The Proper Study of Mankind. An Anthology of Essays. L., 1997. Р. 243-268

Вид материала

Содержание

Nicolo Machiavelli By Ante Vessels, 1995

Подобный материал:

1 2 3 4 5

virtu, смелого вызова фортуне и т.д., кажется мне правдоподобным. Подробнее об этом см.: Paolucci H. Introduction to Niccol( Machiavelli // Mandragola. New York, 1957

И не своему психологическому или социологическому воображению. Его психология зачастую совершенно примитивна.

Он, кажется, едва ли допускает даже малейшую возможность сознательного и подлинного бескорыстия; совсем не интересуется мотивами тех людей, которые готовы воевать без шансов на победу, которые готовы отдать свою жизнь за безнадежное дело.

Он испытывает фанатически упорное - чуть ли не романтическое по своему неистовству - недоверие ко всему, что не от мира сего, к абсолютным принципам, не опирающимся на эмпирические наблюдения; его отравляет образ великого государя, играющего человеческими существами, как играют на инструменте.

Он предполагает, что различные сообщества всегда должны воевать друг с другом, так как у них разные цели.

Он смотрит на историю как на бесконечное состязание в том, кто кому перегрызет горло, единственно достойная разумного человека цель которого состоит в том, чтобы заслужить одобрение со стороны своих современников и потомков.

Он успешно свергает все фантазии с небес на землю, но полагает, что этого достаточно.

Он почти не допускает мысли, что у людей могут быть идеальные побуждения. И ничего не понимает в истории и совсем мало в экономике.

Он и не догадывается о техническом прогрессе, который вскоре изменит политическую и экономическую жизнь, и в частности, искусство войны.

Он не понимает, как развиваются или преобразуются индивиды, сообщества и культуры. Как и Гоббс, он полагает, что чувство самосохранения и стремление к нему перевешивают все остальные чувства и стремления.

Главное же, что он говорит людям, это чтобы они не были дураками: глупо следовать принципу, когда он может привести вас к краху, по крайней мере если судить по светским меркам; о прочих соображениях он упоминает почтительно, но не проявляет к ним интереса: те, кто ими руководствуется, скорее всего не создадут чего-то такого, что увековечит их имя. Его римляне не более реальны, чем стилизованные персонажи его блестящих комедий. Его человеческие существа имеют так мало внутренней жизни, так мало способны к сотрудничеству и социальной солидарности, что, как и в случае с неутратившими различий существами Гоббса, трудно понять, как может у них возникнуть взаимное доверие, необходимое для того, чтобы создать устойчивый социальный организм, даже под неусыпной тенью тщательно регулируемого насилия.

Едва ли кто будет отрицать, что сочинения Макиавелли, а особенно "Государь", возмущали и возмущают человечество глубже и продолжительнее, чем какой-либо другой политический трактат. Причиной тому, позвольте повторить еще раз, является не открытие того, что политика - это игра сил (политические отношения между независимыми сообществами и внутри них включают использование силы и обмана и не связаны с принципами, которых придерживаются "игроки"). Знание об этом так же старо, как сама мысль о политике, - во всяком случае так же старо, как Фукидид и Платон. Не вызвано оно и теми примерами, которые он приводит, рассказывая о том, как достигают и удерживают власть - описания резни в Синигалии, поступков Агафокла или Оливеротто да Фермо не более и не менее ужасны, чем аналогичные истории у Тацита и Гвиччардини. Мысль о том, что преступление может принести выгоду, не новость в западной историографии.

И вовсе не его совет применять безжалостные меры так шокирует читателей. Аристотель задолго до него допускал, что могут быть исключительные ситуации, что постановления и законы не обязательно должны работать во всех случаях; его совет правителям в "Политике" достаточно прямолинеен; Цицерон прекрасно понимает, что в критических ситуациях требуются исключительные меры. "Необходимость не знает закона", - таково мнение томизма; Пьер из Оверни по сути дела говорит то же самое. Гаррингтон [37] высказал это в следующем веке, и Юм горячо его одобрял.

Подобные мысли не принадлежат ни этим, а может быть, и никаким другим мыслителям. Не Макиавелли создал понятие raison d'etat, и пользовался он им не больше, чем другие. Он делает упор на волю, смелость, ловкость вопреки правилам, установленным в спокойное ragione, к которым могли бы апеллировать его коллеги по работе в Pratiche Fiorentine [38], а может быть, и по Садам Ручеллаи [39]. То же делал Леон Батиста Альберти, утверждавший, что fortuna уничтожает только слабых и неимущих, и современные поэты.То же самое, на свой лад, делал Пико делла Мирандола, страстно взывавший к могуществу человека, который, в отличие от ангелов, может принимать любой облик - яркий образ, отражающий самую суть европейского гуманизма как на севере, так и в Средиземноморье.

Как уже не раз отмечалось, Макиавелли гораздо более оригинален, когда разъединяет практическую политику как предмет изучения и теологическую картину мира, в терминах которой эту тему обсуждали до него (тот же Марсилио) и после него. И все-таки не своим секуляризмом, сколь дерзким ни казался бы он в свое время, взволновал он Вольтера, Бентама и их последователей. Шокировало их нечто иное.

Главная заслуга Макиавелли - позвольте повторить еще раз - состоит в обнаружении неразрешимой дилеммы, в постановке вечного знака вопроса на пути последующих поколений. Это есть следствие признания им de facto того, что цели, в равной степени конечные и в равной мере священные, могут противоречить друг другу, что целые системы ценностей могут вступать в конфликт, для решения которого невозможен никакой объективный третейский суд, и что происходит это не просто в исключительных обстоятельствах, не в результате аномалии, несчастного случая или трагической ошибки - как это было в конфликте Антигоны и Креона или в истории Тристана, - а является элементом нормальной человеческой ситуации (что, безусловно, было новшеством).

Для тех, кто считает такие коллизии редкими, исключительными и смертельно опасными, выбор, который предстоит им сделать, всегда оказывается тяжким испытанием, к которому ни один человек, будучи разумным существом, не может быть готов (поскольку нет никаких правил). Но для Макиавелли, по крайней мере, судя по таким его произведениям, как "Государь", "Рассуждения", "Мандрагора", ничего мучительного в этом нет.

Каждый делает свой выбор, потому что знает, чего он хочет и готов заплатить за это определенную цену. Кто-то выбирает классическую цивилизацию, а не Фиваидскую пустыню, Рим, а не Иерусалим, как бы ни призывали к этому священники, потому что такова его природа и - Макиавелли не экзистенциалист и не романтический индивидуалист avant la parole [ссылка скрыта] - природа людей вообще, во все времена, повсюду. Если кто-то предпочитает одиночество или мученичество, он пожимает плечами. Такие люди не для него. Ему нечего сказать им, не о чем с ними спорить. Единственное, что ясно ему и тем, кто с ним соглашается, это то, что таким людям нельзя вмешиваться в политику, в процесс воспитания и вообще в какую бы то ни было важную сферу человеческой жизни; их мировоззрение не позволяет решать такого рода задачи.

Я не хочу сказать, что Макиавелли откровенно провозглашает плюрализм или хотя бы дуализм ценностей, между которыми надо делать сознательный выбор. Но это следует из противопоставлений между тем поведением, которым он восхищается, и тем, которое осуждает. Он, по-видимому, считает само собой разумеющимся явное превосходство классической гражданской добродетели и отметает напрочь христианские ценности, равно как и условную мораль, ограничившись двумя-тремя снисходительно-пренебрежительными фразами в их адрес и политесным замечанием о неправильном толковании христианства*.

* Например, в вышеприведенных отрывках из "Рассуждений" или когда он говорит: "Я уверен, что величайшее благо, которое можно сделать и которое больше всего угодно Богу, - это то, что делаешь в своем родном городе" ("Рассуждение об усовершенствовании управления Флоренцией"). Это утверждение вовсе не единственное в сочинениях Макиавелли, но, оставляя в стороне его желание угодить Льву Х и склонность всех авторов использовать распространенные в их время трафареты, можем ли мы полагать, что Макиавелли хочет убедить нас в том, что когда Филипп Македонский переселял народы тем способом, каким он это делал (неизбежным, как было сказано), отчего даже самому Макиавелли становится не по себе, что это было благом для Македонии и угодным Богу, и, per contra, что неудачная попытка Джампаоло Бальони убить Папу и истребить всю курию, огорчила его?

Такое представление о божестве, мягко говоря, далеко от новозаветного. Всегда ли полностью совпадают нужды отечества и воля Всевышнего? Впадают ли в ересь те, кто позволяет себе усомниться в этом? Конечно, можно иной раз изобразить Макиавелли как крайнего макиавеллиста, но полагать, будто он верил, что требования Бога и Кесаря полностью совпадают, значит доводить главную его мысль до абсурда. Разумеется, это еще не доказывает, что у него не было никаких христианских чувств: вполне возможно, что "Ezortatione alla penitenza", созданная в последний год его жизни (если это подлинное его сочинение, а не более поздняя подделка), написана абсолютно искреннее, в чем убеждены Ридольфи и Альдеризио; Каппони, может быть, преувеличивал, когда писал, что Макиавелли "изгнал религию из своего сердца", хотя "она и не совсем угасла в его голове" (Capponi G. Storia della repubblica de Firenze. Florence, 1888, vol.3, р.191). Главное, что в его политических сочинениях, о которых только и идет у нас речь, не найти никаких следов etats d'ame.

Это волнует и бесит тех, кто не согласен с ним, больше по той причине, что идет вразрез - хотя, кажется, и непреднамеренно - с их убеждениями, рекомендует безнравственные приемы как явно самые разумные, как нечто такое, что могут отвергать только глупцы и мечтатели.

Если то, в чем был убежден Макиавелли, истинно, то это подрывает один из главных постулатов западноевропейской мысли: а именно, - что где-то, когда-то в будущем или в прошлом, в этом мире или в последующем, в церкви или в лаборатории, в умозрениях метафизика, открытиях социального ученого или в неиспорченном сердце простого добродетельного человека, будет найдено окончательное решение вопроса о том, как следует жить людям. Если он неверен (а он неверен, если можно дать не один, а несколько одинаково достоверных ответов на этот вопрос), то разрушается идея о единственно истинном, объективном, универсальном для всех людей идеале. Сам поиск его становится не просто утопичным на практике, но и концептуально непоследовательным.

Можно, конечно, понять, почему это оказывается неприемлемым для людей, воспитанных в самых разных традициях - для верующих и атеистов, эмпириков и сторонников априоризма. Для тех, кто воспитывался в традициях религиозного или по крайней мере нравственного, социального или политического монизма, нет ничего страшнее, как обнаружить какую-то брешь в системе, его взрастившей. Вот тот кинжал, который, по словам Майнеке, Макиавелли нанес незаживающую рану, хотя Феликс Жильбер прав, считая, что сам он не получил шрамов от него. Ибо он оставался монистом, пусть даже и языческим.

Макиавелли несомненно виновен в том, что многое напутал и преувеличил. Он путал мысль о том, что основные идеалы могут оказаться несовместимы, с другой мыслью - что более условные человеческие идеалы (основанные на идеях естественного закона, братской любви и человеческой доброты) невозможно реализовать, и что те, кто действует, исходя из противоположного, это глупцы, и порой опасные. Он приписывал это сомнительное утверждение античности и был уверен, что его подтверждает история. Первая из названных мыслей подрубает под корень все учения, согласно которым достижение окончательного решения возможно или по крайней мере возможна его формулировка; вторая является эмпирической, банальной и несамоочевидной. Эти две мысли ни в коем случае ни тождественны, ни логически связанны.

Кроме того, он чрезмерно преувеличивал: идеализированные типы Греции времен Перикла или Древнеримской республики, может быть, и несовместимы с идеальным гражданином христианского государства (допустим, что таковые возможны), но на практике - прежде всего в истории, к которой наш автор обращается если не за доказательствами, то за иллюстрациями, - чистые типы встречаются редко: не прилагая больших умственных усилий, можно убедиться, что существующие смешанные, запутанные, компромиссные формы общественной жизни не поддаются простой классификации, чего, несмотря на свои убеждения, не станут отрицать ни христиане, ни либеральные гуманисты, ни Макиавелли. Тем не менее, напасть на главную предпосылку целой цивилизации и причинить ей непоправимый ущерб - это уже громадное достижение.

Макиавелли не утверждает этого дуализма. Он просто принимает превосходство римской antiqua virtus (что может взбесить тех, кто этого не признает) над христианской жизнью, проповедуемой церковью, как нечто само собой разумеющееся. Он роняет несколько случайных слов о том, чем могло бы стать христианство, но не надеется, что это изменит его действительный характер. Тем дело и заканчивается. Всякий, кто исповедует христианскую мораль и считает христианское государство ее воплощением, но в то же время во многом соглашается с политическим и психологическим анализом Макиавелли и не отвергает нетленное наследие Рима, стоит перед дилеммой, которая, если прав Макиавелли, не только еще не решена, но и неразрешима. Это Гордиев узел, который, по мнению Ванини и Лейбница, завязал автор "Государя" - узел, который можно разрубить, но не развязать. Вот чем обусловлено стремление развенчать учение Макиавелли или интерпретировать его таким образом, чтобы вырвать у него жало.

После Макиавелли сомнительными стали все монистические построения. Чувство уверенности в том, что где-то лежит спрятанное сокровище - окончательное решение наших проблем - и что какая-то тропа должна привести нас к нему (ибо в принципе должна быть возможность его обнаружения); или, если использовать другой образ, убеждения в том, что обрывки, составленные на основе наших убеждений и обычаев, являются фрагментами головоломки, которую (поскольку это a priori гарантировано) в принципе можно решить, и только из-за своего неумения или в силу неудачного стечения обстоятельств мы так мало преуспели в обнаружении этого решения, которое приведет все интересы в состояние гармонии, - это фундаментальное убеждение западной политической мысли было серьезно поколеблено. В эпоху, когда ищут только несомненное, этого достаточно, чтобы объяснить те бесконечные усилия (сегодня более многочисленные, чем когда-либо прежде), которые предпринимались с целью объяснить или развенчать смысл "Государя" и "Рассуждений".

Таков негативный смысл. Но есть еще и позитивный, который мог бы удивить Макиавелли, а, может быть, даже вызвать его недовольство. До тех пор, пока только один идеал считается истинной целью, люди не перестанут полагать, что для достижения этой главной цели никакие средства не могут быть слишком трудными, никакая цена не может быть чересчур высокой. Такого рода уверенность является одним из главных оправданий фанатизма, принуждения, гонений. Но если не все ценности совместимы друг с другом, и выбор надо делать, исходя только из того, что каждая ценность есть то, что она есть, и мы выбираем ее потому, что она такова, какова есть, а не потому, что на какой-то единой шкале она занимает более высокое положение, чем другая; если мы выбираем образ жизни потому, что верим в него, потому что принимаем его за нечто совершенно естественное, или, по размышлении, понимаем, что морально не готовы вести какой-то иной образ жизни (хотя другие считают иначе); если рационально и с расчетом можно подходить только к средствам и второстепенным, а не главным целям, то в результате получится иная картина, нежели та, что выстраивается вокруг древнего принципа, согласно которому для всех людей существует лишь одно благо.

Если загадка имеет только одно решение, то вся проблема состоит в том, как, во-первых, найти его, затем - как его реализовать, и, наконец, как убедить других в правильности этого решения или заставить их принять его. Если же это не так (Макиавелли противопоставляет два образа жизни, но их может существовать и, вопреки мнению фанатичных приверженцев монизма, очевидно существует больше двух), то открыт путь для эмпиризма, плюрализма, толерантности и компромисса. Толерантность исторически является продуктом осознания несовместимости одинаково догматичных убеждений и практической невозможности полной победы одного над другим. Те, кто хотел выжить, поняли, что надо быть терпимыми к заблуждениям. Они постепенно пришли к пониманию ценности разнообразия, почему и стали проявлять скепсис по поводу однозначных решений в делах человеческих.

Но одно дело - признавать что-то на практике, а другое - дать этому рациональное обоснование. Последнее начинается со "скандальных" сочинений Макиавелли. Это было крупной поворотной точкой, и интеллектуальные последствия этого поворота, совершенно неприемлемые для того, кто положил ему начало, стали, по счастливой иронии (или диалектике, как сказали бы некоторые) истории, основой всего либерализма, который Макиавелли несомненно порицал бы за слабость и бесхарактерность, за то, что ему не хватает безотчетного стремления к власти, не хватает блеска, организации, virtu, силы на то, чтобы сплотить неуправляемых людей, несмотря на все их разногласия, в единое мощное целое. Поэтому он, вопреки самому себе, является одним из творцов плюрализма с его рискованным - на его взгляд - признанием терпимости.

Разрушив изначальное единство, он помог людям осознать необходимость мучительного выбора между несовместимыми альтернативами в общественной и частной жизни (ибо, как стало ясно, нельзя жить одновременно и той и другой жизнью). Это открытие первостепенной важности, хотя бы уже потому, что эта дилемма до тех пор не давала людям покоя, пока не вышла на свет (она по-прежнему остается нерешенной, но мы научились с нею жить). Несомненно, люди на практике довольно часто переживали конфликт, о котором Макиавелли высказался с полной ясностью. Его усилиями эта мысль из парадокса превратилась почти в банальность.

Меч, о котором писал Майнеке, не утратил своей остроты: рана не заживает. И хотя знание худшего не всегда уберегает от его последствий, оно все-таки предпочтительнее неведения. Вот та печальная истина, на которую Макиавелли обратил наше внимание - не тем, что высказал ее вполне четко, а способом, быть может, еще более эффективным: тем, что низвел почти некритикуемую традиционную мораль в разряд утопии. Таково, во всяком случае, предположение, которое мне хотелось бы высказать. В таких областях, где существует больше двух десятков интерпретаций, прибавление к ним еще одной нельзя счесть за дерзость. В худшем случае пусть она будет всего лишь еще одной попыткой решить проблему более чем четырехсотлетней давности, о которой Кроче в конце своей долгой жизни отозвался как об "una questione che forse non si chudera mai: la questione del Machiavelli" [41].

Nicolo Machiavelli
By Ante Vessels, 1995

Примечания

1 "Рассуждения"- общепринятое сокращенное наименование одного из основных произведений Макиавелли "Рассуждения о первой декаде Тита Ливия".

2 Помимо "Истории Флоренции" Макиавелли написал ряд работ, которые с известной долей условности можно отнести к разряду исторических: "О природе галлов", "Доклад о положении дел в Германии", "Картина французских событий", "Картина германских событий" и др.

3 Самуил, посылая Саула войной на амаликитян, говорит ему: "Иди и порази Амалика, и истреби все, чт( у него; и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла" (1 Цар. 15, 3).

Диалог с мелосцами ("мелосский диалог") изложен в конце пятой книги "Истории" Фукидида. Афинские послы доказывают жителям Мелоса, что рабство для них будет столь же полезно, как и владычество, так как "о богах мы предполагаем, о людях же из опыта знаем, что они по природной необходимости властвуют там, где имеют на это силу" (V, 105, 2).

Оба софиста утверждают примерно одно и то же. По Калликлу, "признак справедливости таков: сильный повелевает слабым и стоит выше слабого" (Платон. Горгий, 483d), а Фрасимах категорически утверждает, что справедливость это то, что "пригодно сильнейшему" (Платон. Государство, 338с).

"Советы" Аристотеля тиранам ("тираннам") содержатся в пятой книге его "Политики" (1313а35-1315b10). Традиционный способ сохранения тирании сводится, по Аристотелю, к трем целям: "во-первых, вселить малодушие в своих подданных... во-вторых, поселить взаимное недоверие, в-третьих, лишить людей политической энергии". Другой способ - тиран притворяется, будто он не тиран, а "опекун".

Древнегреческий философ Карнеад из Кирены (214-129 до н.э.), глава так называемой Новой академии, в 155 г. в составе "посольства философов" посетил Рим, чтобы добиться отмены наложенной там пени. Будучи скептиком, он один день говорил речь в защиту справедливости, на другой день против справедливости, и поскольку речи его отличались чрезвычайной красноречивостью, слушатели каждый раз соглашались с ним. См.: Ciеtro. Acad. pr., 30, 98.

По словам Бл. Августина, "при отсутствии справедливости что такое государства, как не большие разбойничьи шайки; так и самые разбойничьи шайки что такое, как не государства в миниатюре" (О граде Божием. IV, 4).

Марсилий Падуански (ок.1280-1342/1343), итальянский политик и ученый, ректор Парижского университета, за смелую критику папства объявлен "величайшим еретиком" и заочно приговорен к смертной казни на костре. В своем главном сочинении "Защитник мира" резко нападал на наследственную власть королей и светскую власть папства. Правомерность имущественного и политического неравенства людей обосновывал ссылкой на природные различия в умственном и моральном уровне людей. Впервые выдвинул идею разделения власти на законодательную и исполнительную.

4 Английский кардинал Реджинальд Поул был инициатором включения "Государя" в "Индекс запрещенных книг", где он и оказался (в третьем списке) в 1559 году. Французский протестантский юрист Иннокентий Жантийе одним из первых в Европе начал открытую борьбу с учением Макиавелли. В 1576 году в Женеве он опубликовал 650-страничный фолиант, озаглавленный "Анти-Макиавелли" и вскоре переведенный с французского на латинский, английский и немецкий языки. Подробнее см.:

Blog

The Proper Study of Mankind. An Anthology of Essays. L., 1997. Р. 243-268

Содержание