Ирина Адронати, Андрей Лазарчук, Михаил Успенский
| Вид материала | Документы |
СодержаниеПокорнейше прошу поздравить меня с днём ангела. Жека Стражи ирема |
- Андрей Лазарчук, Михаил Успенский, 3458.41kb.
- Андрей Лазарчук, Михаил Успенский, 5841.56kb.
- Составить генеалогическое древо Владимира Мономаха, 88.98kb.
- Михаил Успенский, 2949.71kb.
- Михаил Успенский, 3187.78kb.
- Госдума РФ мониторинг сми 12 октября 2007, 3190.22kb.
- Уистоков горной школы в начале ХХ века стояли известнейшие ученые-горняки, 313.7kb.
- Анна андреева андрей Дмитриевич, 986.66kb.
- Основные категории политической науки (Раздел учебного пособия), 334.4kb.
- Ирина Майорова Метромания, 2792.62kb.
18Покорнейше прошу поздравить меня с днём ангела. Жека Из письма в редакцию радиопередач Самолёт Шпаку и Шандыбе определённо понравился. Он был небольшой, но вместительный и удобный. Главное, что кресла оказались широкие, в них можно было по настоящему развалиться и откинуться. Кресла стояли лицом друг к другу, а между ними стоял столик — именно так, по мнению друзей, и следовало бы делать все самолёты. В задней части салона имелся холодильник, а в холодильнике — две упаковки пива «Ханфблютебир» с коноплёй. То есть конопля там присутствовала символически, что Шпак не преминул изругать, однако Шандыба друга не поддержал: пиво должно быть пивом, а косяк — косяком, и смешивать их не подобает. А то так можно далеко уйти. Они стали фантазировать, куда можно уйти: коктейль водка селёдка, виски с крэком, пирог с кокаином. Нет, фантазии не хватало. Ненормальная суета последних двух дней полностью отсушила мозги. — А прикольная та бабка была, — хмыкнул Шпак, сминая пустую банку и швыряя её под стол. — Которая? В смысле, из двух? — Которая с косичкой. Лох цепенеет! — А а. Да. Ей бы ещё в руки косу дать — и верхом на белого коня посадить. И всё. — На бледного. — Ну, пусть на бледного, — согласился Шандыба. — Хотя белый там тоже был… На какую то она артистку похожа. — Может быть. — В смысле — я её где то видел. Недавно. — Может быть. Я вроде тоже видел. Да по телику наверняка. — Ну да. В кино то мы с тобой не ходили. — Вот ещё в кино нам с тобой ходить… за ручки держаться… Шандыба потянулся к предпоследней банке пива, и вдруг рука его замерла. — По телику, да? — сказал он. — А маугли тебе знакомым не показался? Шпак как раз запрокинул голову, вытряхивая из своей банки последние капли — и закашлялся. Он кашлял так долго, что побагровел. — Да ну, не может быть, — пропыхтел он, переводя дыхание. — Откуда им там взяться? Но и ему уже стало понятно, откуда: да вот из этого самого самолётика. Сошли по трапу… Шандыба поднялся и, переваливаясь, как медведь, шагнул к кабине пилотов, стукнул в дверь. Дверь открылась — она тут не запиралась. Пилоты одновременно повернули головы, зафиксировали факт вторжения, снова вернулись к созерцанию чего то, пока не замеченного Шандыбой или не понятого им. Он нагнулся и по пояс просунулся в кабину. — Разворачиваем, ребята, — сказал Шандыба. — На тот же аэродром. — Не получится, командир, — сказал один из пилотов — тот, который сидел слева. — Граница уже закрыта. Да и вообще нас сажают… — Вон, — сказал другой и ткнул большим пальцем вбок. Шандыба просунулся ещё чуть чуть и теперь увидел то, на что так пристально смотрели лётчики. Совсем рядом с их самолётом держался другой, с хищно вытянутым носом и красно бело зелёным кругом на борту. — Та ак… — протянул Шандыба. — А связь у вас есть? Мне надо… — Какая там связь! — сказал первый пилот. — Велели молчать в тряпочку. И не вздумайте по мобильнику. Тут же завалят. Им то что — только повод дай по размерной цели пострелять. Шандыба, вдруг остро ощутив себя размерной целью и тихо матерясь по этому поводу, вернулся в салон. Отдёрнул шторку с окна. С этого бока тоже держался истребитель. — Суки, — сказал Шандыба. — Обложили. Вохра. Шпак посмотрел, покачал головой и вскрыл последнюю банку. — А может, это и не тот маугли, — сказал он. — Даже и не похож. Бабка похожа, но это же ни о чём не говорит, правда? Когда самолётик приземлился на длинной широкой полосе итальянской авиабазы, друзья уже почти убедили друг друга в том, что никакой чудесной встречи не было, поскольку таких совпадений просто не бывает, а что бабка похожа — так ведь почти все люди на кого то похожи, aliquo pacto? В ожидании парабеллума Наверное, всему тому, что с нами происходило, имелось объяснение. Равно как вообще всему тому, что происходило на отдельно взятой планете Земля. Но я этого объяснения не знал. Ещё позавчера в Швейцарии всё было просто, тихо и спокойно. По крайней мере, никто во внешнем мире не знал ни о каких переворотах, революционных комитетах, банковских охранных отрядах, кантонских трибуналах, вольных стрелках и чёрных гвардейцах… Сегодня же всё выглядело так, словно за эти два дня (а я подозреваю, что всё таки за один) в стране прошёл минимум год, и за это время власть раз пятьдесят перешла из рук в руки, все склады и все закрома опустели, и чего осталось в изобилии, так это тупого усталого раздражения — и патронов. И не в переносном смысле я говорил о том, что прошёл год. Вернее, не только в переносном. Потому что иначе — откуда взялись миротворцы, когда бы это их успели сформировать и ввести? И почему этим миротворцам всё происходящее уже до такой степени обрыдло? Подобное настроение я чувствовал у московских милиционеров и пожарных, но те боролись с диким огнём уже много месяцев подряд, зная лучше всех прочих, что пожары происходят всё чаще и чаще… В общем, ещё на аэродроме нас как то сразу очень неприветливо начали заталкивать в грузовик. Нам при этом не говорили ни слова, изъясняясь жестами прикладов; между собой солдаты перебрасывались словами на очень знакомом, но совершенно непонятном языке; ни моего немецкого, ни изысканно оксфордского английского Ирочки они не понимали вовсе. Тигран попробовал армянский, а тётя Ашхен и Хасановна — русский, но и это ни к чему не привело. Нас не понимали или, скорее, не хотели понимать. Плохо было то, что никак не удавалось понять, кто же здесь командует. Все были в одинаковой форме без знаков различия, только на касках по трафарету нарисованы были буквы SPUF. Тигран показывал всем визитку клиники, требуя, чтобы нас вернули туда обратно, потому что самолёт, который должен был нас увезти отсюда, увёз не нас, а кого то другого. Наконец визитку у него отобрали, и Тигран успокоился. Он ещё больше успокоился, когда у нас у всех отобрали телефоны, паспорта и наличные деньги. Карточки и чековые книжки брать не стали. Наверное, наша компания в тот момент производила достаточно нелепое впечатление. Что то из вещей мы погрузили сами, что то нам в кузов позакидывали солдаты. Пара маленьких чемоданов после так и не обнаружилась… Я видел, как Тигран, уже забираясь в кузов, сронил с руки на землю оба брелока с ключами. Потом я на них наступил и слегка вмял в землю. Я сидел у заднего борта, когда мы отъезжали; я не видел, чтобы кто то из оставшихся солдат за ними нагнулся. Нас везли долго — больше двух часов. Напротив меня сидел толстый солдат с бабьим личиком и непропорционально маленьким автоматиком в руках. С моего места видно было только светлое, как будто металлизированное, покрытие шоссе — да изредка, когда ветром откидывало клапан брезентового тента, что то на обочине. Так, я видел разрушенные дома, дома заколоченные — но и вполне обитаемые, с распахнутыми окнами и белыми занавесочками. Несколько раз в поле моего зрения попадали какие то вооружённые люди в полувоенной полугражданской одежде; похоже было на то, что они что то охраняют или перекрывают какие то улицы, проезды, дороги. В общем, я мало что видел — и ничего по настоящему не понял. Ах, да. Нас завезли таки к той клинике «Pax vobiscum», и тот, кто нас вёз, некоторое время пытался сбыть нас с рук на руки; но ему отказали, я расслышал громкое «Die Quarantane, hier die Quarantane!!!» И мы поехали дальше. Я почему то думал, что карантин — это когда не выпускают, но впустить вполне могут. Должно быть, клиника объявила карантин в окружающем мире и никого в себя оттуда не выпускала. Не могу сказать, что такая позиция показалась мне неразумной. В конечном итоге (меня уже почти укачало; Ирочка вообще спала, склонясь к Надежде Коминтовне; Тигран сидел абсолютно неподвижно, одной рукой придерживая жену, другой — тёщу; и только Хасановна не дремала, искоса и зорко наблюдая за нашим конвоиром и строя смелые планы побега) за нами закрылись железные, шарового цвета, ворота. Над воротами была решётка, на которой прикреплены были буквы. Понятно, что надпись я видел с изнанки. «LEFTPIG EGGINNOCIENT RED». Только сквозь сон это можно прочитать так: «Потерянносвинный невиннояйцевый индеец». Знаю, что неправильно. Повторяю: меня укачало, я почти спал, да ещё бензином основательно пованивало… Тем не менее я долго пытался понять, куда же это нас занесло — а главное, зачем?.. «LEFPIG EGINNOS RED»… Да ёшкин кот! Это же «Der Sonnige Gipfel»! «Солнечная вершина»! Тоже какая нибудь лечебница… Тут нас пригласили на выход (с помощью всё той же очень понятной жестикуляции прикладами) — и на некоторое время я забыл об этом моём казусе восприятия. Ну, буквально до ночи. Нас встретила дама, прекрасно говорившая по немецки, и уже через несколько минут мы знали всё: что нас привезли в лагерь для интернированных, места ещё есть, скоро ужин, постель получить вон там, а по блокхаузам нас сейчас разведут дежурные добровольцы, не желаем ли вступить в добровольческий корпус, нет? — жаль, жаль, всё равно придётся. Хорошо, завтра. Завтра. Воняло горелой резиной… СТРАЖИ ИРЕМАМакама четырнадцатаяСперва Абу Талиб и сам считал свой план безумным. Потом, к удивлению брата Маркольфо, стал помаленьку налаживать старые связи с ночным народом Багдада, с теми, кто не забыл ещё законы, по которым должно жить детям Сасана, со знаменитым Али Зибаком и Зейнаб сводницей, с тремя сыновьями цирюльника, с Маруфом башмачником и Айюбом чеканщиком… Наконец чем он рисковал, выдавая себя за человека, одержимого детской мечтой о сказочном городе? Разве судят за предание, преследуют за вымысел, казнят за сказку? Разве существование птицы Рух — государственная тайна? При самом несчастном исходе халиф просто поднял бы очередного беднягу на смех. При счастливом — мог бы и помочь. Ведь халифы и сами горазды искать спрятанные сокровища и готовы для этого разобрать по камешку даже пирамиды в стране Миср. Искали ведь они и сокровища Хосроев, и те клады, что зарыли джинны между Сурой и Хиллой, и пещеру, в которой семь отроков проспали триста лет, и Великую Стену, воздвигнутую Искандаром Двурогим от страшных Яджуджей м Маджуджей. А Моссалама ибн Абд аль Малик, так тот лично добрался до Пещеры Тьмы, где скрыт источник вечной молодости, но только факел в руке халифа внезапно погас, владыка струсил и вернулся… Да ведь целыми толпами выходили на поиски скрытых сокровищ, надеясь, что в толпе окажется счастливец, которому звёзды откроют охраняемый джинном клад. Один раз даже чуть чуть не открыли. Дело было у развалин Хиджана в священный день Ташрик. Народу собралось чуть ли не тысяча, и не зря, ибо из ниоткуда раздался голос: — О Абуль Фарадж! Чудо — среди искателей оказался человек с таким именем и откликнулся! Но голос продолжал: — О Абуль Фарадж аль Маафи! — Он самый я и есть! — в восторге вскричал счастливец. Голосу и этого было недостаточно: — О Абуль Фарадж аль Маафи ибн Захария ан Нахрвани! — Да я это, я! — Ты, наверное, из восточной части Нахрвана? — уточнил джинн. — Из восточной, из восточной! — приплясывал избранник звёзд. — А а… Нет, нужен тот, что из западной части, — огорчился голос и навсегда замолк. Потом нарочно искали такого человека, но не было у бедняги Абуль Фараджа никакого тёзки в западной части Нахрвана — видно, джинн решил попросту зажилить порученные ему сокровища. Да, неплохо было бы заручиться помощью государства — всё равно ведь Многоколонный пропустит лишь тех, кому положено… …Услышав от мнимого халифа само слово «Ирем», халиф настоящий немедленно вышел из своего укрытия и собственной рукой заткнул Абу Талибу рот. Поражённый поэт с ужасом глядел, как внезапно переменился праздный гуляка Харун ар Рашид. Из тщедушного капризули превратился он в грозного льва, мучимого глистами. Владыка пинками разогнал спрятанных зрителей — законных и незаконных, сбил с Джафара чалму и чуть не удушил ею, потом отдал Отца Учащегося в руки Князя Гнева: — Пусть расскажет, кто послал, кто надоумил его искать Град Многоколонный! Назовёт имя — получит легкую смерть… Имя! Всего лишь одно имя! …Когда рождается на земле поэт — да не такой, какие сотнями толпятся у тронов и в домах вельмож, а подлинный шаир, — в разных концах земли просыпаются две птицы. Одна зовётся Маджд — слава, другая Маут — смерть. Птица слава похожа расцветкою на павлина, тучностью же — на индюка или каплуна. Крылья у неё кургузые, ноги толстые и короткие. Неторопливо, вперевалочку отправляется она искать предназначенного ей поэта. Иногда подпрыгивает и даже дерзко пробует пролететь несколько шагов. Направление, правда, держит верное, но и только. К сожалению, птица Маджд не только толстая и ленивая — она ещё и бестолковая. Часто бывает так, что прибивается она ни с того ни с сего к заурядному стихотворцу, что попался на пути, и начинают все говорить только о нём, и ласкают его, и осыпают дарами за напрасно. Не такова птица смерть. Чёрные крылья её раскинуты так широко, что может она бесконечно и неустанно бороздить небо, ни на минуту не присев для отдыха, а уж промахнуться она никогда не промахивается. Это всякий знает. Поэтому птица Маут почти всегда и поспевает к певцу первой. Лишь иногда, редко редко, судьба — мать коршунов решит вмешаться в это состязание, посланцы её отгоняют птицу Маут подальше и поторапливают птицу Маджд к заждавшемуся и зажившемуся шаиру. Но Абу Талиб аль Куртуби не дождался ни той, ни другой. Он не назвал палачу имени и не умер. Он сошёл с ума. Он стал зверьком, живущим в голове кита Аль Бахмута и хранящим наш мир от разрушения. Безумцев же в те времена не казнили. Безумец уходил из нашего мира и был уже не подвластен его законам. Тот, кому посчастливилось сойти с ума в Багдаде, отправлялся в Маристан — обитель одержимых. Дервиши ордена Саадийя самонадеянно именовали себя врачевателями безумия, что впоследствии было справедливо сочтено ересью — Аллах излечивает через табибов только телесные недуги. Дервиши ордена Саадийя не стригли волосы, носили чалмы жёлтого цвета и беспрекословно подчинялись своему шейху — Саададу Дин Джабави. Время от времени шейх проверял своих учеников на верность. Для этого он укладывал их в ряд, садился на коня и ехал прямо по спинам. Те, кто отказывался, шевелился, проявлял словесное недовольство, объявлялись безумцами и переходили из врачей в больные. Но подобное случалось редко. О том, как и чем лечат в Маристане, даже слухов не водилось. Бывало и такое, что глупый деревенский разбойник, спасаясь от неминуемого правосудия, прикрывался потерей рассудка. Саадиты быстро выводили хитреца на чистую воду. Но любой из детей Сасана, очутившись между зинданом и Маристаном, уверенно выбирал зиндан. …Судьба, судьба — слепой в лабиринте! |