Р. Кравченко-Бережной мой
| Вид материала | Книга |
Содержание17 января 1945 года Вперёд, на запад! |
- Курс Конституційне право, Тема Поняття та предмет галузі конституційного права. Рекомендована, 35.74kb.
- Бережной Н. М. Человек и его потребности, 1746.43kb.
- Студентка: Кравченко, 34.99kb.
- Стеррад предназначена для бережной, безопасной и быстрой стерилизации, 191.68kb.
- Стеррад предназначена для бережной, безопасной и быстрой стерилизации, 180.08kb.
- С. А. Кравченко от монреаля до брисбена: новации, приобретения, упущения, 95.61kb.
- Гергенрейдер Татьяна Владимировна программа А. И. Кравченко «Обществознание», учебник, 53.33kb.
- Б. Е. Кравченко Настоящее Положение определяет условия и порядок объявления конкурс, 26.29kb.
- Бережной Александр Борисович к т. н руководитель лаборатории магф (ниокр). Содоклад, 200.16kb.
- Список новых поступлений литературы в библиотеку Ургупс, 178.73kb.
Москва
Эшелон, продолжая своё движение на северо-восток, привезёт нас к столице. Москва весны сорок четвёртого окажется серой, строгой, малолюдной. Возможно, она и не была такой. Но такой я увидел её за несколько часов, что провёл в городе.
Взял меня с собою капитан, начальник нашей команды призывников. Эшелон, потрёпанный под Проскуровом и в Фастове бомбёжками, завшивевший и малость оголодавший - питались домашней снедью, - был остановлен в Лихоборах на помывку, санобработку и выдачу горячей пищи.
Горячий обед - впервые за две недели!
С наслаждением парились в бане, просторной, пахнущей тёсом.
Когда отмылись и сменили белье, и ждали, дымя самокрутками, команду строиться на обед, капитан, ставший за это время наставником, воспитателем, просветителем, подозвал меня и сказал:
- Хочешь Москву увидеть? Вместо обеда и кино?
- Разве это Москва? - опешил я.
- Не совсем, но недалеко тут, рядом.
- А можно? Успеем? Хочу.
- До вечера простоим. Успеем, - сказал капитан и, вроде оправдываясь, добавил, - сестрёнка у меня здесь. Муж ещё летом сорок первого пропал. Тяжеловато живётся. Надо проведать.
- Так может паёк отвезём?
- Паёк до места выдали. Хотя - недалеко осталось. Свой отвезу, а ты смотри. Скоро распрощаемся. Подучат вас, обмундируют и - вперёд на запад. А мне - опять в тылы.
Капитан хромал, тяготился увечьем и тыловой службой. Тем, кто продолжал воевать, откровенно завидовал. Рассказывал в пути о Сталинграде, Курской битве. Фронтовая жизнь закончилась для него там, под Прохоровкой. Остались воспоминания. Нашивки о ранениях. Боевые награды: я их впервые разгядывал так близко.
- Возьму и свой паёк. Раз до места недалеко, всё равно.
- Ладно, дуй в вагон, захвати там мой вещмешок. Я пока к коменданту схожу. Здесь - строго.
Полчаса спустя мы ехали уже на попутной машине, капитан - в кабине, я в кузове. Дорога была разбита, машину здорово кидало. Приткнувшись на корточках в углу у кабины и ухватившись руками за борта, я разглядывал давно не ремонтированные дома городской окраины, непривычные вывески: “гастроном”, “промтовары”... Вроде бы по-русски... Не приходилось ещё видеть надписи на русском языке, не считая тех, прифронтовых: “Хозяйство Петрова”, “Мин нет”... Два дня назад, когда эшелон миновал Хутор Михайловский , капитан сказал: “Вот и Россия”. Но из раздвинутых дверей теплушки ничего особенно росссийского разглядеть не удавалось: ещё не ожившие поля и перелески, обветшавшие постройки, груды ржавого военного лома вдоль пути и развалины, развалины. Навстречу громыхали составы с военной техникой, новенькой, зелёной. Где-то всё это делали. В Москве, за Москвой?
Я в Москве. Позади годы оккупации. Завтра буду солдатом. Отправлюсь на фронт. Встречусь с врагом лицом к лицу. Появится возможность предъявить счет за всё: за Фриду, Кременец, за развалины и рвы, заполненные телами, за потерянные годы. За всё.
Едем в старом бренчащем трамвае. Людей мало. Они неулыбчивы, озабоченны. Проплывают здания со следами маскировки. Скверик, в нём дети. Они не знали оккупации. И эти хмурые люди не знали оккупации. Немцы сюда не пришли. Не прошли! Эти вот люди сделали так, что была остановлена и обращена вспять вся та махина. Такие простые, обыкновенные люди. Как капитан. У него не гнётся нога.
- Товарищ капитан. Почему люди такие...хмурые?
- Они усталые. Вкалывают. Знаешь, как вкалывают.
Потом шли по Садовой. Капитан сказал:
- От меня - ни на шаг. Документов у тебя - никаких. За дезертира запросто примут. Здесь сейчас строго.
Мы шли по Москве.
Капитан - хромая. Я - стараясь идти рядом и в ногу. С отцом и Юрой всегда ходили в ногу. Отец говорил: “По старой привычке”. А я буду - по новой привычке. Тянул плечо вещмешок. Мы шли по Москве. И всё вокруг было обыденно. Патрули оглядывали строго и чётко отдавали честь. Капитан козырял. Я втягивал живот и старался идти в ногу.
- Пришли, - сказал капитан.
Свернули в тёмную подворотню, пересекли двор, покрытый выкрошившимся асфальтом поверх булыжника, поднялись по скрипучим ступеням. Удивила дюжина кнопок на рыжем дверном косяке. Капитан отыскал нужную и нажал два раза. Где-то в глубинах за дверью глухо прозвенело. Приблизились лёгкие шаги, лязгнуло, дверь с писком приотворилась.
- Коля!...
Пили чай в комнате с высоченным, в лепных облупившихся украшениях потолком и окнами в два человеческих роста. Там виднелись крыши и маковки церквей, и силуэты в дымке вдали, их можно было принять за башни Кремля. Хотя Нина Павловна сказала, что Кремль отсюда не виден.
- С той стороны погляди, - сказал капитан. - Выйди, погуляй. Засиделся в вагоне-то. Но со двора - ни шагу. Заберут. Через часок отправимся. Я тебя позову.
Под вечер, когда возвращались, было более людно.
- После смены едут, с заводов, - сказал капитан.
Подростки, девчата, женщины, пожилые мужчины. В платочках, фуфайках, в кепках, ушанках. Усталые лица, замасленные руки. Непривычная скороговорка. Девушки на площадке вагона перешёптываются, поглядывая в нашу сторону. Что-то в моей внешности смешит их. Возможно, вязаная шапочка с помпоном. Кажется, здесь такие не носят. Я - как иностранец среди них. Не свой ещё... Перемещаюсь, стараясь укрыться за капитаном. Но девушки тоже сдвигаются незаметно, и я снова ловлю на себе их лукавые взгляды... Нина Павловна тоже красивая. Провела мимоходом ладонью по волосам: “Мама, небось, любит. Как вас всех раскидало...” Вышла только до трамвая, помахала вслед, заспешила на работу. Круглые сутки трудится Москва.
Ночью, когда опять привычно стучали - перестукивались колёса, долго не засыпал. Всё, что на протяжении этого длинного дня казалось обычным, серым и неприметным, приобретало яркость, выпуклость, значительность. Хотелось перебирать и перебирать в памяти этот день: улицы, трамваи, стройные силуэты колоколен, взгляды девушек, лицо и руки Нины Павловны... Книжные стеллажи в её комнате, полутёмный путаный коридор, кухня с многочисленными примусами на столах. В ванной - десяток лампочек, от каждой - витой провод на фарфоровых изоляторах. Из каждой комнаты этой необъятной квартиры - свой выключатель в ванную...А как же коллективизм?... Засыпал под разнобой колес, и мысли роились, трансформируясь в непонятные, фантастические образы. Во сне хотелось есть.
Под вечер выгружались в Вышнем Волочке. Прощались с капитаном.
- Спасибо, Николай Павлович, что свозили в Москву.
- Почему Павлович? - удивился капитан. - Семёнович я с малолетства.
- А как же Нина... - удивился в свою очередь я, но прикусил язык.
Наш новый начальник, сержант с нашивками за ранения, покрикивал:
- Команда дадена? Дадена! Значить, всё!
Эту гениальную по своей простоте и универсальности формулировку я усвоил на всю жизнь: Команда дадена? Значить, всё!
Встреча
Пройдут недели обучения в запасном полку. Снова эшелон. Передовая где-то под Белостоком. Передислокация. Осенью - марш - с боями - от Пскова до Риги. Освобождение Прибалтики, за которое имеются благодарности Верховного, но не благодарность, нынче, самих освобождённых. Я стану настоящим солдатом.
И - как удивительно складывается судьба! - снова приду в Варшаву.
Я пройду из конца в конец по её руинам - нарядного города моего детства. Неужели оно уже так далеко, моё детство? Варшава тридцатых. Извозчики. Газовые фонари. (Хотя, конечно, уже и такси, и электрическое освещение. Мы жили там на переломе, когда одно вытеснялось другим. Запечатлелось в памяти то, уходившее.) Хожу за фонарщиком. У него длинная аккуратная лестница, он подвешивает ее к фонарю, ловко взбирается, и там вспыхивает огонь. Фонарь тихо шипит. Утром фонарщик колпачком на длинном шесте гасит свет. Варшава. Маленький Париж, любили говорить варшавяне. Всем нравится быть Парижем. Хотя бы маленьким. Дался он всем. Хотя, конечно, мессы-то он стоит, чего уж там...
Вспоминается анекдот-отражение советской действительности:
“- Опять хочется в Париж...
- Ты что, бывал в Париже?
- Нет. Но уже хотелось...”
Теперь-то - были бы “баксы”. Вот и мы: напряглись, приобщились. Успели.
Амплитуда одной жизни: от газового фонаря до компьютера, на котором набираю текст этого повествования. Поразительно удобно: станешь перечитывать, обнаружишь, что м у т ь. Или кто-то подскажет эту мысль, а ты, по мягкости характера, согласишься. Убираешь одно, вставляешь другое. Ни тебе помарок, ни зачёркиваний...
...Неужели оно уже так далеко, моё детство? Шести лет не минуло, как мы оставили Варшаву, и стал разворачиваться ошеломляющий калейдоскоп событий, который снова приведёт меня сюда, солдата Красной Армии.
17 января 1945 года
Узнав, что я бывший варшавянин, командир отпустит меня на три часа. Я буду бродить по знакомым улицам, и меня будут окружать глухие пустыри. Буду искать знакомые дома, а находить стены с пустыми глазницами. По понтонному мосту переберусь на восточный берег Вислы, на Прагу, где была первая моя школа, с панной Яворской, Юзеком Пухальским, Тадеком Вроной...Прагу освободили с ходу ещё осенью, и разрушений здесь было меньше. Окажется на своем месте и школа. Но не будет слышно гомона детских голосов: расположился в ней госпиталь. Ничего, школа останется школой. Не гитлеровцы же пришли. Пришли мы, освободители...
Не было дома, где, на третьем этаже, крайние правые окна, жила тринадцатилетняя девочка Таня. На месте дома - остатки стен и безобразная груда кирпича, заросшая уже какими-то кустами. Её могила. Сниму ушанку, минуту постою. Вспомнятся почему-то слова молитвы: упокой, Господи, душу усопшия рабы Твоея...
Окажется на месте дом, в котором я вырос. На третьем этаже постучусь в дверь. Рука узнает царапину на медной ручке. Эту царапину на отполированной многими прикосновениями поверхности сделал когда-то я, оказавшись без ключа, дожидаясь под дверью прихода мамы и забавляясь, от нечего делать, подобранным только что во дворе обломком напильника. Было это...тысячу лет назад, в ином мире.
Теперь мне откроют незнакомые люди. И я проведу несколько минут в незнакомой обстановке знакомой до мельчайшей трещины квартиры. Вот здесь, в углу, сидел обычно на старом нашем диване с высокой спинкой и резными украшениями отец Игнатий. Курил. Кашлял. И своими скупыми репликами бросал первые семена сомнения в незыблемости сложившегося мира... Он ушёл, рухнул - тот мир. Мы были счастливы тогда, в этой квартирке? Наверно: детство, уходя, оставляет едва уловимый аромат счастья...Мне следовало торопиться, и я всего на минуту присяду за стол с новыми хозяевами этого дома. Мы выпьем по глотку - больше и не нашлось - за н а ш у победу. Пройдут десятилетия, и взгляды на победу, их и наши, претерпят немало метаморфоз...
Я бегом отправлюсь туда, где отдыхают наши. Потому что надо торопиться.
Вперёд, на запад!
Самое последнее дело - догонять вырвавшуюся на оперативный простор танковую армию. Двадцать часов марш, четыре часа - горячая пища и сон. А то и без горячей пищи, на сухом пайке. И опять - двадцать часов марш. Можно спать на ходу. Особенно, если удастся ухватиться за что-нибудь. Сам спишь, а ноги - на марше... Можно думать. Или вспоминать. Вспоминать легче, особенно - в первые часы марша. Когда голова ещё не в тумане.
Рука держится за повозку. Ноги идут. В голове - образы прошлого, картинки детства. Тоже кони. Не повозка, фаэтон... Папа в “панаме”... Пахнет колёсной мазью, лошадьми. Гудят невидимые пчёлы. Всё громче... Разрывы - один, второй, третий кромсают воздух, бьют по ушам. Беспорядочная стрельба, очереди пулеметов. “В укрыытиее!” Ноги бросают тело вправо, в кювет ещё до того, как сняло сон. На бреющем проскакивает мессершмитт, разворачивается, круто забирая вверх, уходит вперёд и снова пикирует. Чей-то крик “воооздух!”, хотя и так всё ясно. “По самолету! Огонь!” Истребитель проскакивает над нами и уходит за вершины леса. На дороге бьётся раненая лошадь, дико кричит. Выбираемся из кюветов, отряхиваемся. “Становись!” Кажется, все целы. Трогаемся. Обхожу лошадь, стараясь не встретить её взгляд. Мы-то ладно. А она?.. Сзади раздаётся пистолетный выстрел: кто-то пожалел.
И опять - марш. Наступаем. Точнее, догоняем наступающих. Тех, что от Вислы, от Варшавы рванули на запад. Пока мы там прохлаждались целых несколько часов. Догнать бы, что ли...Тогда будет уже не марш. Будут бои. На марше, хоть и валишься, но живой. В бою - в любой миг... Воюю чуть больше полугода (неужели всего-то?) , а уже я во взводе полковой разведки старик. Здесь я - благодаря знанию немецкого. А от пополнения, что так дружно пело тогда в эшелоне, осталось нас всего ничего. Были новые пополнения. Нет моего дружка - богомольца... Во взвод разведки определил меня гвардии капитан Власов, начальник разведки полка. Он выудил меня в стрелковом батальоне, в роте автоматчиков. Той, что была сформирована когда-то на базе нашего пополнения из Вышнего Волочка.
- Говорят, немецкий знаешь? - сказал гвардии капитан. Приказал что-то прочитать и перевести. Произнести какие-то фразы. И затем прогулял ночью по “ничьей земле”. Передовые подразделения нашего полка вошли в это казавшееся вымершим село с востока поздним вечером, уже затемно. Гвардии капитан решил проверить, как там обстановка дальше к западу. И взял с собою меня. Мы шли по сельской улице, оружие - наизготовку, а вокруг была глухая темень. Достигли крайних строений, дальше было свободное пространство. Поля. Противник обнаружен не был. Вообще, ни живой души. Когда вернулись, гвардии капитан сказал:
- Вот, хлопцы, новенький. Парень, что надо, я проверил. По-немецки говорит, и ещё по-какому-то... Не обижать. - Как я очень быстро убедился, авторитет гвардии капитана был во взводе непререкаем, и слово его было для хлопцев - закон. Они приняли меня дружелюбно. Вскоре раскусили и стали звать “наш интеллиХент”. Или, совсем ласково, “интеллихент ё....й.” “Ну, даёт, интеллихент ё....й!” - говорили они с восхищением. Или, наоборот, с осуждением. В общем, отнеслись ко мне хорошо.
*
Подарки бывают разные.
Одна сотрудница, зная о моём постоянном интересе ко всему, связанному со Второй мировой, подарила мне атлас автомобильных дорог Германии, изданный в годы Третьего рейха, примерно в тридцать седьмом. Германия на картах напоминала в то время волчью голову с пастью, распахнутой на восток. Атлас привёз в сорок пятом в качестве трофея её отец. Прошли десятилетия. Дочь разбирала бумаги отца и наткнулась на потрёпанный буклет. След, отголосок войны...
Атлас был издан бедненько, на серой бумаге, в мелком масштабе. Листы сплошь покрыты названиями городов и селений, расчерчены плотной красной сетью дорог. Однажды я рассматривал лист с территорией к востоку от Берлина, хорошо мне знакомой. И в памяти всплыло вдруг слово. Я не понял даже сразу, в чём его смысл, откуда оно... Да! Название населённого пункта. Крошечного насёленного пункта: кирха, вдоль улицы - добротные крестьянские дома... Я вооружился лупой и стал исследовать миллиметр за миллиметром синюю линию границы того времени между Германией и Польшей. И нашёл. Вот! Конечно же!
М е л л е н т и н
Вечером в добротный амбар, где расположились на отдых разведчики, вошёл, отряхиваясь от сырого снега, гвардии капитан Власов.
- Вот что, хлопцы, - сказал он, раскрывая планшет, - речка была, километрах в пяти, название знаете?
Хлопцы промолчали.
- Нетце это. Нотець - по-польски. Усвоили? Вот сюда глядите. До Нетце Польша была. За Нетце - Германия. Граница тридцать девятого года. В логове мы. Дошло? В ло-го-ве. Какое число нынче?
Хлопцы опять промолчли. “Кажись...” - начал неуверенно кто-то.
- “Кажись, кажись...” Первое февраля. Тёмные вы, погляжу. Ни черта не знаете. Считать разучились. - Капитан был явно в хорошем настроении. - Этот день запомнить! Первого февраля одна тысяча девятьсот сорок пятого года вошли мы в логово. Теперь на его земле воевать будем. Ясно, хлопцы? Впереди в семи километрах Шёнланке. Вот. Германия! Противник, как сами знаете, впереди не обнаружен. Драпанул, похоже, сгоряча, не затормозил вовремя. Получен приказ продвигаться до соприкосновения, направление Шёнланке - Меллентин. Вот, по просёлку. За Меллентином - автодорога Шнайдемюль - Ландсберг - Берлин. Берлин! Чувствуете, хлопцы? Шнайдемюль - здесь, в двадцати пяти километрах справа, крупный пункт. Там уже занимаются соседи. Выступаем в ноль часов. Стрелковые батальоны - следом, маршевыми колоннами. Ближайшая задача - проверить Шёнланке, разведать дорогу на Меллентин. Если не остановят, разведать населённый пункт, обстановку к западу от него. Оседлать автодорогу, удерживать до подхода стрелковых батальонов. Так... Наших впереди нет. То нас танки всё прикрывали. Теперь впереди только противник. Сплошной обороны пока нет, тряхнули мы его здорово. В брешь и пойдём, до соприкосновения. Учтите, всякие фокусы возможны. На своей земле он теперь. Знает тут всё.
Такую длинную речь гвардии капитан Власов держал перед разведчиками впервые.
Считать хлопцы разучились. Четырнадцатого января на рассвете после жестокой артподготовки рванули с Вислы, из-под Магнушева, на северо-запад, через день форсировали Пилицу, ещё день спустя на броне танков Второй гвардейской вышли к юго-западным окраинам Варшавы... Передохнули и повернули на запад. С тех пор и продолжался марш-бросок. Две недели? Больше? Гонка за танковой лавиной. До самого этого дня. Значит, две недели. Теперь танки куда-то отвернули. Наших впереди нет...
Тихий хутор в заснеженном лесу. Добротные каменные стоения, черепичные крыши. Орудийный гул - с севера. Это - у Шнайдемюля. А здесь тихо. Коровы мычат. Вроде и нет войны. Но и жителей нет, никого. Ушли.
Прошлой весной в запасном полку, в Вышнем Волочке был марш-бросок. Суточный. С полной выкладкой: скатка, вещмешок, котелок, автомат, лопатка по ноге бьет. В хвойном лесу - песчаная утоптанная дорога. Ноги потёрли, устали, но ничего. Обед был из полевой кухни, усиленный, с тушёнкой. А то все вобла да вобла. Только в вещмешке вместо боекомплекта - кирпич. И диски пепеша пустые... А теперь вот - две недели без передыху. Дни разучились считать. Новое оружие у немцев - панцерфауст. Склад целёхонький захватили, сами вооружились. У него - фаустники и у нас фаустники. Против танка - сильная штука. Так драпанули, что и склад свой и всё там бросили, на Пилице. Надо же, как их раздолбали. Когда к Москве, к Сталинграду подбирался, за каждый метр бились. А тут за две недели километров, наверно, пятьсот. Капитан сказал, по шестьдесят в сутки топали. И всё пёхом.
За Меллентином - берлинское шоссе. На прямую выходим. Дела...Утром “мессер” над колонной на бреющем прошёл, огонь не открыл. Видно, пустой возвращался. Здорово их придавили. На Берлин повернём? Еще месяц-другой, и всё?
- Задача ясна? Взвод разведки отправляется на санях. Захватили тут. Обозники готовят. Я - с вами. А теперь - сон. В ноль выступаем. Надо утром берлинскую дорогу оседлать.
Однако подняли меня, казалось, тут же, не успел провалиться.
- К гвардии капитану, в штаб. Бегом!
- Вот, - сказал гвардии капитан Власов, - местные жители, немцы. Фаш-шисты.
На лавке в углу сидели старик со старухой. Аккуратные. Седые. Сидели, прижавшись друг к другу. Как жених с невестой.
- Тож-же мне разведчики: “никого нет, никого нет!” Вот они. В сторожке под кроватью прятались. Спроси, почему не удрали со всеми.
Я перевёл.
- Unsinn, - сказал старик, - бессмысленно. Sowieso Schluss. Всё равно конец. Wir sind hier geboren. Wir wollten hier bleiben. Sowieso Schluss. Здесь родились, здесь и остались. Всё равно - конец.
- Какой ещё конец? - спросил капитан.
Старик впервые поднял глаза.
- Alles kaputt. Deutschland. Menschen. Kinder. Alles.
- Всё пропало...
- Варум киндер? Какие ещё дети? - с раздражением перебил капитан.
- Unsere Kinder. - сказал старик. - Zwei Soehne gefallen.
- Сыновья? Где погибли?
- Дэмъянск. Шталинград.
- Мы их туда не звали.
Я перевёл. Старик кивнул.
- Сам воевал?
- Jawohl. Im ersten Weltkrieg. В первую мировую.
- Яволь, значит. Железный крест?
- Jawohl.
- Вояки. Кто ещё на хуторе?
Тут я замялся.
- Ну?
- Не знаю как “хутор”, товарищ капитан.
- Ну здесь, здесь, хир, чёрт! Вер ист хир нох? - капитан почему-то сердился.
- Wir sind allein. Мы одни. Alle geflohen. Все удрали.
- Ладно, - сказал капитан, - отведи их. К чёртовой матери. В сторожку, там, у опушки. Чтоб сидели и под ногами не болтались!
Я подтянулся, поправил за плечом автомат.
Старики, как по команде, поднялись, держась за руки.
- Was sagte der Offizier? - спросил старик. - Wollen sie uns erschiessen?
- Что? - сжал кулаки капитан Власов. - Эршисен?! Мы не гитлеровцы, стариков стрелять! Скажи этому старому фашисту...
Старуха тянула старика к двери.
Но немец спросил:
- Warum Faschisten? Faschisten - Italien. Mussolini.
- Фашисты - в Италии?! А здесь кто?!
- Hitler. NSDAP. Nazis.
- Нацисты.
- Ишь ты, - сказал гвардии капитан. - Оказывается, разница есть. Ничего. Повесим Муссолини, повесим и Гитлера.
- A-a, Scheisse, - сказал немец.
- ??
- Д-дерьмо. - перевёл я. Слово хорошо запомнилось с тех времен, с меловой фабрики. Старик будто напоминал чем-то крикливого Фаттера.
- Ладно. Уведи. И чтоб не путались тут. Охрану приставлять недосуг. Предупреди. А то кто-нибуди ненароком разницу-то не поймёт... Да, спроси. В Шёнланке войска есть?
- Не знаю, - перевел я ответ старика. - Отсюда все вчера бежали. Мы остались. Не знаю.
- Ладно, уведи.
У сторожки немец сказал:
- В Шёнланке будто бы пусто. Все удрали. Говорили - всех будете расстреливать: детей, стариков, женщин. Всех.
- И солдаты? Удрали?
- Будто бы пусто, - повторил старик, - все удрали.
Старуха молча тянула его за руку в дверь.
- А в ...Меллентине?
- Меллентин? Маленькая община. Почему? Да, там дороги, перекрёсток...
- Sollst nicht klatschen, - пробормотала старуха.
Глагол klatschen я не понял.
- Warum. Genug Leichen. Хватит трупов. Меллентин - точно не знаю. Но там дороги, перекрёсток...
- Сидеть здесь! Не выходить! Понятно?
Дверь захлопнулась.
- Нужен словарь, - думал я, возвращаясь в амбар к разведчикам, - нужен словарь. Klatschen...
Тяжеловесные немецкие кони переходить на рысь отказывались: то ли обучены не были, то ли русский язык не понимали. Шли бодрым размеренным шагом. Вместительные сани поскрипывали, постукивали на неровностях дороги. Валил мокрый снег.
Сидели по обе стороны, ногами наружу, с автоматами наизготовку. Ни разговоров, ни курения. Если что - в кюветы и - огонь. Расчёт был на то, что и немцы ведь не сразу разберутся: полумрак, сани, люди. Свои, чужие? К чужим на своей земле ещё не привыкли. А нам - достаточно оклика. Позади, с интервалами, ещё двое саней. В каждых - по отделению.
Наконец - не пёхом.
- Товарищ гвардии капитан, - вполголоса проговорил я.
- Разговорчики!
- Там, у сторожки, я одно слово не понял...
Капитан придвинулся.
- Что ещё?
- Спросил старика про Меллентин. А старуха бормотнула ему так “не надо...”, и дальше я не понял. А он говорит: “хватит трупов”. В Меллентине, мол, дороги, перекрёсток...И всё. Он не сказал, нет мол войск, а так, уклончиво...
- Фашисты они и есть фашисты. Наше дело - разведка. Доберёмся - разберемся. Всё?
- Так точно.
- Ладно. - и, помолчав, - Словарь тебе надо. Сидел там у них, понимаешь, три года, язык толком выучить не мог.
Я почувствовал шутку и подумал: “А выучил бы, спросили бы, - откуда? Наобщался, мол, там. Ещё посмотришь, что хуже. Хотя сейчас, пожалуй, хуже, что не понял. Klatschen...”
Капитан Власов оказался в нашем стрелковом полку после очередного ранения. До этого служил в гвардейских частях. Право своё на звание и нагрудный знак строго оберегал. Однако, в гвардию обратно не просился, говорил:
- Ничего! Мы и здесь по-гвардейски повоюем. С такими хлопцами, а ?
Хлопцы гвардии капитана очень уважали.
Дорога на Шёнланке была давно не ремонтированная, колдобины ощущались даже под слоем снега. Сани потряхивало. А ещё Германия... Толчки и чувство опасности, притупившееся было за дни марша под прикрытием танков, а теперь вновь проснувшееся, снимали сонливость. Сытость и ощущение неожиданного комфорта, когда продвижение “вперёд на запад” происходило как бы само собой, на мягком ароматном сене, сквозь тихий заснеженный лес, оказывали, в свою очередь, размагничивающее действие.
После тех наших танковых колонн - чего только не оставалось на дороге: лепёшки из людей и лошадей, из касок и орудий, повозок, полевых кухонь, мотоциклов с разбегавшимся экипажем, автомашин с пассажирами в высоких чинах... Оказывается, из всего могут получаться лепёшки. Шли обочинами, обходили, старались не замечать смерзшееся кровавое месиво. Однако во время ночных маршей, когда гладь дорожного покрытия сменялась вдруг беспорядочным нагромождением невидимых препятствий, нетрудно было догадаться, какого они происхождения. Катилась на запад неотвратимая лавина возмездия. Всё, преграждавшее путь, было обречено.
Однако сейчас, на этой ночной дороге , неровности под полозьями были просто неровностями, этим толчкам не следовало служить пищей для воспоминаний.
Старик... “Genug Leichen”, хватит трупов... На хуторе - так мычали коровы. Доить - некому. Всегда, каждый день, утром и вечером доили, и вдруг - никто не идёт, никто не приходит. Война пришла. Ребята доили. Молоко парное, как в гостях у бабушки Анны Даниловны, в детстве, в Кушлине. Сто лет назад... Хутор - Vorwerk. Das Vorwerk. Вспомнил. Конечно же, фольварк - форверк. Klatschen...
Старик не обманул: немцев в Шёнланке не было. Никого не было. Силуэты строений, темнота и тишина. Глухая пустота. Даже мычания не было: намаялись, видно, брошенные коровы, уснули. Или угнать успели?
Прочесали посёлок, оставили маяков на входе, на выходе. И снова углубились в лес. Справа, на севере, не умолкал артиллерийский гул: у Шнайдемюля продолжалось сражение.
Занимался блёклый рассвет.
Лес редел. Впереди стало просматриваться широкое открытое пространство. Поля. И в глубине, километрах в двух, тёмная, плотная груда строений, в центре - шпиль кирхи. Удивительно симметричной представилась панорама, открывшаяся в полумраке рассвета. Что-то было в этом от театральных декораций.
Снегопад прекратился.
Широкая, полуосвещённая пустая сцена. То ли закончился уже спектакль, то ли ещё не начинался...
- Покурили, хлопцы? - сказал гвардии капитан. - Слушай приказ. Первое и второе отделение выдвигаются на разведку населённого пункта. Следуем на санях, интервал...пятьсот метров. Пешком по снегу всё равно сейчас не разбежишься. Если противник откроет огонь, второму отделению вернуться на исходный рубеж. Я с первым отделением действую по обстановке. Командиру взвода с третьим отделением разведать примыкающий к дороге лес. Движение головного батальона остановить здесь, до моего сигнала зелёной ракетой. Головное охранение подойдёт сюда примерно через час. Вопросы?
- Товарищ гвардии капитан, - сказал комвзвода. - А может - всем взводом? Артиллерия с собой, фаусты...
- Парламент откроем? Не штурмовать идём, а в разведку. Всё. Привет.
Сани выплыли на незащищенное пространство. Удалялась спасительная кромка леса. Медленно надвигались стены строений и шпиль кирхи.
Посреди поля шла от опушки к опушке ирригационная канава, прямая, как под линейку. Пересекли мостик. Шли теперь за санями, рассыпавшись на дороге. Если там - противник, им всё ясно.
Маячили позади вторые сани.
- Самое время. - сказал капитан. - Дистанция прицельного огня.
Меллентин молчал.
Строения раздвигались, дорога выходила к кирхе.
Меллентин молчал.
Расположенные вдоль дороги амбары, скотные дворы - каменные, тяжеловесные, с конртфорсами, с тусклыми оконцами, охватывали разведчиков слева и справа. Селение давило безмолвием. Не мычали даже призывно коровы.
- Почему? - проговорил капитан. - Почему они угнали скот? Ждали боя? А?
Перпендикулярно дороге протянулась, огибая кирху, сельская улица. Вдоль неё выстроились жилые дома за невысокими кирпичными оградами. Опущенные жалюзи, закрытые ставни. Дорога продолжалась за кирхой, в направлении берлинского шоссе. Так значилось на карте.
Прибыло второе отделение. Сани убрали во двор усадьбы рядом с храмом. Капитан отправил группы разведчиков прочесать посёлок, в особенности - хозяйственные постройки, глядевшие оконцами в сторону поля.
Дом рядом с кирхой не был заперт. В нём сохранилось ещё тепло. Тлели угли в кухонной плите. В комоде - бельё, в шкафу - одежда. В просторном, отделанном белым кафелем подвале - стеллажи. На них аккуратными рядами стеклянные банки с домашними заготовками. Стеклянная крышка с выемкой посредине, красная резиновая прокладка с ушком, пружинный металлический прижим. Снимешь прижим, потянешь за ушко, воздух всасывается, крышка отходит. Сотни банок. С мясом, овощами, фруктами.
- Неплохо, хлопцы? А ведь они - накануне поражения. Всю Европу обобрали, гады. Осторожно, отравить могли. Хотя, торопились.
Но ведь разведчики должны...разведывать? Голод утолили и пока оставались живы.
Найдя два подходящих полотенца, я заменил свои почерневшие портянки.
Капитан сказал:
- Пошли, проверим кирху. На колокольню подняться надо, окрестности оглядеть. Оттуда и ракету дадим.
Кирха была заперта. Массивные, тёмного дерева двустворчатые двери, окованные железными полосами. Широкие, в пятак, шляпки гвоздей.
- А ну-ка, дай очередь по замку.- Я вскинул автомат.
- Ложись!! - крикнул капитан.
Грохнулась у ступеней граната с длинной деревянной ручкой, откатилась, рвануло...
- К двери!!
Укрылись в глубокой дверной нише. И тут загрохотал наверху длинной очередью пулемёт.
- Товарищ капитан! Там, на поле!
В сторону Меллентина двигалась по дороге, выползая из лесу, тёмная колонна пехоты. Голова колонны уже достигла ирригационную канаву.
Пулемёт с колокольни бил по дороге. Колонна стала рассыпаться, фигурки в тёмных на фоне снега шинелях разбегались, расползались в стороны, укрывались в канаве, хвост колонны пятился в лес. Но как бы по сигналу ударили пулемёты с флангов, оттуда, где ирригационная канава упиралась концами в лес. С северного фланга открыли огонь танковые пушки.
Пулемёт на колокольне умолк на миг, сверху полетела граната. Выступ в средней части башни ограничивал обзор, немец метал гранаты вслепую. Прижавшись к плитам паперти, переждали взрыв. Посыпалась каменная крошка. Снова загрохотал пулемёт, по полю, по головному батальону полка. Поле отвечало уже огнем. Но противник был невидим.
- К саням! - скомандовал капитан, и мы кинулись, пригнувшись, под защиту дома. - В санях - фаусты! Быстро!
Подбегали, укрываясь за строениями и оградами, разведчики. Вытащили, вскрыли длинный зелёный ящик, закладывали запалы, готовили фаустпатроны. Капитан, прицелившись, ударил по стрельчатому окошку колокольни. Снаряд ударился о стену, разорвался, прогрыз зияющую рану. Пулемёт умолк на миг, из окна полетела граната.
- Один он там! Огонь по окну!
Под прикрытием автоматных очередей капитан бил фаустпатронами по колокольне. Сверкнуло, грохнуло внутри, полетели ошмётки. Пулемёт захлебнулся.
- Все собрались? К своим! Короткими перебежками! Сук-кин сын комбат, сигнала не дождался! Вперёд.
Хотя получалось - назад. Назад - для разведчиков тоже вперёд. Бежали рассредоточившись, залегая. Стегали дорогу пулемётные очереди, Однако, до опушек слева и справа было километра два. “Дистанция неприцельного огня”. Пушки невидимых танков, двух - трёх, били по лесу, куда ушли, укрылись наши. Снаряды рвались где-то в глубине. И вот послышались уже ответные хлопки, с вибрирующим завыванием полетели мины, стали рваться у северной опушки, откуда вели огонь пулемёты и танки.
Сзади, в Меллентине, было тихо. Единственный его отчаянный защитник погиб на своём посту.
В канаве виднелись комки серых шинелей. И на поле, тут и там. И на дороге. Серые, застывшие комки на белом снегу. Пробегая, разведчики задерживались у лежащих. Но помощь им уже не требовалась. Когда, теряя дыхание, приближались к опушке, я упал. Гвардии капитан оглянулся, пригибаясь подбежал. Но я уже подымался.
- Зацепило?
- Нет. Нога подвернулась.
- Давай. Ещё немного.
Достигли опушку и залегли, укрывшись за стволами сосен. Хватая губами снег, я прохрипел:
- Вспомнил...Вспомнил, товарищ капитан. “Не болтай”,-сказала старуха, - “не надо болтать”. Sollst nicht klatschen. Klatsch und Tratsch - болтовня, сплетня... “Не болтай”, - она сказала.
- Какая ещё старуха? Ты что, тронулся с перепугу?
- Да в хуторе же, старуха. Про Меллентин когда спросил, она старику сказала: “не болтай”. Но он - намекнул. “Дорога”, - сказал, - “перекрёсток...”
- Фашисты они, - сказал, закуривая, гвардии капитан. - Все - фашисты.
- Товарищ гвардии капитан. Старик этот...
- Ну, дался тебе этот фашист!
- Нет. Понимаете. Он же н е с к а з а л, что здесь н е т войск.
- Сказал, не сказал, какая разница. Всё равно, не здесь, дальше бы на них налетели, у шоссе. Шли - до соприкосновения. Как-никак, километров на двадцать ещё за ночь продвинулись. В логово.
- Все-таки, он нас как бы предупредил. Про засаду знать не мог, это - дела армейские. А о том, что встретят нас здесь, наверно, знал. Сказал, - “хватит трупов”. А ведь немец. Бывший солдат, с железным крестом. Значит, уже не такой фашист...- Опять вспомнился старый Фаттер, там, в оккупированном Кременце.
- Как бы мы иначе этот Меллентин разведали? Окружать его, что ли, силами взвода? Задача была - наткнуться. Вот и наткнулись. Привязался , понимаешь! На войне - как на войне. Как это?
- А ля гер ком а ля гер. Но они-то там остались, на поле...
- Ну, полиглот! Словарь тебе добудем...
Невидимые танки продолжали обстрел. Беспорядочно рвалось то здесь, то там.
- Похоже, без горючего они, - сказал гвардии капитан. - Ладно. Отдышались, хлопцы? Подъём. Пошли штаб искать.
В лесу разворачивалась уже привычная фронтовая жизнь. Рыли укрытия. Выкатывали к опушке орудия. Тянули связь. Пахнуло откуда-то дымком. Снег был истоптан, потерял белизну. К тому же оседал, таяло.
Вдоль нитки связи двинулись в глубь леса.
- Пора бы и кухню разведать, - кстати заметил кто-то.
- ...А что старик этот своих мог предупредить, что Меллентином интересуемся, о таком варианте не подумал? - спросил капитан, повернув голову.
Я ускорил шаг, пошёл рядом.
- Может, рация у него там в сторожке была? И оставили его как разведчика? В расчете, что всё-таки не расстреляем, по славянской своей отходчивости. Ась?
- Нет, товарищ гвардии капитан. Он сказал, - хватит трупов. Это он не мне и не старухе. Он себе сказал. Убеждал он себя. А засели они тут ещё с вечера, на всякий случай. Место удобное: поле открытое, канава поперёк, дорога - прямо на запад, колокольня в створе, видно далеко. Где-то ведь должны же были они засесть. Когда к Меллентину открытым полем шли, казалось, смотрит кто-то оттуда... Где-то должны они были засесть.
- Да. Противник встретился нам тактически грамотный. И психологически - грамотный. Понадеялся, что нахально попрём. И не ошибся. На головокружение от успехов наше понадеялся. И хватанул из-за угла. Вырвал клок. Разведку пропустил, затаился. Грамотно действовал. После войны - кем будешь? - неожиданно переменил тему капитан. - Для военного училища годишься.
“Хороший человек наш гвардии капитан”.
...Противник вёл беспокоящий огонь по лесу до ночи.
На рассвете лёгкий западный ветер донёс нарастающий гул моторов. Шли танки. Шло множество танков.
Гул держался на одном уровне. И стал затихать. Сохранился шум автомобильных двигателей, непрерывный шум. Там, за Меллентином, шли танковые и механизированные колонны. А потом ветерок донёс песню. Строевую песню. Слова слышны не были. Но её знали все.
Там, по берлинскому шоссе, шли автоколонны с войсками, и солдаты пели:
Белоруссия родная, Украина золотая,
Наше счастье мо-ло-до-ое
Мы стальными штыками оградим!
Наше счастье молодое...
Шла на Ландсберг, к Одеру, Пятая ударная армия.
К этому дню, третьему февраля, подвижные соединения Красной Армии широким фронтом вышли на Одер, последнюю водную преграду перед Берлином. Они форсировали Одер и закрепились на том берегу.
До столицы тысячелетнего рейха оставалось - семьдесят километров по прямой. Нелёгкими будут эти последние десятки километров.
А под Меллентином? Здесь был лишь эпизод на исходе броска от Вислы к Одеру. И в канун завершающей гигантской битвы. Кровавого штурма Зееловских высот. Окружения, штурма и взятия Берлина.
- ...Ну что? - сказал гвардии капитан Власов, - По коням? Пошли, хлопцы. Сани там остались. Куда им деться?
Когда по знакомой дороге пересекали мостик через ирригационную канаву, тот же ветерок донёс из Меллентина ржание голодных коней.
И ребята ускорили шаг.
*
Война шла, и каждый день оставались позади могилы однополчан: под Арнсвальде, у Штаргарда, в Голльнове и Альтдамме. Мы не найдём сегодня эти названия на карте: города переименованы, здесь Польша.
Мы выйдем к Одеру. На восточном берегу залива Штеттинер Гафф гвардии капитан Власов ранним утром подзовет меня и даст взглянуть в свою стереотрубу. Будет отчетливо, как на экране, видно: на западном берегу, в Штеттине, рушатся, оседают в облаках пыли городские кварталы. Идёт налёт американских “летающих крепостей”, самолёты заполнили небо, их сотни. Они идут на большой высоте, соблюдая строй, разворачиваются за нашими спинами, наплывают с востока волна за волной, красиво подсвеченные солнцем, и уничтожают, стирают с лица земли этот город. Спокойно, как на параде. Всем уже ясно, им и нам: завтра, через неделю, через две этот город будет в наших руках. Союзники нам помогают овладеть очередными развалинами.
Прильнув к стереотрубе, гвардии капитан Сергей Павлович Власов скажет:
- Распро... твою через семь гробов в три бога м...!!!
И он будет прав. В чём-то этот метод покажется нам... сродни фашистским. А более сильного выражения неодобрения, неприятия для нас тогда не существовало.
Нас вскоре перебросят южнее, на плацдарм в районе Цедена, уже на западном берегу Одера. На правом фланге штурмовавшего Берлин Первого Белорусского фронта наши части пройдут с боями путь вдоль Гогенцоллернканала, оставляя позади себя братские могилы, и встанут на Эльбе. Это будет в конце апреля сорок пятого года.
Многим все эти названия ничего не говорят : древняя история. Для автора же они связаы с мгновениями, наиболее рельефно впечатавшимися в память. Они не распределяются равномерно на протяжении м о е г о ХХ века, и здесь отличие этих записок от мемуаров. Стоп-кадры могут быть совершенно различны по своей значительности ( сегодня почему-то в моде “значимость” ) в представлениях автора и в глазах читателя, но то, что их наибольшая концентрация пришлась на немногие - из сегодняшнего далека - годы великой войны, должно быть понятно и объяснимо. Впрочем, у каждого моего современника - свой ХХ век. У меня - такой.
Кончилась война. Не прошло и двух недель, и я был направлен “для дальнейшего прохождения службы” , как значилось в предписании, в штаб фронта. Там возникла надобность в военнослужащих, владеющих немецким. И мой командир гвардии капитан Власов решил, что я немецким владею.
Будет ещё в моей жизни случай, когда з а м е н я решат , что я в совершенстве владею языком. Десятки лет спустя, и на этот раз - английским. Но об этом - на закуску.
На прощание меня снабдили, помимо сухого пайка, трофейной флягой, до края наполненной спиртом. И объяснили: она будет на первых порах ключом от всяких дверей. А главное, от дверок кабин грузовиков. Будешь путешествовать как граф, - объяснили мне. - Сам не пей, другим наливай.