Содержание поэтоград
| Вид материала | Документы |
СодержаниеБисерные слезы Глава девятая |
- 5-6 2011 Содержание поэтоград, 3509.87kb.
- 7-8 2011 Содержание поэтоград, 3199.5kb.
- 9-10 2011 Содержание поэтоград, 3509.54kb.
- Содержание дисциплины наименование тем, их содержание, объем в часах лекционных занятий, 200.99kb.
- Содержание рабочей программы Содержание обучения по профессиональному модулю (ПМ) Наименование, 139.63kb.
- Заключительный отчет июль 2010 содержание содержание 1 список аббревиатур 3 введение, 6029.85kb.
- 5. Содержание родительского правоотношения Содержание правоотношения, 110.97kb.
- Содержание введение, 1420.36kb.
- Сборник статей Содержание, 1248.25kb.
- Сборник статей Содержание, 1251.1kb.
БИСЕРНЫЕ СЛЕЗЫ
А в Петербурге уже полным ходом бушевала зима.
Алексей Панин шел по Невскому, содрогаясь от холода, и полы его длинного пальто завивались от встречного ветра. Но еще сильнее его пробирал озноб от мысли о предстоящей встрече с княгиней.
Утром Елена Андреевна прислала Панину записку с просьбой непременно сегодня же ее навестить. Обдумывая предстоящий разговор, Алексей то и дело спотыкался на скользком льду и тихо чертыхался.
Весь Петербург в последнее время обсуждал последние новости, связанные с четой Лемешевых. Говорили, что Павел Акимович подает на развод со своей сумасбродной женой и на зиму даже сбежал от семьи в Швейцарию. Говорили, что Елена Андреевна после всего этого заболела от горя и никого не принимает. Говорили, будто князь Лемешев хотел забрать с собой и дочь, но Лиза осталась с матерью... Говорили...
В общем-то, потому-то Панин и откладывал со дня на день визит в знакомый дом на Набережной. Увы, на нем теперь тоже лежала тягостная тень.
Алексей слышал, будто по возвращении из Парижа Павел Акимович устроил княгине какой-то грандиозный скандал. Князь давно смирился с тем, что его любимая супруга тратит часть его состояния на коллекции и прочие всевозможные безумства. Но когда Елена Андреевна привезла из Парижа целую кучу, как выразился князь, «грязного старья и хлама», это переполнило его чашу терпения. Впрочем, поговаривали, будто вовсе не это стало главной причиной развода.
Масла в огонь подлил неуемный Метлицкий, упорно атаковавший княгиню любовными письмами. Князь был взбешен, случайно прочитав одно из его поэтических посланий, и даже хотел, по старинке, вызвать соперника на дуэль. По счастью, до этого дело не дошло, потому что «бедный Евгений» сразу же уехал в Москву и скрылся у знакомых артистов. Панин остался один расхлебывать последствия парижского путешествия.
...Во дворе петербургского дома Лемешевых Алексей первым делом увидел катающуюся на санках румяную Лизу. Как взрослую даму, девочку вез на санях-креслах какой-то конькобежец, в котором при близком рассмотрении Панин узнал сына дворецкого.
– Тпру-у-у! – звонко скомандовала Лиза. – С приездом, пан Алеша! Наконец-то! Вы к маме? А давайте вы сначала меня покатаете?
– Давай, прокачу, – кивнул Панин.
Наверное, сейчас он согласился бы даже поработать на каменоломнях, лишь бы оттянуть встречу с Еленой Андреевной. Сердце подсказывало, что она не принесет ему ничего хорошего.
– Мама снова вышивает в своей бисерной комнате, – сообщила Лиза, пока Панин впрягался в санки. – Сидит, как царь Кощей, над златом чахнет... Она болела, но теперь почти выздоровела. Вы ее, пожалуйста, чем-нибудь развеселите, ладно?
– Но-о-о-о, залетные! – крикнул Панин, сделав вид, будто не услышал просьбы девочки.
Алексей побежал по льду, как резвый конь. Время от времени он останавливался, фыркал и изображал, будто бьет копытом.
– Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой, – хохотала Лиза. – Какой вы смешной, пан Алеша! Вы лучше всех. А когда мы поженимся, вы меня тоже будете на санках катать? Вы там, в Париже, случайно не завели себе невесту?
– И-го-го! – весело заржал в ответ Алексей. – Ни за что! Ты же сама говорила: у человека должна быть только одна невеста... А у меня она уже и так была.
Наконец, Панин окончательно выбился из сил, остановился и начал стряхивать с ботинок снег. Ничего не поделаешь, когда-нибудь все равно надо идти в дом.
– Скажите, пан Алеша, а я похожа на маму? – вдруг спросила Лиза.
– Конечно, похожа. Особенно – улыбкой.
– А вот и неправда! У мамы улыбка, как у доброй феи, а у меня – как у принцессы. Только я не хочу быть ленивой принцессой. Когда я вырасту, то непременно вышью вам ночные туфли бисером, пан Алеша, чтобы вы были похожи на султана.
– Сколько сказок умещается у тебя в голове, принцесса, – невольно улыбнулся Панин.
Однажды Елена Андреевна сказала, что на радость мужу когда-нибудь станет тихой рукодельницей. Как ни удивительно, но княгиня на самом деле в свободное время занялась вышиванием бисером. За рекордно короткий срок Елена Андреевна освоила не только бисерную вышивку, но вязание бисера крючком и на спицах, редкую бисерную мозаику на воске и какие-то еще забытые технологии. К зиме она уже своими руками делала целые картины из бисера, которыми искренно восторгались гости Лемешевых.
Помимо этого, княгиня начала собирать целую коллекцию старинных бисерных картин XVIII – XIX веков и делала с них копии. На старинных покрывалах и салфетках были изображены букеты цветов, пасторальные сцены с пастухами и пастушками, восточные узоры, забавные жанровые сценки. Но эти привычные сюжеты не всегда вдохновляли княгиню, и нередко она просила своих знакомых художников нарисовать для нее что-нибудь оригинальное. Таких заготовок незаметно набралось так много, что Елена Андреевна подумывала когда-нибудь их издать отдельной книгой – в помощь другим рукодельницам.
«Вышиванием я просто пытаюсь укротить свой непоседливый характер, – отшучивалась княгиня. – Меня окружают великие художники, с которыми невозможно состязаться в живописи. Перед ними я могу похвастаться разве что усидчивостью. И потом, мой муж сам захотел, чтобы я занималась рукоделием. Я же не виновата, что у меня всякое дело почему-то превращается в целое предприятие!»
Первое, что увидел Панин, входя в комнату, была открытая шкатулка на столе. Когда-то он был уверен, что Елена Андреевна хранит в ней любовные письма. Каким же он был все-таки болваном!
«... Коль пользы от стекла приобрело велики,
Доказывают то финифти, мозаики,
Которы ввек хранят геройских бодрость лиц,
Приятность нежную и красоту девиц;
Чрез множества веков себе подобны зрятся
И ветхой древности грызенья не боятся», – продекламировал Панин строки из стихотворения Ломоносова, чтобы хоть как-то скрыть свое смущение.
Он хорошо знал эту комнату в доме Лемешевых, где княгиня в специальных ящиках хранила разноцветный бисер и вышивала. Сейчас она тоже сидела, склонившись над вышиванием, и почему-то казалась на удивление маленькой в этих просторных, ярко освещенных апартаментах.
Елена Андреевна подняла голову и нехотя улыбнулась.
– Наконец-то вы пришли, пан Алеша. Я боялась, мы не увидимся до отъезда. На днях я уезжаю из Петербурга.
– Уезжаете? Погодите... А как же наш журнал? – спросил Панин первое, что пришло ему на ум.
– Журнал? Он уже и так есть. И будет отлично существовать без меня. Мне кажется, я только им мешаю... Знаете, пан Алеша, в последнее время с этим журналом я все чаще сама себе напоминаю курицу, которая ненароком высидела утят.
– Надеюсь, это те самые гадкие утята, из которых потом получатся прекрасные лебеди?
– Не знаю. Время покажет. Впрочем, уже и теперь критики назы-вают меня мамашей русского декадентства. И никому нет дела, что на самом деле «курица» и «утята» совершенно по-разному смотрят на искусство.
Лицо у княгини было спокойным, но непривычно осунувшимся и бледным. Было видно, что она еще не до конца оправилась после болезни. И эти жуткие тени под глазами от слишком яркого света...
Елена Андреевна держала на коленях странную картину из черного бисера на желтом фоне. Работа явно была не закончена, но уже было видно, что это – женский портрет. На нем уже проявились контуры лица и черные, блестящие глаза, от которых веяло каким-то мрачным отчаянием.
– Кто это? – невольно удивился Панин.
Картины из бисера работы княгини Лемешевой, как правило, сияли нежными яркими красками и обладали какой-то наивной прелестью. Но только – не эта...
– Разве вы не узнаете? Это я, пан Алеша, – сказала княгиня. – Автопортрет.
– Ну, что вы, на вас это совсем не похоже! Ничего общего! В вас нет черного цвета, Елена Андреевна.
– О, вы плохо меня знаете, пан Алеша. В детстве, например, я была ужасно жадной.
– Ни за что не поверю!
– Не обманываю. Просто однажды я задумалась: почему так легко бывает брать что-нибудь, но так трудно отдавать?
– Это у всех так... Но теперь вы лучше других научились отдавать.
– ...А в юности я переболела тщеславием. Если бы вы меня тогда видели, пан Алеша. Мне хотелось славы, я жаждала признания публики, цветов, рукоплесканий...
– И смогли бы сполна все это получить, если бы захотели, – вставил свое слово Панин.
– Может быть. Да только насмотрелась я за границей на омут, называемый театральным миром. И поняла, что пение для меня – пустая забава, увлекательное занятие, звук пустой. Большой актрисой я все равно никогда не стану: не тот характер, а просто так порхать... На свое счастье, я вовремя встретила Павла Акимовича. Но что же во мне хорошего, если я сумела причинить этому человеку столько горя?
– Но... вы ни в чем не виноваты! – воскликнул Панин. – Простите, Елена Андреевна, но мне больше других известна эта история, это все из-за меня... Метлицкий мне рассказывал, ну, еще до того, как мы с ним подрались и он уехал в Москву. Вам совершенно не в чем себя винить!
– Нет, я виновата, пан Алеша. Я очень виновата перед мужем. Я должна была больше щадить чувства Павла Акимовича. Он всегда был болезненно ревнив, и я знала об этом. Но не обращала внимания на слухи, а он... Он ведь доверчивый, как ребенок.
– Но вы же сами знаете: известных людей всегда окружают досужие сплетни. И он тоже должен это понимать. Чем больше человек на виду, тем больше о нем начинают говорить все кому не лень.
– Знаю. И все же... Я и сама не предполагала, что с открытием журнала у меня появится столько завистников и недоброжелателей. Отчего это, пан Алеша? Почему люди начинают ненавидеть тех, кто делает им добро? Мой муж говорил, звери часто стараются укусить именно протянутую, дающую руку. Он ведь у меня когда-то был заядлым охотником. Но ведь люди – не звери? Я все-таки никак не могу решить для себя этой загадки, пан Алеша.
– Они просто вам завидуют!
– Завидуют? Чему? – зябко пожала плечами княгиня.
– Тому, что вы – не такая, как все. Вашей красоте, богатству, известности, интересной жизни...
– Красоте? Моя внешность подходит разве что для сцены... А я сцену не люблю. Известность? Смешно, право... Люди смотрят на мои портреты и спрашивают: а это кто такая? Чему тут завидовать? Даже самая интересная жизнь имеет начало и конец. Ведь я позвала вас сегодня, пан Алеша, чтобы проститься.
– Куда вы уезжаете, Елена Андреевна? Опять за границу?
– Нет, дружок. В Норышкино.
– Ну, вы меня напугали! – с облегчением вздохнул Панин. – Уж туда-то я точно доберусь. Будем снова вместе чай на закате в беседке пить.
– Нет, пан Алеша, чаепития отменяются. Я как раз хотела вас попросить, чтобы вы пока ни в коем случае не приезжали в Норышкино. Ну и ваш бывший товарищ, разумеется.
– При чем здесь я – и Метлицкий? Не надо нас путать, Елена Андреевна!
Княгиня Лемешева тяжело вздохнула:
– А я вас и не путаю, пан Алеша. Но вот Павел Акимович... Он точно путает. Ему вообще не нравится, когда меня окружают молодые мужчины. Не сердитесь. В этом году я и художников на пленэры приглашать не буду. У нас теперь будет совсем другое, тихое Норышкино.
– Но ведь это глупо, Елена Андреевна! – не выдержал Панин. – Нелепо отказываться от друзей ради таких низменных чувств, как ревность. Даже если речь идет о вашем собственном муже. Что вы таким образом хотите ему доказать?
– Только то, что я люблю его, – помолчав, сказала княгиня. – Ну, подумайте сами, кто я без него? Если я что-то и сделала в жизни хорошего, то только благодаря своему супругу. Больше я не буду испытывать его самолюбие. Вы еще слишком молоды, пан Алеша, и не можете меня понять.
– Я действительно вас не понимаю. Простите, Елена Андреевна, но, по-моему, это просто женская слабость.
– Но... вам никогда не приходило в голову, что я и есть просто женщина? Слабая женщина, которая нуждается в защите?
– Как вам будет угодно, Елена Андреевна, – холодно ответил Панин, который внезапно почувствовал себя смертельно оскорбленным. – Мне жаль, если я причинил вам столько беспокойства. Прощайте.
– До свидания, пан Алеша, – негромко уточнила княгиня.
Проходя мимо детской комнаты, Панин через распахнутую дверь увидел Лизу, которая уже вернулась с прогулки. Девочка сидела за столом и что-то сосредоточенно рисовала в альбоме цветными карандашами, высунув от усердия язык.
– Ну как? Вы уже развеселили маму? – спросила она, оборачиваясь на звук шагов.
– Нет. Боюсь... совсем наоборот.
– Идемте сюда. Хотите посмотреть, как я хорошо рисую? Посидите со мной, – попросила Лиза.
Алексей послушно присел за стол и начал разглядывать детский рисунок: зима, дорога, по льду бежит человек, обутый в восточные туфли с загнутыми носами...
– Да вы не расстраивайтесь, пан Алеша! Мне мама по секрету сказала: папа все равно скоро вернется, он без нас долго не сможет. Или вы тоже из-за тех плохих картинок расстроились? – прошептала девочка, округляя зеленые, похожие на крыжовник, глаза.
– Из-за каких картинок? – не понял Панин.
– А вы разве ничего не знаете? Ладно уж... Только – смотрите, чур, никому не говорите, что я вам показала.
Лиза проворно куда-то убежала и вернулась с листками, вырванными из журнала.
– Я нарочно от мамы спрятала, чтобы она больше не смотрела.
На карикатуре была изображена княгиня Елена Андреевна Лемешева в виде... дойной коровы. Корова с трудом удерживалась на ногах, потому что с разных сторон к ее вымени присосались и тянули в разные стороны художники, среди которых Алексей узнал много знакомых физиономий, в том числе и свою собственную.
На другом рисунке княгиня Лемешева, задрав ноги, отплясывала канкан во французском кабаре. Ее чулки и панталоны были сплошь расшиты старинными вензелями, а подпись под портретом гласила: «Предпочитаю нижнее белье столетней давности».
На третьей картинке Елена Андреевна была изображена в виде свиньи, раскидывающей перед крестьянами бисер... И что-то еще – в таком же духе.
Даже невооруженным глазом было видно, что человек, нарисовавший эти шаржи, испытывал лютую ненависть к княгине.
– Маме сказали, что это кто-то из «халвистов» нарисовал, – сказала Лиза. – А кто такие халвисты, пан Алеша? Вы их знаете?
– Приблизительно... – пробормотал Панин, мучительно соображая, кто мог устроить такую пакость.
И тут же подумал: да какая, собственно, разница? В принципе, это могли сделать многие. Он сам недавно слышал, как один из художников, постоянно получавший помощь от княгини, назвал ее «проклятой дурой», хотя потом ему все же пришлось извиниться за свои слова.
– Мы с мамой завтра уезжаем. Будем теперь с дедом Мазаем горшки лепить. Скажите, пан Алеша, а когда вы к нам приедете в Норышкино?
Панин поневоле отвел глаза от детского доверчивого лица. У него сейчас не было сил что-то сочинять, объяснять, вести педагогические беседы...
– Не забывай меня, Лиза, пожалуйста, – ответил он, помолчав. Примерно через два месяца Алексей узнал от своих знакомых,
что княгиня Елена Андреевна Лемешева собралась своими силами открывать первый и единственный в провинции Музей русской старины.
***
После Нового года князь Лемешев получил по почте письмо следующего содержания:
«Дорогой Друг Пауль! Привет из солнечной Италии.
Хочешь – верь, хочешь – нет, но я наконец-то купил все, что ты просил для своей ненаглядной женушки.
С немалыми трудами удалось мне приобрести несколько сортов круглого венецианского и граненого богемского бисера. Я нашел все цвета, какие она просила по списку. Мне удалось добыть для нее в достаточном количестве даже какой-то новомодный стеклярус и металлический бисер, за которым все гоняются, как сумасшедшие.
Ты, наверное, клянешь меня. Ведь я затянул с твоим поручением почти на полгода. Не сердись, дорогой Друг, и не топай ногами. Поверь мне, это тебе не фунт изюма купить и даже не кофейной карамели. Пришлось повстречаться с такими чудаками, просто ой-ой-ой!
Один из них называет бисер не иначе, как «немеркнущее искусство». И на полном серьезе уверяет, будто бисерные картины даже и через сотни лет будут сиять, как новенькие, а вся остальная живопись облезет. Вот бы дожить и проверить. Но по сто лет, Пауль, только черепахи живут, я их тут немало повидал.
В общем, после этого я еще больше зауважал твою дражайшую Елену Андреевну. Хотя я и без того всегда испытывал к ней самые теплые чувства.
Покупка металлического бисера несколько превысила отведенную мне сумму, на всякий случай прикладываю к письму отчет и расписку.
Что еще тебе сказать? В карты стараюсь меньше играть, было всего два крупных проигрыша. Мог бы тебе про своих итальяночек написать, да ты, Пауль, про это не любишь. Как заколдовала тебя твоя ненаглядная супружница.
Твой Друг и компаньон –
Аркадий Михайлович Говоров.
Италия, Венеция».
Глава девятая
1905 ГОД
Кто бы мог подумать, что 1905 год принесет столько несчастья?
По стране волной прокатились бунты, мятежи и кровавые расправы, о которых прежде приходилось читать разве что в исторических романах.
1905 год Алексей Сергеевич Панин встретил в Москве, где он жил последние пять лет. Здесь Панин тесно сошелся с художниками так называемого мамонтовского кружка, объединившегося вокруг Саввы Мамонтова, и теперь почти каждое лето проводил в подмосковном Абрамцеве.
Самое удивительное, что больше всех из московских художников он сдружился именно с Валентином Серовым – тем самым «невыносимым блондином». При близком знакомстве Серов оказался вовсе не надменным, а, наоборот, на редкость скромным человеком.
«Я, знаете ли, табак выше среднего сорта, – говорил о себе художник, которого уже при жизни называли величайшим русским портретистом, – у меня наберется всего-то пять с половиной хороших портретов».
Они и сошлись, вспоминая ужины в Норышкине, неподражаемое пение княгини Лемешевой и кваканье лягушек на закате.
Сам Панин уже считался признанным авторитетом в вопросах современного искусства, без его участия не проходила ни одна крупная выставка. Время от времени он посылал княгине в Норышкино свои наиболее удачные статьи (все работы он подписывал псевдонимом М. Панкевич – «как поляк»), рисунки друзей, новые журналы и книги по искусству.
Но за все эти годы он ни разу не повстречался лично с Еленой Андреевной: так уж сложилось... Сначала она с мужем несколько лет жила в Париже, потом снова появилась в Норышкине, но в Москву даже не заезжала. К тому же Панин помнил ее запрет и не желал нарушать данное слово. С Метлицким его пути тоже после того случая разошлись. Ходили слухи, что Евгений с какой-то актерской труппой отправился на гастроли за границу. Но – куда, с кем?
Поэтому Панин был немало удивлен, когда в августе 1905 года увидел Елену Андреевну на пороге собственной квартиры.
В первый момент он ее даже не узнал. Прежде всего потому, что Елена Андреевна была непривычно одета: в серое, бесформенное платье, вместо изящной шляпки на голове – платок. Но еще больше неузнаваемым стало выражение ее лица, в котором появилась непривычная жесткость, как показалось Панину – какая-то солдатская суровость.
– Я рада, что застала вас дома, Алексей Сергеевич! – официально сказала Елена Андреевна. – У меня к вам важный разговор. Можно войти в дом?
– Конечно, проходите... – засуетился от неожиданности Панин. – Я очень, необычайно рад вас видеть. Но...что-то случилось?
– Случилось. Мне передали: Норышкино тоже горело.
Она сказала это спокойно, но в голосе была такая скрытая горечь и обида, что Панину сделалось не по себе.
– Да, сейчас везде так... Это ужасно, конечно, ужасно! – пробормотал он, чтобы просто не молчать. – Кто бы мог подумать, что все так обернется? И так быстро, как пожар...
Еще в январе Серов рассказывал, как видел в Петербурге из окна Академии художеств расстрел рабочих на Дворцовой площади. Казалось – это так далеко, где-то в стороне. А теперь уже и в Москве повсюду стреляли, поджигали, убивали... Наступили дни, когда художники, актеры, музыканты и вообще все люди искусства остро чувствовали свою ненужность и, как неприкаянные, бродили по Москве. Вокруг творилось что-то огромное, непонятное, враждебное.
Только вчера Панин снова слышал, как по железной крыше его дома скатываются пули. Столицу со всех сторон опоясывало зарево пожаров, а погромы в провинции просто поражали своей бессмысленной жестокостью. Рабочие и крестьяне убивали своих хозяев, с остервенением уничтожали целые имения, жгли школы и мельницы, которые их же самих кормили... Чему тут удивляться, что и Норышкино не миновала такая участь?
– К сожалению, я не знаю подробностей, что именно там уничтожено, – помолчав, сказала княгиня. – Совершенно незнакомый человек нашел меня в Москве в гостинице и сообщил это известие. Он сказал, что ему позвонил из Твери какой-то наш общий знакомый, имени которого я не смогла вспомнить, и попросил меня разыскать... К сожалению, Павел Акимович с дочерью сейчас в Париже. Или – к счастью. Я не могла придумать, к кому мне пойти. И вспомнила, что у меня есть ваш московский адрес.
– Это замечательно! То есть нет, на самом деле это просто ужасно. Но все равно: я очень рад вас видеть.
Елена Андреевна прошла в комнату, оглянулась по сторонам и вдруг спросила, почти как прежде:
– Вы еще не женаты, пан Алеша? Почему?
– Наверное, потому что не нашел женщины, похожей на вас.
– Такой же ненормальной, как называет меня супруг? – пожала плечами княгиня, и Панин с нежностью узнал этот знакомый, зябкий жест.
– С другой, нормальной, мне будет смертельно скучно. А может быть, все дело в том, что когда-то моя невеста выбросила в окно обручальное колечко? Шучу, конечно.
Но княгиня даже не улыбнулась.
– Я ведь пришла к вам по делу, Алексей Сергеевич. Мне нужно найти сопровождающего в Норышкино. Там остались ценные экспонаты, которые нужно срочно вывезти... Одна я много не унесу. Но вы сами знаете: ехать теперь очень опасно. У всех моих друзей – семьи, дети. Нельзя рисковать. Но я в любом случае поеду, даже одна. Никто не знает, какой кровью мне достались многие вещи, и потому меня никто не сможет отговорить. Разумеется, я вовсе не вправе подвергать опасности чью-то жизнь...
– Я еду с вами, – просто сказал Панин. И торопливо добавил:
– Я же один, Елена Андреевна. У меня все равно никого нет.
На станции в Твери княгиня первым делом бросилась искать извозчика до Норышкина. Но все как один отвечали отказом: на здешней дороге орудовала особенно отъявленная банда.
– Елена Андреевна, это вы, что ли? – вдруг окликнул басом кня-гиню какой-то бородатый мужик. – Эх, ладно, была не была! Садитесь. Попробую довезти окружным путем.
Панин бросился совать ему деньги, но бородач с лицом разбойника вдруг расплылся в бармалейской улыбке:
– Так я не потому вовсе, просто помочь... У меня должок перед Еленой Андреевной. Три сына бесплатно в лемешевском ремесленном училище выучились, чего уж нам теперь считаться.
Подъезжая к Норышкину, Панин не отрывался от окна экипажа, с трудом узнавая знакомые места: дотла сгорела новая школа, причем пламя захватило и несколько соседних деревянных домов, обугленным стоял флигель...
– Как скорпионы... – зло пробормотал он. – Они тоже сами себя за хвост кусают и стремятся к погибели. Откуда в людях такое стремление к саморазрушению?
– Да, все напрасно, – тихо сказала молчавшая всю дорогу княгиня. Трехэтажный господский дом, по счастью, оказался целым: он
напоминал военную крепость в ожидании осады. Да сама усадьба имела вид непривычно безрадостный и угрюмый.
Но больше всего Панина поразила непривычная тишина Норышкина: ни музыки, ни пения птиц, ни звуков пилы и топора... Когда они шли к пустому дому, было лишь слышно, как под каблуками хрустят камешки.
В доме было темно и тоже почему-то сильно пахло гарью. Панин достал из кармана спички, несколько раз чиркнул...
– А вот я вас ужо сейчас! – крикнул кто-то в кромешной темноте. – Бросайте огонь, а то стрелять буду!
В них целилась из ружья какая-то старуха, укутанная в теплый клетчатый платок.
– Княгинюшка? И ты, вьюнош? Ой, простите, господин Панкевич? Да как же вы? Я же вас чуть не убил! – запричитала старуха на удивление знакомым голосом.
Только теперь Панин узнал в вояке деда Мазая, который стоял в углу, завернувшись в английский плед.
– Ну, слава Богу, живой. Поедете с нами, Александр Прокопьевич, хватит здесь засады устраивать. Извозчик будет ждать за рекой до темноты. У нас мало времени, надо собраться, – приказала княгиня.
Напрасно Панин искал взглядом знакомые книги, памятные безделушки, картины на стенах: слишком много воды утекло за те годы, когда он последний раз был в Норышкине.
Теперь в доме царил страшный беспорядок, все было перевернуто вверх дном. А в гостиной на самом видном месте лежала целая груда закопченных горшков и каких-то плиток.
– Они ведь и школу, и флигель пожгли, и половину горшков моих перебили. Зачем? Горшки-то кому помешали? – рассказывал тем временем дед Мазай. – Так ведь и шастают вокруг, в окна заглядывают, караулят. Но я тут ружье охотничье припас. И так решил: если кто с поджогом в дом сунется – сразу палить буду.
– Известно, кто поджег школу? – спросила Елена Андреевна.
– Ох, в деревне разное говорят. Кто-то говорит, будто случайно загорелась, а другие – будто кто-то из учеников бывших поджег, из прынцыпа... Помните, вы двоих крестьянских ребятишек на парикмахеров в город учиться отправили? Так они там всякой смуты набрались и приехали сюда – здесь народ баламутить, целую шайку сколотили. Грозились имение поджечь, да добрые люди не позволили. А флигель страсть как полыхал! Но я все равно потом на пепелище немало своих горшков разыскал... У меня обжиг хороший, высшего качества.
– Высшего качества, говорите? Это хорошо, Александр Прокопьевич, – повторила княгиня, задумчиво разглядывая черные от копоти кувшины, амфоры, вазы в греческом стиле, которые дед Мазай упорно называл «горшками». – Как раз в них-то мы и спрячем самое ценное из коллекции. Ведь все-то мы с собой увезти при всем желании не сможем. А это – выход! Даже если случится худшее: и дом сгорит, и на этом месте вообще ничего не останется, все равно когда-нибудь, кто-нибудь их найдет в земле. Будут делать через сто лет какие-нибудь раскопки, да и наткнутся...
В глазах Елены Андреевны появился странный блеск, и от прежнего уныния не осталось и следа.
– Так мы же сами и найдем, княгинюшка, – поспешил успокоить ее дед Мазай. – Как только вся эта смута закончится, сами вернемся и откопаем...
– .. .Если Бог даст, – кивнула княгиня.
Что было дальше, Панин позже вспоминал как в тумане. Втроем он копали в подвале и саду ямы, освобождали картины от рам, скатывали холсты в рулоны, перекладывали бумагой какие-то вещи, переставляли с места на места коробки, баулы...
Княгиня Лемешева работала наравне со всеми, и когда Алексей просил ее передохнуть, только устало отмахивалась: «Позже, не сейчас...»
– Присядем на дорожку, – сказала княгиня, когда наконец-то в общих чертах погребение сокровищ состоялось и дед Мазай огородами побежал за извозчиком. – А ведь у меня сегодня день рождения, пан Алеша, – вдруг сказала княгиня, – не буду говорить, сколько мне лет. Почему-то все женщины не любят об этом рассказывать.
Они сидели напротив друг друга до смерти уставшие, грязные...
– Поздравляю вас, Елена Андреевна, – сказал Панин. – Нет, лучше я поздравлю вас, когда все хорошо закончится ... И все-таки, вы – необычная женщина...
– Да, именно это я и загадала себе в подарок: сохранить коллекцию.
И Елена Андреевна смешно прижала к перепачканной в саже щеке маленькую статуэтку, которую до сих пор держала в руках.
– А признайтесь честно, пан Алеша? – вдруг сказала она. – Если бы сейчас на моем месте был мужчина, его поведение вам не казалось бы странным? Допустим, этот человек тоже собрал коллекцию древностей, устроил музей... Разве он по-другому бы поступил на моем месте? Только честно ответьте, как только вы умеете...
– Пожалуй, нет.
– «Умные люди, с удивлением обнаруживающие в числе своих соперников женщину, не умеют оценить ее ни с великодушием противника, ни со снисходительностью покровителя, и попирают в этом невиданном доселе сражении законы чести и доброты...» – негромко сказала Елена Андреевна.
– Ну, зачем же вы так?
– Не я. Это – из трактата о женщине Жермены де Сталь. В юности я выучила эти слова наизусть. А теперь все чаще их вспоминаю. У вас ведь, наверное, теперь много знакомых коллекционеров, пан Алеша. Неужели среди них нет ни одной женщины?
– Дело не в этом... Многие мои знакомые собирают коллекции живописи, но вовсе не для того, чтобы их раздаривать...
– Какое заблуждение! Разве вы сами теперь не видите? Человеку только то и принадлежит, что он кому-то отдал. Что вы так на меня смотрите? Не понимаете? Но ведь сейчас вы имеете перед собой наглядный пример: те вещи, которые я когда-то передала в музей, находятся в целости и сохранности. Ну, а те, что пожадничала или просто не успела отдать, теперь подвергаются страшному риску. Еще неизвестно, удастся ли нам с вами что-то спасти.
– Но... я слышал, музеи тоже жгут и громят, – сказал Панин.
И тут же пожалел о своих словах, увидев несчастное лицо княгини.
– Надеюсь, скоро все эти революции и погромы в России закончатся, мы и так ходим по краю, – добавил он торопливо. – Должен же победить здравый смысл. Мы ничего не забыли? Послушайте, Елена Андреевна, а куда подевался тот самый портрет из черного бисера?
– Надо же, вы помните... Вот уж он-то точно не представляет никакой ценности. Я его давно распустила. А потом когда-нибудь снова начну. Этот портрет – как мой дневник, пан Алеша. Я никому его не показываю, просто тогда вы вошли слишком неожиданно... Можете считать, что эти маленькие черные стекляшки – мое раздражение, усталость, обиды, болезни, слезы. Я не умею плакать в подушку, но ведь мне тоже надо как-то спасаться от тоски? Если вы когда-нибудь увидите этот портрет выставленным на всеобщее обозрение, значит... Ну, вы сами понимаете. По своей воле я это никогда не сделаю.
Прощание с Норышкином получилось деловым, без лишних вздохов. В полной темноте молча укладывали багаж, то и дело прислушиваясь к шорохам в кустах. На реке, как ни в чем не бывало, квакали лягушки.
– А ты, вьюнош, молодец, читаю я твои статьи в журналах с немалым интересом... Я ведь сразу угадал, что ты – расчлените ль. Здорово ты их всех под орех разделываешь, – вспомнил дед Мазай. – Да и похвалить тоже умеешь от души. Кто бы мог подумать, вьюнош, что ты наконец-то за ум возьмешься?
***
Спустя примерно год князь Лемешев получил по почте письмо следующего содержания:
«Уважаемый Павел Акимович!
Решился написать это послание, чтобы успокоить Вашу душеньку, да и свою тоже.
Почти все сеялки, картофелекопалки, молотилки, веялки, культиваторы, окучники и другие приборы, привезенные вами после всемирной выставки в Париже, после погромов сохранились в целости и сохранности. Сельское хозяйство в имении соблюдается в исправности, хотя и не так хорошо, как прежде, потому как разболтался сильно народ. Дом ваш почти тоже не пострадал.
Сгорели только новая школа и флигель, да и фруктовый сад немного подпалился. Похоже, на тот год ни яблок, ни груш не уродится, да мы и без них как-нибудь обойдемся.
Но вы все равно зря не расстраивайтесь, Павел Акимович. Соседние имения куда больше пострадали, а от некоторых вообще ничего не осталось, кроме головешек. А в Норышкине крестьяне очень уж почитают Елену Андреевну, потому сами отстояли дом от обидчиков. Бабы до сих пор грозятся убить Ваську Протасова, который, говорят, школу соломой обкладывал.
Мастерскую я себе на новом месте строю, будет не хуже прежней. Но вы не подумайте, я и по сельскохозяйственной части не забываю. Купили вот снова удобрений органических и минеральных, потому как все в деревне на урожай хороший надеются. Как им после этого Елену Андреевну и вашу милость не благодарить? Ведь мы даже в засуху всегда с хлебом бываем, все сытые и довольные, а в других имениях совсем не так.
По осени мы с княгинюшкой ездили в исправительную колонию малолетних преступников, сажали фруктовый сад. Три грушевых дерева она своими ручками в землю посадила, а мы с ребятишками помогали, как могли. Но про это она вам и сама в Париже расскажет.
Всем низко кланяюсь.
Преданный Вам навеки – А.П. Мазаев, художник и агроном. Имение Норышкино, Тверская губерния».