересны и Косте, потому что он никогда не торопился уходить. Правда,

последние недели две он не появлялся.

И вот еще почему мне нравилось общаться с Костей: он напоминал мне

мою дочь. После размена квартир Ира ко мне не заходила, и не звонила на

работу, и я тоже не искал встреч с ней, потому что считал: если не звонит

и не заходит - значит, ей неплохо и без меня.

- Ты что, Леха, заснул? - сказала Лариса. - Фантастические сны

наблюдаешь? Нам выползать.

Мы выползли неподалеку от центра, прошли к стоянке такси, занятой

исключительно частными предпринимателями, и пожилой автоизвозчик

согласился за пятерку доставить Ларису до самых дверей, хотя езды там было

от силы на полтинник. Лариса забрала у меня книжку и укатила, посулив

забежать на днях, а я направился домой по тихим улицам, мечтая о теплом

душе и постели. Рукописи я решил прочитать на работе, на свежую голову -

не мог я заставить себя читать их перед сном, да и необходимость в этом

отпала, потому что у меня теперь был надежный американский фантаст. И

выходило, что я зря протаскал их весь вечер.

Я шел под неяркими уличными фонарями и прокручивал в памяти

сегодняшнюю встречу с Наташей. И какие-то странные полузабытые

воспоминания всплывали из глубины, словно не я это шагал по мокрому

асфальту, и словно не было еще тысяч прожитых вечеров, а было одно

безмятежное утро.

Однако наступившее утро оказалось далеко не безмятежным. Во-первых,

Цыгульский явно решил обзвонить половину города, причем эта половина

состояла из людей с дефектами слуха, потому что он кричал в трубку,

багровея от напряжения, и заглушал все остальные звуки мира. Во-вторых,

меня накрыл насморк во всем великолепии - с носовыми платками, головной

болью и безудержным чиханием. В-третьих, Цыгульский в поисках своей ручки

- дешевенького шарикового писала - разметал и перепутал все бумаги на моем

столе и теперь повествование Александра Константинова о космическом

советском супермене, перманентно полуобнаженной девушке и нехороших

хранителях зловещих Черных Книг смешалось с грустной историей о каком-то

Никитине и русалке, а следующий безымянный листок с ходу огорошивал

залпами самоходных орудий и штурмом таинственного Дома, охраняемого

инфернальными белыми полотнищами со смертоносными красными глазами...

Разобраться в этом хаосе было трудно, насморк отнюдь не способствовал

улучшению настроения, а голова от криков Цыгульского болела еще сильней.

Но ругаться с Цыгульским было бесполезно, вернее, нецелесообразно, как,

скажем, нецелесообразно раздражаться по поводу разбитой соседским ребенком

милой сердцу чашки. Он ведь не ведал, что творил. Работать в такой

обстановке было невозможно, и я покинул этот бедлам и устроился в

маленьком холле возле кадушки со старомодным фикусом, полной окурков и

обгорелых спичек. Развернул шаткое кресло и устроившись спиной к коридору,

а лицом к окну с видом на наш паршивенький дворик с покосившимся туалетом,

этакое "патио" на степоградский лад, я получил возможность вдоволь

начихаться и прочитать, наконец, изрядно помятые вчерашние рукописи.

На рассказ Николая Мигаева "Точка бифуркации" у меня ушло минут

сорок. Мигаева я помнил еще по школе, он был на два класса старше меня и

неплохо играл в хоккей. Вот уже лет десять подряд его заметки время от

времени появлялись в нашей областной "молодежке". А теперь Николая

потянуло на фантастику. Идея рассказа явно была обнаружена им в одной из

популярных брошюр общества "Знание". Я даже помнил эту брошюру, в ней

излагалась теория бельгийского ученого Ильи Пригожина. Суть ее в том, что

вблизи критических точек эволюции системы, так называемых точек

бифуркации, происходят значительные флюктуации. В такие моменты система

словно колеблется перед выбором одного из нескольких путей дальнейшего

развития, и небольшая флюктуация может дать начало эволюции в том или ином

направлении. По-видимому, в такие моменты и можно сравнительно слабым

воздействием направить развитие системы в нужную сторону.

Так изъяснялся и Николай Мигаев, по-своему понявший бельгийца.

Вернее, его герой. Этого героя почему-то тревожило непрерывное расширение

Вселенной и он решил вычислить то мгновение, когда силы разбегания

сравняются с силами притяжения, то есть когда Вселенная начнет раздумывать

- расширяться ей до бесконечности или прекратить это дело и начать

собираться в комок. Естественно, этот момент он вычислил, выехал в нужную

точку и в нужное время запустил в небо прихваченным с собой кирпичом.

И дело было сделано - процесс расширения Вселенной затормозился. О

таком вот невероятном, уж действительно фантастическом событии сообщил в

конце повествования автор, упомянув к тому же главнокомандующего Иисуса

Навина, который, оказывается, по мнению автора, во времена библейские

произнес свои знаменитые слова именно в точке бифуркации... Все. Можно

ставить знак изумления. И ведь написано было на полном серьезе!

Вот такой рассказ я прочитал, расположившись под фикусом. Хорошего

настроения он мне не прибавил. Я представил будущий не очень приятный

разговор с Николаем Мигаевым, вздохнул, и, кончив чихать, принялся за

вторую рукопись, присланную из района неким А.Демиденко.

Тут была фантазия иного рода. С помощью многочисленных слов и сложных

оборотов, зачастую вступавших в конфликт с нормами правописания, автор

повествовал о том далеком-далеком туманном будущем, когда люди добьются

невероятных успехов в своей плодотворной мирной деятельности. И не будет,

конечно, голода и болезней, и засияет в небе искусственное солнце, и на

полюсах заведутся цветы, и обратятся в прах наши убогие ГЭС и зловещие

АЭС, поскольку люди научатся использовать энергию времени, и с помощью

чудесных приборов-репликаторов из биомассы удастся получать все-все-все,

от общепитовских шницелей до суперсинхрофазотронов (опять брошюрки

славного общества "Знание"!), и только звезды останутся недосягаемыми,

потому как не дано человеку дотянуться до звезд и обязан он веки вечные

жить на Земле, как обязаны жить в воде рыбы. И вот тогда человечество

всенепременно вымрет от скуки, тихо скончается среди богатств своего

изумительного рая. Такое вот печальное будущее нарисовал А.Демиденко из

района.

Мне стало совсем не по себе и я уже подумывал о том, что хорошо бы

уйти домой, выпить горячего чаю с водкой (адское, но иногда помогающее

пойло) и залезть под три одеяла или последовать совету, вычитанному в

какой-то газете: ровно минуту простоять в холодной воде, потом надеть

шерстяные носки и пятнадцать минут походить по комнате (а полезный ли это

совет - вот вопрос!) - но тут примчался Цыгульский и позвал меня к

телефону.

Звонил художник и переводчик Гриша. Оказывается, рано утром к нему в

мастерскую нагрянула страшно спешащая Залужная, подняла с раскладушки,

сунула книгу, что-то протараторила взахлеб и, опрокидывая загрунтованные

холсты, подрамники и банки с краской, умчалась в свою психушку. Гриша

понял только одно: книга каким-то образом связана со мной - и, восстановив

порядок, улегся досыпать. И вот только сейчас голод погнал его в магазин,

и вот он звонит из автомата, а потом намерен продолжить сотворение

шедеврально-эпохального аллегорического произведения "Свиньи периода

опосля перестройки".

Частое общение с Залужной не прошло для Гриши бесследно. Он тоже

начинал страдать обилием слов. Я вежливо прервал его, разъяснил суть дела

и попросил бросить все и заняться переводом. Гриша некоторое время

отнекивался, ему не хотелось заниматься переводом, а хотелось рисовать

своих аллегорических опосляперестроечных свиней, но потом согласился. Он

всегда потом соглашался - и в этом была его прелесть. Я положил трубку, на

нее тут же набросился Цыгульский, нетерпеливо сопевший мне в затылок на

протяжении всего нашего с Гришей разговора, и принялся лихорадочно

накручивать диск, листая свой потрепанный блокнот.

Я решил навести на столе хоть какое-то подобие порядка, прежде чем

идти принимать процедуры с чаем или холодной водой, пробрался на свое

место и начал копаться в бумагах. И домой так и не пошел, потому что минут

через двадцать к нам впорхнула Катюшенька с сегодняшней почтой, и на мой

стол легли два письма. Не знаю, кто как, а я привык читать письма сразу.

Другое дело, что после этого они могут проваляться у меня на столе и

неделю, и две.

Цыгульский крикнул в трубку: "Через десять минут буду, а ты его

тормозни!" - это был последний залп канонады, - схватил блокнот, буквально

ввинтился в плащ, бросил мне от двери: "Алик, я у фотонщиков", - и, судя

по скорости исчезновения, вероятно, канул в нуль-пространство. И наступила

приятная тишина, приправленная легким рокотом голосов, доносящимся из

отдела информации.

Кто такие "фотонщики" я не знал, но не сомневался, что Цыгульский

раскрутит их на всю катушку и выжмет до упора, потому что он иначе не мог.

Я повертел в руках заказное письмо, посмотрел на обратный адрес. Письмо

прислал И Крикуненко из нашего райцентра Малая Лиска. Второе письмо,

совсем тонкое, было местным, адресантом его значился Гончаренко Валерий

Васильевич. Я нашарил в ящике стола ножницы и аккуратно вскрыл послание И.

Крикуненко. И. Крикуненко представлял на строгий, но справедливый суд

редакции (он так и писал в сопроводиловке: "строгий, но справедливый суд

редакции") рукопись, объемом не более печатного листа, с названием,

похожим на цитату: "...И сладок сон воспоминаний".

Сегодня явно был день рукописей. Сжимая в руке носовой платок, я

пробежал глазами первый абзац.

"Аверин медленно шел по вечерней улице, по грязному месиву, в которое

прекратился снег под ногами прохожих. Натужно гудели переполненные

автобусы, в домах зажигались окна. Люди возвращались с работы и деловито

шли навстречу, и деловито обгоняли Аверина, спеша в гастроном, а он

продолжал размышлять, и не знал, что же делать дальше..."

Потом я заглянул на последнюю страницу ("Аверину представился

бесконечный зал, тысячи кресел, тысячи экранов, и в каждом кресле -

опутанный проводами человек, и на каждом экране - чье-то воспоминание, как

самая прекрасная в мире картина. А зрителей в зале нет. Нет"), а потом не

спеша прочитал всю рукопись.

В общем-то, в литературном отношении рассказ был сделан неплохо.

Правда, попадались длинноты, кое-где шла слабая пропись, и "заусеницы" не

радовали глаз, но ведь была, как теперь говорится, вполне читабельна. Но

вот идея... Ученый Аверин изобрел мнемовизор - аппарат, при помощи

которого каждый может увидеть на экране воссозданное в цвете и звуке любое

свое воспоминание. Бывший однокурсник Аверина, Швец, исписавшийся

писатель, просит подключить его к опытному образцу мнемовизора, дабы вновь

пережить тот вечер юности, когда впервые пришло к нему вдохновение, и

вернуть таким образом способность к творчеству. Швец подключается к

аппарату и не хочет возвращаться к реальной жизни. Аппарат вновь и вновь

воспроизводит воспоминание Швеца, и все попытки Аверина отключить

мнемовизор убеждают ученого в том, что если аппарат прекратит работать -

Швец умрет. Так день за днем и работает мнемовизор, воспроизводя

воспоминание неудачливого писателя, без сознания сидящего в кресле, и что

делать дальше - никто не знает.

"Что может быть интереснее прошлого глазами, в полном смысле глазами

тысяч и тысяч очевидцев?" - думал Аверин, приступая к разработке аппарата.

А получилось вот что: "Все равно, что с телевидением: мечтали о новом

средстве связи, а приобрели великолепный инструмент для оболванивания. Или

взять лазер: рассчитывали на применение для сугубо мирных нужд сугубо

мирной промышленности, а получили очень даже эффективное оружие". Выходит,

размышляет Аверин, его аппарат - тоже палка о двух концах? Сколько таких

вот, подобных Швецу, в районе, области, республике и так далее?.."