Альной философии: пространственные структуры, порядок общества, динамика глобальных систем под редакцией профессора В. Б. Устьянцева Саратов 2010
| Вид материала | Документы |
- Общество риска и человек: онтологический и ценностный аспекты: [Монография] / Под редакцией, 3887.81kb.
- Итоги социально-экономического развития Российской Федерации в 2000-2007 гг., 6111.41kb.
- Учебно-научный комплекс «Национальная металлургическая академия Украины Государственный, 1992.41kb.
- Министерство здравоохранения и социального развития РФ волгоградский государственый, 3274.32kb.
- Учебное пособие Под общей редакцией доктора технических наук, профессора Н. А. Селезневой, 1419.51kb.
- Решение проблем остеоартроза, 401.08kb.
- Жизнь животных. Том четвертый. Класс костные рыбы (Osteichthyes). Под редакцией профессора, 12046.22kb.
- Н. И. Матузова и доктора юридических наук,' профессора А. В. Малько москва юристъ 2002, 13289.33kb.
- С. Е. Алтынцева Материалы систематизированы Центром трансферта технологий пгту под, 587.98kb.
- В последнее время практически в каждом выпуске журнала авок публикуются переводные, 110.26kb.
Общественное и публичное
Обычно «публичное» воспринимается как тождественное понятию «общественное»20. Мы не намерены менять сложившийся стереотип и в отдельных случаях будем оперировать обоими терминами. Однако определенный нюанс отличий все же отметим. Понятие «общественный» является производным от понятия «общество». Если «общество» имплицирует понимание в субстанциальном смысле, тогда как понятие «общественный» отсылает в область различий, контрастов, отношений. Все это в равной степени относится и к понятиям «публика», «публичный». Например, в словаре В.Даля, «общественное» рассматривается в смысле собрания людей, причем товарищески, братски связанных какими либо общими условиями, а также толкуется как гражданское общество и все невоенное. Представляется, что данная интерпретация близка современному термину «социетальный», относящемуся к институциональным, организационным, классовым аспектам общественной жизни, что в самом характере собственных свойств выражает равновесность, структурность, нормативность.
Содержательная ткань термина «публичное» отчасти иная21. Близкими по смыслу являются понятия всенародный, явный, оглашенный, гласный, известный, принадлежащий всей общине, устроенный для публики, общества. Как можно видеть, в своем значении все они имеют тяготение к явно демонстративной и ситуативной форме проявления общности. Будучи коллективным феноменом, публика представляет, с одной стороны, группу людей с общими интересами (но социально гетерогенную), однако не взаимодействующих между собой, с другой стороны, некое собрание людей по поводу какого-либо вопроса, тем не менее, имеющих относительно него разные (и своеобразные) точки зрения. В силу этого - по теории массового сознания - поведение публики часто спонтанное, меняющееся, эмоциональное и непредсказуемое. Кроме того, публика не обязательно может собираться вместе, но вполне способна поддерживать связь через различные средства массовой информации. Осуществляя коммуникацию подобным образом, она формирует так называемое общественное мнение.
Публичное пространство
Представляется, что публичное пространство содержит в себе очевидные указания, во-первых, на всеобщность и вселюдность. Х.Арендт назвала два аспекта термина «публичный»: максимальная открытость и общность людей («сам мир, насколько он у нас общий»)22. Из первого значения следует, что публичное есть то, что совершается без сокрытия. Однако не скрытое, полагает автор, еще не есть публичное. Действие, равно как и высказывание, или разговор, является публичным лишь тогда, когда оно совершается во имя доступности. Публичность заключается в том, что действие совершается перед другими и для других, при этом речь может быть услышанной, а субъект увиденным. Действительность публичного как такового рождается в демократическом дискурсе23, из множественных взглядов, перспектив и агональных позиций всех сходящихся в собрании индивидов. По мысли Арендт, «восхождение социума в публичность» берет начало в античном полисе, когда город стал ориентироваться на общественную площадь как на центр, где должны были сообща выноситься решения.
Другое значение свидетельствует о том, что, невзирая на множественность и различия, публичное обладает силой собирания. В его дискурсивном поле как бы не существует «частных знаков и слов», но есть общий круг целей. В исторической перспективе агора греческого полиса стала тем местом, где обсуждались представляющие общий интерес проблемы, где у группы людей слагалось ощущение себя в качестве политической единицы. Быть в общественности, как убеждает исследовательница, – это быть в «пространстве явленности политического», т.е. свободном пространстве, «где только и могут осуществляться действие и высказывание», где «единый мир гарантирован общностью дела».
Право свободного выражения мысли составляет условие «нормальной» общественной жизни, однако именно в таких рамках человеческое общество представляет собой смешение взаимоисключающих ценностных систем, которые, постоянно пересекаясь, сталкиваются между собой. В этом обмене традиционно рождается понимание истинного назначения государства и природы его отношений с обществом. Несомненно, публичное пространство сыграло свою исключительную роль в становлении политического и гражданского сознания. Таким образом, интерпретация, данная Х.Арендт, если и не отражает всех нюансов в понимании публичного, тем не менее, она весьма точно оттеняет его амбивалентность и демократическую природу.
Во-вторых, публичное пространство фиксирует момент пересечения субъективности и общественности. Частный мир и мир публичный являются различными уделами существования человека, однако они не исключают друг друга. Их пространственно-временные взаимопересечения учреждают интерсубъективные формы коллективности. Это так называемые места неформальных встреч, которые, как пишет К.Лэш, именуются «третье место». Социолог считает неоспоримым то обстоятельство, что «гражданская жизнь требует обстановки, где бы люди сходились на равных, невзирая на расу, класс или национальное происхождение»24. Именно такой потребности отвечает «третье место», оказываясь идеальной средой импровизированных ассоциаций, которая сама по себе служит средством коммуникации, пунктом сбора и обработки новостей.
У «третьего места» много измерений. В свое время известный урбанист Мэри Фоллитт обратила внимание на институт городского соседства как среды, воспитывающей навыки гражданской жизни. Указав на его политический потенциал, она заметила, что неформальное общество местных предлагает «бодрящее действие различных опытов и идеалов». Эти различия и рождают материал для живой беседы, поощряя общение равных. Более того, устойчивый круг соседства дает образцы взрослого авторитета для молодежи, вырабатывает навыки благопристойности, чем выполняет социализирующую функцию - то, что издавна именовалось общественным контролем или возможностью решения локальных проблем собственными средствами. Поэтому здоровье города, согласно исследовательнице, зависит от жизнеспособности института соседства.
Подобно М.Фоллит, Рэй Ольденбург пытается осмыслить коммунитаристскую подоснову «третьего места». Согласно его мнению, только общность округи в отличие от добровольных объединений позволяет оценить, почему благопристойность поведения есть первостепенная градожительственная или политическая доблесть. В авторской версии, «третье место» - это «скрещенье дорог на полпути между местом работы и семейным кругом, между «крысиными бегами» и «материнской утробой», которое сводит разных людей, знакомых, случайно знакомых и совершенно неизвестных; это неформальные места встреч, которые поддерживают соседскую жизнь - «кофейни, культурные центры, салоны красоты, универмаги, бары, другие «точки» и как в них протекает жизнь»25. Оно больше похоже на общенародный форум, где приобретаются и отшлифовываются политические навыки. Именно эта примесь недобровольного объединения придает ему квазиполитический характер. Нетрудно понять отчего «третьи места» были естественным пристанищем революционеров, агитаторов, политиканов, журналистов, газетчиков и других «людей слова». Поэтому Ольденбург убежден, что товарищество неформальных мест более уместно связывать с политической жизнью, нежели с гражданским обществом, составленным из добровольных объединений.
Сходный мотив находим у З.Баумана, который отмечает, что места неформальных собраний носят приватно-публичный характер. То, что он называет «публичной сферой» составляет ядро мира повседневной жизни. Речь идет о создании «пространств», где ожидается взаимодействие, образующее общность. Это те характерные «места пребывания», где «лицом к лицу» решаются текущие дела, где личные проблемы поднимаются до уровня общественных и проблемам общества дается приватная оценка. Более того, «третье место» - это самоопределившаяся «здесь и теперь» сеть человеческих взаимодействий, из которой частично произрастает гражданская культура. Именно в свободном дискурсе взаимного понимания формируются, проверяются и кристаллизуются мнения, «вырабатываются нормы и справедливость, объединяя контактирующих в сообщество, разделенное и сплоченное общими критериями оценивания»26.
В-третьих, публичное пространство указывает на темпоральное условие, разрешающее возможность локального соприсутствия и соприкосновения. В этом контексте интересная перспектива была обозначена Дж.Голдом. Характеризуя общественные территории, географ писал, что они носят временный характер в том смысле, что принадлежат индивиду лишь на тот момент, когда он находится в них. Критерий территориальности, как известно, связан с тем обстоятельством, что многие виды деятельности требуют разных, не совпадающих друг с другом сегментов пространства. Территория структурирует и придает значение социальным факторам, и ее влияние работает на достижение специфических целей. В территориальных границах властвует открытость, позволяющая включиться в соответствия вещам и человеку, принадлежать каждому своему «для чего» и, исходя из этого, друг другу. Рамка подобного восприятия определяется через систему ценностей и культурных допущений. Потому общественные территории могут использоваться практически любым индивидом, доказавшим свое лояльное отношение к существующим социальным правилам и нормам27. По этой причине можно сказать, что публичное пространство является локализацией людей, соединенных простым фактом временного физического сближения.
Однако публичное пространство имеет и другой полюс, когда оно предлагает условия не только для сближений и контактов, но для интимности, уединения и покоя28. Тогда его атмосфера нагружена эстетической семантикой (nullus enim locus sine genio est), окутана неповторимой аурой, в том смысле как ее понимал В.Беньямин. Из описаний, превосходно изложенных в его знаменитом эссе, следует, что аура проявляется как свойство и мощное воздействие некоторого предмета. Воспринять ауру произведения искусства – значит, уловить целостность общего впечатления о нем. Для этого требуется созерцание произведения и готовность погрузиться «здесь и теперь» в предложенное им содержание. Такое погружение непременно приоткрывает метафизический и исторический смысл художественного артефакта, благодаря чему произведение конституируется в своей единственности и аутентичности 29.
Однако такая интерпретация ауратического влияния недостаточна, поскольку существуют многие другие аспекты контекста искусства – культурные ценности, образцы эстетического толкования, нормы восприятия и нормы оценки, которые меняются на протяжении исторических эпох. С позиций социологии изменений, аура может рассматриваться как социальный феномен, и тогда ситуация ее возникновения сдвигается на специфические для искусства интерактивные процессы30. Ауратическое воздействие художественного произведения способно возникать лишь в определенную историческую эпоху, в определенном историческом контексте и по отношению к определенным «реципиентам». Становится ясно, что аура – феномен не инвариантный к времени и контексту. Следовательно, эстетическая семантика, публичная оценка искусства, традиции и ритуалы инсценировки искусства – все это социальные компоненты ауратического, претерпевающие на протяжении столетий фундаментальные изменения. Изменившиеся потребности и настроения (публики), разумеется, управляют оценкой того, что оказывает ауратическое влияние.
Пожалуй, все это верно относительно публичного пространства. Если признать, что аура является феноменом социального взаимодействия, то ауратическое воздействие общественных мест проступает в двух аспектах: с одной стороны, в силе эстетической привлекательности, очарования и важности атмосферы, которую передает место31, с другой стороны – в аспекте целостной рецепции окружения и социального состава публики, его воспринимающей. Как известно, различные индивиды и группы проявляют разную социализацию. Размыта когда-то существовавшая одинаковость в структурах условий и потребностей, а вместе с ней и одинаковость способов восприятия. Современная ситуация сложнее: мотивы, уровни интересов, оценочные критерии, вкусы чрезвычайно плюрализовались, а любое действие оказывается перед неким контекстом, которое оно должно учитывать. В этих рамках публичное пространство как социальная сущность представляет собой наделенное смыслами место, которое более или менее всеобъемлющим образом содержит в себе семантику возможных способов воздействия. Его «выражение», то есть специфическая упорядоченность несет предложение непосредственного контакта, соприкосновения, времяпрепровождения и активного истолкования для публики, и тогда ауратическое воздействие развертывается как сам процесс такого взаимодействия.
В качестве предварительного вывода заметим, что во всех выше обозначенных пространственных проявлениях публичного следует усматривать активный момент. Дело в том, что в неформальных пересечениях «правила игры» не однозначны, не прозрачны, но динамичны, поскольку в них индентифицируются моментальные «снимки» некоего «состава действующих лиц» (Лэш), а вместе с импульсами «авторских голосов» и благодаря всему этому побуждается дальнейшая динамика общения. Следовательно, публичное пространство не есть независимая переменная, но опосредующая, благодаря которой все остальные составляющие действительности постигаются и наделяются значимостью. Такого рода место есть комплекс влияний, совместно приоткрывающих смысл бытия в ограничительных пределах природных и антропологических условий. Оно не замкнуто, но открыто движению и изменению, выбору и возможностям, раскрывается как момент действия и способ восприятия, как необходимое расширение и бесконечная податливость, как измерение каждого момента и каждого представления. Таким образом, суждение о публичном пространстве будет более адекватным, если видеть в нем не столько нечто постоянное, фиксированное «здесь и сейчас», но изменчивость событий, текучесть взаимосвязей, момент столкновений. Примером тому, как люди ежедневно развертывают свою энергию в трудах, заботах и отдыхе, изменяя свое местоположение, избирая в территориальных изломах города одно из многих мест через одну из многих форм действий.
Конкретизируя понятие «публичное пространство» в структурных порядках города важно принимать три допущения. Во-первых, публичное пространство является важным элементом процесса формирования общественного взаимодействия, что затрагивает вопрос о масштабах согласия по поводу представлений об общем деле, гражданском участии и свободе. Во-вторых, семантика публичного пространства амбивалентна: она разделяет и связывает одновременно, что является указанием на партикулярные тенденции с ориентацией на всеобщность. В-третьих, публичное пространство выступает в качестве общедоступных мест и территорий, поскольку его социальная онтология сосредоточена на идее совместности, основанной на принципе связи человеческих значений и отношений.
Публичное пространство города.
Пространственные структуры города существуют в различных смысловых универсумах. Оформляясь в тесной связи с институционализированной практикой, они выполняют общественные и частные функции. Площадь, улица, перекресток, архитектурные постройки - традиционные общественные места, для которых характерны определенные признаки форм различных социальных контактов. Своей геометрической трассировкой они облегчают коммуникацию, задают специфический ритм городской жизни, особую значимость и динамику деятельности и отношений. Именно такой исторически сложившийся социально-пространственный порядок, как его видели классики урбанизма, придает реальность и смысл градожительству на протяжении тысячелетий.
Большинство современных урбанистов признают неадекватность подобного представления о городе. Город эпохи постсовременности внутренне согласованной системой не является. Дестабилизированы правила и закономерности, которые до этого структурировали его мир. Такое изменение обусловлено, прежде всего, характером глобализующего алгоритма. Сегодня рамки действительности определяет политика пространства разных масштабов, которая дифференцирует города и городскую жизнь в определенных целях и сугубо пространственной лексике (место, территория, центр, периферия, сеть, зона, сегмент и т.п.). В этом структурном контексте публичное пространство – не нейтральный фон, но, скорее, образ видения, используемый различными конкурирующими интересами в определении или переопределении форм контроля в городской среде. Исходя из такого предельно сжатого актуального поля проблемы, можно выделить несколько типичных тенденций, отражающих характер трансформации публичного пространства города.
Приватизация публичного пространства является наиболее существенным изменением. Анализируя специфику современных социальных противоречий, М.Кастельс утверждает, что наши общества во все большей степени концентрируются вокруг биполярного противостояния всеобщего и индивидуального. В условиях глобальных сетей и информационных технологий пространственная демаркация становится мощной стратегией натурализации и фиксации такого различия. Глобальные сети избирательно включают в себя или отторгают отдельных лиц, социальные группы и даже некоторые страны и регионы в зависимости от их готовности выполнять определенные инструментальные задачи. Расширение таких брешей свидетельствует о фундаментальном дуализме, контуры которого просматриваются в «асимметричном пространстве» глобальных коммуникативных потоков и локально укорененных форм жизни, но, главное, подобная система не учитывает общественный фактор и ведет к «обесцениванию целых территорий»32.
Конфликт всеобщего и индивидуального наблюдается в определении границ публичного и частного. В своей относительно недавней работе З.Бауман также обратил внимание на новый характер старого противоречия. Причина «запустения общественного пространства», как ее формулирует социолог, заключается в том, что «сегодня не общественное колонизирует частное, но, наоборот, именно частное захватывает общественное пространство, выдавливая и выталкивая оттуда все, что не может быть полностью и без остатка переведено на язык частных интересов и целей»33.
Действуя в рамках политики «границ респектабельности», такая «колонизация» может принимать форму частного присвоения пространства и социального исключения из него. Отмечая своеобразие территориальных трансформаций в новых городских условиях, Стивен Фласти различает появление целого ряда «запретных пространств», которые он наделяет характерными метафорическими образами – «скользкое пространство», «колючее пространство», «стрёмное пространство». Эти территории предназначены для «перехвата, изгнания и фильтрации возможных пользователей»34, чтобы маркировать социальную экстерриториальность элиты от других представителей местного сообщества.
Монополизация пространства также определяет публичную область, устанавливая пределы доступности городских жителей к пользованию территориальными благами: чистым воздухом, тишиной, природными, социально-бытовыми и культурными ресурсами, здоровым в эстетическом и экологическом плане окружением. Такая ситуация неравного доступа делает крайне актуальным акцент на всеобщий характер подобных благ и напоминание о том, что публичные пространства – это общегородской ресурс, к которому горожане имеют законный доступ35.
Коммерциализация публичного пространства. В картографии ресурсов городские общественные территории представляют собой существенный потенциал. В условиях «минимизации» государства, капитал публичных пространств создает предпосылки для частного дела36. В силу данных обстоятельств «близкий фронтир» маркирует зоны прибыльности37 и активно размещается в границах движения улиц, перекрестков, бульваров, зданий. Поэтому общность дела здесь символизирует торговая корпорация.
Неравный доступ к пространственным ресурсам сопровождается борьбой за городские территории, которая в преломлении к данной ситуации наблюдается на двух уровнях.
Первый из них связан с деятельностью коммерческих сил. Вся сложность такого положения объясняется тем, что конфликт возникает в столкновении экономических интересов за установление контроля над территориями, властью и возможностями, что она открывает. Ожесточенные споры и денежные торги за присвоение «полезной ценности» общественных мест оборачиваются негативными последствиями, причина которых заключается в том, что деловые пользователи предъявляют к ним собственные функциональные требования. Институты товарообмена, опираясь на принципы экономической выгоды, эксплуатируют публичное пространство города в коммерческих целях. Образуя частное регулирование общественного присутствия, они тем самым оказывают снижающее давление на общественные ценности. Прав в своем утверждении К.Лэш, отмечая, что когда рынок завладевает публичным пространством, людям грозит утрата потенциальной способности непосредственного общения. В то время как жизнь загоняется исключительно в рамки потребительской схемы «базар – бульвар», торговый центр способен дать лишь «дрейфующую по течению безликую массу». Тем более, что хорошо организованный базар не предполагает никаких общих ценностей или разделяемых убеждений, кроме как приятия нескольких процедурных правил и умения «выгодно сторговаться»38.
Второй уровень связан с антикоммерческими интересами, носящими экзистенциально-гуманистическую окраску. Подоплека подобных интересов образована опасениями потери чувства места, смещением масштаба ценностей, распада образа города в результате реструктурации общественных территорий, как следствия финансово ориентированной городской политики. В подобном ракурсе рубеж конфликтов смещается в область социальных дискуссий по правам и привилегии местных жителей на качество и достойное окружение жизни, на сохранение историко-архитектурного облика города.
Как известно, ментальные процессы являются важным элементом городской жизни. Образ места, сохраняющий в своих специфических (единичных) формах созерцательно-отражающий аспект, связывает его с исходящей «из чувства жизни и логики земли» коллективной памятью, с событиями культурно-исторического континуума. В некотором роде складывается, как уверяет Б.Вальденфельс, «двусторонний контакт между городом и сознанием»39. Воспоминания первых впечатлений детства, ритуалов родственных связей, дружеских встреч, в которые погружает материальная «плоть» публичных пространств, делают сопричастным всем тем бесчисленным идеальным отпечаткам, которые ложатся на человеческую душу, давая ей материал и форму. Их ауратическое воздействие всегда придавало взглядам и чувствам горожан полноту и уверенность.
В этом контексте исходная дихотомия всеобщего и частного проявляется в том, что экономически заинтересованные партикулярные интересы несут ущерб общему. В результате нивелируется смысл общественных территорий - меняется масштаб, функции, общий пейзаж и социальная морфология. Именно активизация корыстно настроенных меркантильных сил – наиболее видимый фактор перемен такого рода. В условиях России примером может служить массовое закрытие заводов и торговая эксплуатация общественных помещений, снос архитектурных памятников, застройка частными владениями городских рекреационных зон, нарушение допустимого уровня звукового фона и т.д.
Нетрудно понять, что слабые стороны частных преобразовательных решений, имеющих отношение к жизненно важным внешним обстоятельствам и к их распределению, становятся для населения болезненно очевидными. В то время как пространственный ресурс может распределяться коммерческим порядком, публичное пространство становится свидетельством отсутствия доступа и минимума возможностей выбора в городской среде. Весь драматизм ситуации заключается в том, что подобные действия исключают широкие публичные дискуссии. Создается впечатление, что рядовые граждане вообще серьезно не принимаются в расчет. В конфликте интересов у жителей, по заключению З.Баумана, «отбираются все этические рычаги, экспроприируются все средства, способные ограничить наносимый им вред»40.
Упадок публичных пространств. В социологической теории, начиная с Э.Дюркгейма, проблема социальной аномии и депривации под воздействием индустриализации занимала ведущие позиции. Эта тема находит развитие в исследованиях, проводившихся в 60-е годы. Однако в противовес предшествующим оценкам результаты фиксировали ряд явлений, указывающих на эффекты социальной интеграции - наличие дружеских, родственных, соседских связей и отношений, а также разнообразных неформальных контактов в виде добровольных ассоциаций и клубов, объединяющих людей по интересам. Между тем, урбанизм нового тысячелетия констатирует спад демократии соучастия и выражает неуверенность в достижении взаимопонимания между людьми, утверждая, что идея общности стала проблематичной. Становясь на эту позицию, обозначим две линии изменений в традиционном значении публичного пространства города.
Первая связана с утратой политического характера. Как было ранее отмечено, публичные пространства города традиционно были местом концентрации социальной энергии, требованием общего присутствия и высказывания. Этот посыл рожден в процессе демократического взаимодействия идей и воль, задан сознанием государственности, гражданства и свободы, вызван чувством принадлежности к общему делу и городскому миру. Отсутствие институций, которые сделали бы возможными чувство солидарности и соучастия в политике, сегодня определяется совокупностью факторов – кризисом государства, слабой социализацией и сильной индивидуализацией. Развитие событий в таком направлении привело, как утверждает К.Лэш, к исчезновению «третьих мест», бытующих на основе исторической солидарности – фабричной, классовой, соседской. Неформальные места повседневных встреч с их политическим потенциалом, уступили место торговым центрам, частным клубам, где «политическое искусство беседы замещается болтовней о покупках или пересудами».
Временами, несмотря на «усушку» публичного выражения политических чувств, общественные территории города открываются масштабным событиям. Мобилизовать общественность на совместный гражданский акт способно не только праздничное, или травматическое событие, но и политическое обстоятельство. Чаще это происходит благодаря силе коллективного действия, иногда по воле индивидуального решения, реже из-за неспособности государственных структур должным образом остановить намерение общественности действовать публично. Такие добровольные инициативы способствуют сплоченности людей и нацелены на решение конкретных социальных проблем. Примеров в современной истории множество: от политических митингов и молодежных беспорядков до затяжных бойкотов глобалистов и индивидуальных жестов несогласия, от бархатных и оранжевых революций до демонстраций трудовой солидарности и массовых протестов культурного характера. Хотя такие реакции имеют по большей части форму «мягкого протеста», носят непродолжительный характер и исключают долгосрочное взаимодействие, тем не менее, подобный гражданский «отклик» является одной из внушающих надежду альтернатив произволу и равнодушию любого рода власти.
Вторая линия изменений фиксирует обезличенность публичного пространства, что выражается в появлении новых знаков и их перемещении, иначе говоря, определяется переменами в семиотике. «Дематериализация» публичного реализуется в рамках глобальной системы СМИ. Новация в этом плане состоит в том, что для политической активности и защиты своих интересов, для споров и обсуждений люди используют информационные технологии. Несмотря на то, что новые формы коммуникаций зачастую являются инструментами контроля и гомогенизации, децентрализованный характер сетей СМИ делает их вполне пригодными для употребления совершенно в различных целях. Например, «электронная демократия», базирующаяся на системе Интернет, используется для вовлечения самых широких слоев населения для генерирования взаимопонимания, осведомленности и участия в формулировке политических вопросов, программ и решений. Разумеется, здесь есть серьезные причины полагать, что публичные выводы (как оценка на уровне общественного мнения) несовместимы с общественными единицами разнородного политического тела, территориально и численно более крупными, чем ощущаемые «как непрекращающееся колебание между причастностью и потерянностью» (привлекая выражение Дж.Ваттимо)41 виртуальные. Другой пример. Развитие общественного мнения на территориях сетей позволяет говорить (часто анонимно или под псевдонимом) на разнообразные темы, высказывать идеи и совершать действия вне русла дозволенного без неопределенных опасений за последствия. По этой причине ненасильственный характер виртуальных публичных сфер (по типу добровольных ассоциаций, или «третьих мест») признается инструментом против парализующего действия страха перед желанием «заявить о себе». Тем не менее, как зоны «рискованной свободы», они не могут гарантировать полную безопасность. Здесь, однако, есть еще одна сторона.
В локальной группе, где общие цели затрагивают жизненные интересы каждого ее члена, естественной связью является непринужденное общение «лицом к лицу», спонтанные жесты, мимика и т.п. Эти коммуникативные формы придают социальному взаимодействию личную и эмоциональную окраску. В виртуальных - сегментированных и инклюзивных группах - средства коммуникации утрачивают в определенной мере это экспрессивное качество и приобретают обезличенный характер. В то время как контакты тесно связанного локального сообщества касаются, в первую очередь, действий и чувств людей, информационный ресурс широкого и безличного в этом смысле мира масс-медиа посвящен, главным образом, вещам и событиям.
Более того, фактор индивидуализации в сетях СМИ максимально возрастает. «Человек сети» избавлен от местных взглядов и предрассудков и свободен в выборе представлений и интерпретаций более на персональной основе. Он живет в постоянном хронотопическом изменении, в множественности возможных и актуальных миров. Дж.Ваттимо связывает такое высвобождение с «общим эффектом потерянности, отрывом от почвы», с «эрозией принципа реальности», когда движение фрагментов ощущений становится единственной реальностью. В свою очередь микрогруппы образуются в зависимости от семантики (контекстов значений) коммуникационной сети, которая может разворачиваться и сворачиваться в отношении других. Назначение сетевых точек равнозначно конструированию идентичности, потому они всегда борются, кооперируют, соприкасаются, паразитируют, игнорируют другие сети – вариации здесь бесконечны. Однако в любом случае их бытие (семантическое) будет одновременно сконструированным и конструирующим.
Исходя из теоретических перспектив социальной топологии, можно заключить, что публичная сфера СМИ мало имеет общего с реально существующим публичным пространством. Она лишь фон для локализации информационных сетей. Это означает, что в таком «публичном пространстве» субъекты, живущие на больших расстояниях друг от друга, географически будут расположены ближе, чем, например, соседи по дому, принадлежащие к разным социальным слоям. Потому реальная интеграция в нем невозможна.
Такое положение дел философски значимо, поскольку затрагивает сущностную сторону бытия общества - способность его представителей к коллективному действию. Ведь ни одно объединение индивидов не может рассматриваться как сообщество, или общество, если его члены не вовлечены в активную коммуникацию друг с другом и не участвуют в достижении общих целей. Если же препоручить сфере СМИ решение всех человеческих проблем, уповая на их ответственность, беспристрастность, достоверность и интеграционный потенциал – качества, которые скорее заметны через отсутствие их проявления, - значит, признать перерождение свободы и демократии в чисто символические или извращенные формы. Тогда утрата способности быть катализатором гражданской инициативы «здесь и сейчас», сделает окончательно неразличимой общественную и политическую функцию публичного пространства города.
«Отслеживание» публичного пространства положено развитием административного начала города, где нормализация становится принципом принуждения в конституировании стандартизированной городской жизни. Маркировка, мечение, расстановка знаков как неосознаваемый навык или автоматизм прочно укоренились в современном городском мире – пространства загружены указателями, дорожными знаками, требующими неукоснительного подчинения, наполнены курсированием патрулей, дистанционным слежением, действием частных фирм охраны и сыска, противоугонных сигнализаций и т.п. У этой тенденции двоякий аспект. Первый связан с тем обстоятельством, что публичные пространства всегда были территориями риска: опасности на дорогах, улицах, переулках, во время массовых праздников и местах коллективного отдыха. Второй аспект является логическим продолжением первого и выступает в качестве разумного довода установить контроль над социальной неустойчивостью, которая зримо предстает в очертаниях физического и социального беспорядка. Визуальные признаки одного – разбитые окна, надписи на стенах домов и в подъездах, замусоренные, без искусственного освещения дворы, неухоженные парки и улицы. Депривация, преступность, агрессивность, терроризм и страх перед ними – видимые свидетельства другого.
Большая часть происходящего на общественных территориях современного города сосредотачивается на практике распределения людей-на-месте и формирования ощущений, имеющих целью производить управляемых субъектов. Публичные пространства формируют существенную часть горизонтальных соединений и в этом плане они становятся действенным средством контроля через сложную систему знаков и кодов. Контролирующий фермент пространства проникает в тело и формы жизни людей, усиливает функциональную и визуальную рассеянность, которая неожиданно смягчает противоречия и конфликты городской реальности. Эта важная способность творить и преобразовывать этосы высвечивает особую значимость иррациональных реакций и неформальных контактов, при таком охвате подпадающих в разряд семиотических. В этой инверсии эмоциональная алхимия поразительно парадоксальна: ощущение отчужденности, риска и опасности уступает разнообразным, богатым и сложным впечатлениям - восхищению, интересу, радости, восторгу, изумлению. Всякое социальное делание открыто «обретает голос», рвется на публике выразить и представить себя, будь-то рекламные ухищрения, или спор уродливого стиля с тонко продуманной и безупречной формой, надрывная вульгарность уличного «шансона», или экспозиция гламурной мишурности, наполняющая интерьер торговых витрин. В пространстве такой наглядно-ощутимой публичности сложно обеспечить достаточно оснований для политического соучастия и выражения гражданских чувств, поскольку нет устойчивых соединяющих связей, и само человеческое взаимодействие эфемерно, соткано из мгновенных эпизодов, непредвиденности, подвижности образов и звуков. В этих условиях прижились лишь знаки и особый язык, чьи неоднородные и изменчивые вибрации, отследили, сузили и сгладили множественные «углы зрения», симулируя эффект всеобщности.
Таким образом, все выше обозначенные изменения - приватизация, коммерциализация, контроль - определяют исходные точки трансформации публичного пространства города, последствия которой ставят вопрос о том, как восстановить и поддержать то демократическое напряжение, что традиционно базировалось на предельных ценностях, апеллирующих к идее общего дела, и было всегда действенным источником его соединяющей энергии. Существующие попытки ослабить это напряжение могут стать невыносимо трудными препятствиями на этом пути.
2.4. Культурно-историческое пространство города
В современных исследованиях по проблемам крупного города все чаще обращается внимание на реальные состояния культурного пространства: его развернутость, структуированность, напряжение, плотность, насыщенность. Преимущественно культурное пространство города исследуется в контекстах урбанизации или социализации личности. В действительности предметное поле исследования культурного пространства крупного города значительно шире и охватывает проблемы самоорганизации, исторической преемственности, расположенности культурных оппозиций, вызванных современным транзитивным состоянием крупных городов России.
В представленном параграфе обсуждаются исходные структуры культурного пространства города, связанные с пространственной организацией социокультурных ресурсов и пространственными структурами децентрализации субъектов социокультурной деятельности, отражающих особенности современной урбанизации и жизненного мира горожан.
Непрерывно усиливается роль ценностного сознания горожан в организации городской жизни, разнообразии городских сегментов бытия городского социума. «Целостность городского сообщества поддерживается общей системой ценностей. Поливариантность ценностей обеспечивает сообществу горожан возможность развития, а пространство повседневности, репрезентируя поливариантные ценности, придает устойчивость развития урботерритории»42. Потенциальные возможности культурного пространства, его ценностной матрицы, определяются ресурсной средой, ресурсно-информационными полями, созданными социальной памятью. От структуры социальной памяти зависит структура ресурсных полей культуры.
В применении к городу можно выделить особое образование социопамяти память города. По аналогии с социопамятью, память города предстает сложным социокультурным объектом. Во-первых, это уникальный социальный институт, включающий учреждения культуры муниципального и общественного профилей, городские музеи, архивы, банки информации, социально закрепленные стандарты и другие институциональные формы организации, регулирующие пространство городской культуры и его субъектов. Причем институциональные структуры культурного наследия прошлого сами по себе составляют необходимый элемент ресурсных полей культуры – от законодательной базы, обеспечивающей легитимность культурного пространства, до широко распространенных стандартов поведения по отношению к историческим памятникам городской архитектуры, искусства. Во-вторых, память города предстает сложной информационной системой, где действуют особые закономерности сохранения, переосмысления и воспроизведения информации о прошлом. В городской памяти создаются мнемонические программы информационной деятельности, которые определенным образом соотносятся с мнемоническим содержанием устных и письменных текстов-источников. «Письменный текст как особый мнемонический феномен, представляет собой одно из своеобразных разрешений противоречия между постоянной потребностью человека в разного рода обновляющемся опыте (эмоциональном, интеллектуальном, материально-практическом) и кратковременностью его жизни. Именно в сфере текстовой коммуникации осуществляется опосредованная трансляция в сколь угодно далекое будущее опыта человеческих чувств и деятельности»43.
Сложившаяся текстовая структура социальной памяти дает возможность осуществлять взаимосвязь пространств социальной памяти с пространством города, а в более широком социальном плане – с пространством цивилизации. В этой связи представляется несомненной конструктивной идея В.А. Храповой о системообразующей функции текста в организации пространственных структур. «Способом организации социального пространства является текст, сообщающий устойчивость и обеспечивающий развитие социальных систем. Устанавливая социальные связи, формируя отношения субъектов социального взаимодействия, тест эволюционирует от мифоповествовательного к сложноорганизованному, стимулируя развитие человеческого сознания»44. Выявляя субстанциональные свойства текста, автор несколько преувеличивает самодостаточность текстовых структур для бытия социума, бытия культуры. Вне сферы действий субъектов тексты выражают потенциальное начало социальности, социального и культурного пространств.
Возвращаясь к проблеме функционирования текстовых свойств социальности, следует отметить, что способность субъектов социопамяти сберегать прошлое в текстах отражается в содержании ресурсных полей культуры. Чем разнообразнее носители исторической информации, информационные потоки, закрепленные в текстах-источниках, тем сложнее структурированы ресурсные поля городской памяти, разнообразнее их влияние на коммуникационные процессы и культурную жизнь современного города.
Память города как особая институциональная структура, выполняет самые разнообразные управленческие, когнитивные, познавательные функции, которые находят отражение в ее ресурсных полях. Решающее значение для культурной жизни города остается за текстовыми ресурсными полями. В структуре таких полей функционируют несколько видов текстов: 1) тексты, появившиеся в вербальных коммуникациях и закрепленные в печатных текстах (текст-событие); 2) тексты, созданные в культуре печатной книги (тексты-факты); 3) тексты, реконструированные и систематизированные памятью города и в обновленном виде вовлеченные в социокультурные коммуникации надындивидуальной и личной жизни. Печатный текст, помимо его применения для информационных, управленческих и познавательных функций общественной жизни, дает возможность использовать его еще в одном познавательном контексте – как первоклеточку информационного пространства городской культуры.
В условиях становления посткнижной культуры и развития электронных носителей информационных процессов привычная текстовая структура ресурсных полей в памяти города нарушается. Широкомасштабное производство информации в «электронной оболочке» изменяет механизм работы с текстовыми источниками в музеях, архивах, библиотеках. Появление электронных баз данных в архивах дополняется потоками информации, получаемой библиотеками, музеями через компьютерную сеть. В более широком плане ресурсные поля памяти города превращаются в электронно-информационные поля, где коренным образом изменяет структуру и формы сохранения культурного наследия прошлого. Эти новые тенденции анализируются в работах последних лет. «Электронные документы или их коллекции, имеющиеся в распоряжении библиотек, архивов, информационных центров, издательств, музеев и иных фондодержателей, отмечает Т. Ершова, сохраняя автономию, интегрируются в единую распределительную систему, дополняя и взаимообогащая друг друга»45. Начавшиеся структурные сдвиги в ресурсных полях культурного пространства города пока еще дают самые общие очертания посткнижной культуры и нового «электронного типа» социальной памяти в городе. Для нового исторического витка развития пространства городской культуры роль и значение ресурсных полей памяти города будет увеличиваться. Увеличение объема текстов-источников предполагает не только совершенствование источниковедческих методов их обработки и анализа, но и переход от классических к постклассическим методикам доступа пользователей к источникам. В более широком плане речь идет о новом уровне организации знаний, связанным с проблемами понимания исторической реальности, где рационалистические критерии и оценки культурного наследия должны дополняться методами герменевтического вживания в текстовые структуры прошлого.
Представленная проблема ресурсных полей памяти города выражает особый срез культурно-исторического пространства города, где приоритетное место отведено собственно институциональным и информационно-организационным тенденциям. В духовном пространстве социокультурная деятельность субъектов оказалась как бы невидимой, анонимной. Преодоление такой анонимности возможно при исследовании вертикального среза культурного пространства города, неразрывно связанного с пространственными факторами культурной децентрализации.
Обращаясь к социальным началам культурного пространства города, социальные императивы децентрализации можно обнаружить в оппозиции городских властей, стремящихся найти в культуре информационные стандарты для упорядочивания духовной реальности в интересах политической институализации, с одной стороны, и стремлением творческих элит к самовыражению и духовному протесту против внешнего диктата, с другой. Противодействуя давлению политической тотальности, творческие элиты создают пространство духовной автономии, выражая собственный протест в феноменах художественной культуры, религии, искусстве. Субъективно выраженная оппозиция порядка и свободы имеет более глубокие причины, уходящие за пределы отдельного города или Субъекта Федерации. Эта оппозиция выступает формой проявления культурной децентрализации крупного города, где сконцентрированы важнейшие интеллектуальные ресурсы общества. Ее проявлением выступают личностно-творческие и надличностно регламентирующие факторы культурного развития. По мнению М.Б. Туровского такая оппозиция обостряется в обществе отчуждения, переходит в перманентное противоречие 46.
Социальные и духовные императивы культурной оппозиции в пространстве современного города концентрируются вокруг оси культурной децентрализации. Эта ось объединяет факторы, вызванные к жизни постепенным переходом культуры индустриального общества к посткнижной культуре информационной цивилизации. книжной и посткнижной культуры. Стихийная на первый взгляд децентрализация культурного пространства крупного города в действительности обусловлена присутствием самых различных субъектов культурной деятельности. В их числе: 1. Творческие элиты, появившиеся в условиях социальной стратификации, отличаются неоднородностью социокультурного состава и ценностных ориентаций. Заметно усиливается влияние в городском пространстве столичных и региональных интеллектуалов, ангажированных федеральной и региональной властями. Если элиты центра персонифицируют центробежные силы в культуре транзитивного общества, разрабатывают общенациональные стратегии социокультурной интеграции и национальной идентичности, то местные элиты представляют интересы регионов и всячески стремятся укрепить тенденции культурной децентрализации в городах, выражают культурную идентификацию провинции. 2. Новые культурные общности, «творческие неформалы» как субъекты культурной децентрализации, сформировавшиеся на первой волне постиндустриального общества, ощущая разрыв культурных традиций, бессилие науки, кризис рационализма, размытость художественных образов, выраженных в электронных носителях, по справедливому утверждению И.А. Бутенко, оказываются носителями «особого умонастроения, которое изменяет интерпретацию мира в постиндустриальную эпоху»47. Художники, писатели, философы, уютно чувствующие себя в культурных потоках постмодернизма, выступают с критикой культуры печатной книги, сложившихся «графических» стандартов мышления и порядка регламентированной жизни. В широком плане деконструктивизм постмодернизма, привнося в культурную среду идеи множественности культурных кодов и текстовых структур, создавая оппозицию прежней культуре, не содержат реальные программы преобразования культурного пространства города. 3. Субъекты «повседневной» культурной децентрализации формируются в городской среде под влиянием изменившейся социальной реальности. Транзитивное состояние города и кризисные явления в социальной, духовной жизни, в межличностном общении вызывают отчуждение индивидов, представляющих разные городские слои, выражают протест против стандартов культуры, лишенных человеческого содержания. В духовном мире личности происходит переориентация интересов и ценностных ориентаций с общественных проблем на индивидуальные. Стремление личности к культурной оппозиции весьма разнообразны по своим проявлениям и находят воплощения в категориях и ценностях городской культуры настоящего и прошлого. Культурная оппозиция оказывается необходимым условием для формирования интеллектуального пространства личности, а в более широком плане, для утверждения автономного жизненного пространства в транзитивной городской среде. Сама среда формирует импульсы отчуждения. «Город, по утверждению Н.В. Заковоротной, становится «подозрительным символическим порядком». В нем нет ничего выдающегося, особенного, привычного и близкого, ничего, что можно отметить для себя или чем восхищаться, ничего открытого для памяти и сердца, кроме своего дома»48. Иными словами, разобщенность городской жизни, стандартизация городской культуры усиливают у человека чувство исторического одиночества, провоцируют горожанина к уходу в собственный жизненный мир, где блокированы влияния внешней среды, преобладают личностные интересы, забота о своей частной жизни.
Обозначенные потоки культурной оппозиции субъектов городской жизни к «подозрительному символическому порядку» пульсируют в культурном пространстве города, не столько разрушая это пространство, сколько в сочетании с ресурсными полями памяти города образуют новые векторы развития. Усиление тенденций культурной оппозиции и децентрализации в жизни российского города не превращает его в окончательно замкнутую культурную автономию. В городе продолжают действовать интеграционные процессы, сохраняется единое и непрерывно развивается информационное пространство, оживляются институциональные и социокультурные функции памяти города, приобретает новое смысловое содержание социокультурное пространство личности.