Тененбойм Журнал "красная новь"

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 16 17 18 19 20 21 22 23 ... 31

26. Технология гнева

В начале ноября в колонии шла напряженная подготовка к празднику. А готовиться было и некогда, рабочие дни загружены были до отказа. Каждый дорожил минутой, и каждая минута имела значение. В один из вечеров Люба Ротштейн из одиннадцатой бригады нашла записку. Эта записка лежала в книге, которую Люба только что принесла из библиотеки. Люба быстро прочла записку и вскрикнула:

- Ой, девочки! Ой, какая гадость! Лида!

Лида Таликова взяла из ее рук листок бумаги. Написано было аккуратным курсивом:

"Надо спросить Ванду Стадницкую, чем она занималась до колонии и как зарабатывала деньги".

В это время в нижнем коридоре возвращался из библиотеки Семен Гайдовский. Название книги, которую он только что получил, было настолько завлекательно, что хотя он и наметил основательно книгу эту читать во время праздников, но уже сейчас он медленно бредет по коридору и рассматривает картинки. Из книги выпала бумажка, Гайдовский не заметил этого и побрел дальше. Записку поднял Олег Рогов и прочитал:

"Хлопцы! За дешевую цену можете поухаживать за Вандой Стадницкой, опытная барышня!"

- Где ты взял это?

- Чего?

- Записку эту?

- Я не знаю... какую записку?

- Обронил... ты обронил.

- Может, из книги?

- А книга откуда?

- Это я сейчас взял в библиотеке. А что там написано?

Рогов не ответил и бросился в комнату совета бригадиров.

- Смотри, что у нас делается!

Виктор Торский сидел за столом, и перед ним лежало несколько таких же записок.

- Я уже полчаса смотрю. Это четвертая записка.

Через некоторое время Торский поставил у дверей Володю Бегунка и засел с Зырянским и Марком Грингаузом. Зырянский, впрочем, недолго заседал. Он быстро пробежал все записки и сказал уверенно:

- Это Левитин писал.

Марк спросил:

- Ты хорошо знаешь?

- Это Левитин. Он со мной на одной парте. Его почерк. И помнишь, он на Марусю в уборной написал? Помнишь?

- Да как же он подложил?

- А как же? Очень просто: член библиотечного кружка.

Виктор ничего не сказал, послал Володю позвать Левитина. Севка пришел, скользнул взглядом по запискам, разложенным на столе, ловко не заметил внимтаельных суровых глаз Торского, спросил с умеренной почтительностью:

- Ты меня звал?

- Твоя работа? - Торский кивнул на стол.

- А что такое?

- Ты не видишь?

- А что такое?

Левитин наклонился над столом. Зырянский круто повернул его за плечо:

- Читать еще будешь?

- Вы говорите - моя работа, так я должен прочитать?

- Должен! Ты и писать должен, ты и читать должен? На одного много работы!

- Не писал я это.

- Не ты?

- Нет.

Зырянский горячо взглянул через стол, словно выстрелил в Левитина. Тот с трудом отвел глаза; было видно, как дрожали у него ресницы от напряжения. Зырянский прошептал что-то уничтожающее и резко обернулся к Виктору:

- Давай совет, Виктор!

- Сейчас будет и совет.

Прошло не больше трех минут, пока Витя побывал у Захарова. В течение этих трех минут никто ни слова не сказал в комнате совета бригадиров. Марк Грингауз отвернулся к окну, Зырянский опустил глаза, чтобы не давать своей ненависти простора. Левитин прямо стоял против стола, немного побледнел и смотрел в угол. Захаров вошел серьезный, молча пробежал одну записку за другой, последнюю оставил в руке и холодно-внимательно присмотрелся к Левитину.

- Хорошо, - сказал он очень тихо и ушел к себе. Левитин побледнел еще сильнее.

Витя крикнул к дверям:

- Бегунок!

- Есть!

- Сбор командиров!

- Есть!

В спальне пятой бригады Ванда Стадницкая рыдала, уткнувшись в подушку. Девочки собрались и перешептывались растерянно. В спальню вбежала Клава Каширина. Ни лица ее, ни голоса нельзя было узнать:

- "Совет" играют! Я его удавлю! Своими руками! Если его не выгонят... Идем, Ванда!

Ванда подняла голову:

- Я не пойду!

- Что! Сдаваться Левитину? Как ты смеешь? А что твоя подшефная скажет?

Ванда села на кровати, быстро вытерла слезы, нахмурила брови:

- Оксана, ты скажи: идти разве?

Оксана вдруг улыбнулась, улыбнулась просто и весело, как улыбаются девушки, когда у них на душе хорошо:

- Пойдем. А почему не пойти! Посмотрим, какой там гадик. Пойдем.

Правая бровь Ванды удивленно изогнулась. Кто-то из девочек сказал:

- Умойся только. Пусть не воображает, что ты плакала.

В совете бригадиров было сегодня необычно. Во-первых, Торский безжалостно выставил всех пацанов и они большой кучей стояли в коридоре и по выражению входящих старались понять, что такое происходит в совете. Володя Бегунок стоял у дверей и никого не впускал, кроме бригадиров. Только перед Вандой и Оксаной он отступил, и пацаны поняли, что Бегунок кое-что знает. Но когда дверь окончательно закрылась и они спросили Володю о причинах тревоги, Володя серьезно ответил:

- Нельзя говорить.

Через несколько минут выглянул Виктор и приказал:

- Бегунок, Рыжикова!

Володя поставил у дверей Ваню Гальченко, а сам побежал за Рыжиковым. Рыжиков прошел в дверь быстро, не глядя на пацанов.

В это время в совете гудело общее возмущение. Многие даже не могли сидеть на диване, а стояли у председательского стола тесной кучкой. Слова никто не брал, и Виктор не следил за порядком прений. Зырянский держал руку на собственном горле, он почти задыхался:

- Не могу! Видеть не могу! Ты еще запираешься! Какое это имеет значение? Выгоним, все равно выгоним! И признаешься - выгоним, и не признаешься - выгоним!

Левитин стоял не на середине, а в углу, и никто не требовал, чтобы он стал "смирно". Ноги у Левитина сделались слабыми, одной рукой он неудобно держался за спинку дивана. Смотрел вбок, в стену. Зырянский не находил слов, только в глазах мобилизовалась вся его ненавидящая душа.

Воленко спросил Левитина:

- А откуда ты знал? Кто тебе сказал?

Левитин пошевелил толстыми губами, но слов никаких не вышло. Тогда он широко открыл рот, зевнул, как рыба, выброшенная на берег, и с трудом, неясно произнес:

- Я ничего не знал, и я ничего... не писал.

Ванда сидела между девочками в противоположном углу. Она покраснела, сказал хрипло:

- Витя, дай слово!

Все обернулись к ней, подошли ближе. Она сделала несколько шагов вперед, не отрываясь взглядом от Левитина, и остановилась прямо против него, заложив руки за спину. Левитину было неудобно, он крепче оперся на диван, еще больше отвернулся к стене. Ванда сказала тихо, с трудом выбирая слова, с трудом преодолевая гнев:

- Ты! Слышишь? Моя жизнь... как ты написал! Ты написал... ну и что же? Все равно, пускай знают! Здесь товарищи! Пускай знают! А только в другом... дело. Кто меня довел до такой жизни?! Такие люди... понимаешь... такие, как ты! Такие, как ты... такие, как ты...

Последние слова Ванда произносила в забытье, уже оглядываясь по сторонам, с трудом подавляя рыдания. Потом она бросилась к дверям, но Нестеренко сильной рукой перехватил ее по дороге, и она, не разбирая, заплакала на его плече. Ее слезы никого не испугали и не удивили.

Нестеренко спокойно сказал Левитину:

- Слыхал, паскуда? Ванда замечательно сказала. Ты написал, а мы Ванду теперь еще больше уважаем. Она наша сестра, понимаешь ты, гад? А тебя мы выгоним. Будь покоен, выгоним и через полчаса забудем, как тебя звали.

Зырянский перебил его:

- Сейчас! После совета! Я сам тебя выведу на дорогу. Ты со мной еще глаз на глаз поговоришь!

Лида Таликова стояла рядом с Зырянским, говорила задумчиво, как будто про себя:

- Никогда так не голосовала, а сейчас буду голосовать: выгнать! Ты в нашу жизнь... Тебя нужно раздавить... башмаком.

Зырянский не мог больше выносить прений. Он подошел вплотную к Левитину:

- Довольно! Противно! Ты не писал? Скажи еще раз!

Левитин молчал. И молчали все бригадиры. Хорошенький Илья Руднев беспомощно оглянулся на Захарова - нужно было что-то делать. Но неожиданно раздался голос Рыжикова:

- Я скажу... Торский...

- Да, да, я для того тебя и позвал.

- Я скажу: конечно, Левитина нужно выгнать. Конечно: сидит и пишет. Ему нужно чужую жизнь заедать!

Левитин с силой повернулся в углу:

- Да ты же мне и сказал!

- Ага! - крикнул кто-то один, но все лица поддержали этот возглас. Рыжикова он не смутил, Рыжиков знал жизнь и умел разговаривать с людьми. Только выражение лица Игоря Чернявина немного смущало его, но Игорь Чернявин потом. Рыжиков даже добродетельно улыбнулся.

- Я тебе сказа как товарищу. И я тебе сказал, что тут ничего плохого нет. Говорил?

- Да... ты это говорил.

- Я тебе как товарищу... А ты... нагадить тебе нужно! Я тебе сам говорил, ничего плохого нет! Два раза говорил...

Рыжиков разошелся. Рыжиков благородно вскрыл событие. Но откуда-то вдруг появилось против его лица перекошенное лицо Игоря:

- Брось! Помнишь, я тебе сказал: утоплю. Забыл? Забыл?

Рыжиков отступил, испуганный, Чернявин шел на него. Кто-то взял Игоря за локоть, но он нетерпеливо сбросил чужую руку:

- Здесь совет, тебя не судят! А только я тебе этого не прощу! Никогда! Я тебя, все равно... ты свое получишь. - Игорь в знак еще большего подтверждения кивнул головой и вышел из комнаты. Рыжиков посмотрел на всех, но все смотрели на него отчужденно. Он сел на диван.

Торский сказал:

- Тебе здесь нечего рассиживаться, убирайся!

Рыжиков спешно прошел к двери, Ванда брезгливо посторонилась. Когда дверь закрылась за ним, Нестеренко протянул:

- Да-а! Все понятно!

Торский поставил вопрос:

- Так что будем делать с этим... с Левитиным?

Зырянский бросил на Левитина небрежный взгляд, махнул рукой:

- Да ну его к черту! Стоит о нем говорить! Я предлагаю наказание: оставить без обеда завтра. Он и то будет плакать и клянчить: дайте пообедать!

В совете рассмеялись. Захаров сказал серьезно:

- Нельзя так издеваться над человеком! Я решительно протестую. Выгнать - это другое дело! А что вы в самом деле: оставить без обеда. У Левитина есть тоже свое достоинство. Иногда наказать человека значит выразить уважение к нему.

Сумрачный бригадир третьей Брацан не понял Захарова:

- Не бойтесь, Алексей Степанович! Никто его без обеда не оставит. Ты не волнуйся, Левитин: будешь обедать. И выгонять его не следует: пускай живет, и кормить его, конечно, нужно. А только я об одном прошу: Левитин, сделай для меня одолжение: когда будем идти на демонстрацию седьмого ноября, не становись с нами в строй, посиди дома. И для тебя спокойнее, и нам будет как-то... приятнее. Потому... мы идем под знаменем, а тебе... какое тебе дело до нашего знамени?

Поршнев сказал, как всегда, добродушно и тепло:

- Я дежурю седьмого. Куда-нибудь... я его... пристрою. Дежурным по кухне, хочешь, Левитин?

Это был последний удар презрения, который свалил Левитина на диван. Он забился в мягкий его угол и заплакал негромко, заплакал для себя, не обращая внимания на то, что происходит в совете. На его склоненную фигуру посмотрели с секунду, и Виктор Торский объявил:

- Все! Можно расходиться. Объявляю заседание совета бригадиров закрытым.

Все двинулись к дверям, но Левитин вскочил с дивана и, обливаясь слезами, заорал:

- Товарищи! Накажите как-нибудь. Товарищи, нельзя же так! Товарищи! Алексей Степанович! Накажите как-нибудь!

Никто на него не посмотрел. Только пацаны из коридора вторглись в комнату и, удивленные, окружили Левитина. Он снова упал на диван и зарыдал отчаянно громко, приговаривая что-то.

Захаров прикрикнул на пацанов:

- Марш отсюда! До чего народ любопытный!

Они исчезли мгновенно. Захаров положил руку на плечо Левитина:

- Идем! Не нужно так убиваться! Иди сюда, я тебе назначу наказание.

Левитин перестал рыдать и, всхлипывая, побрел за Захаровым в кабинет.

27. Кто что любит

На второй день праздника Захаров в тишине работал в кабинете. Пришли в кабинет Володя Бегунок и Ваня Гальченко и сели тихонько на диване. Захаров посмотрел на них, ничего не сказал, что-то подсчитывал на большом листе.

Володя наклонился к уху приятеля:

- Все равно не скажешь...

- Нет, скажу.

- Слабо тебе сказать.

- Нет, не слабо.

- А чего ж ты сидишь и не говоришь?

- А я еще скажу.

- Посидишь и уйдешь.

Ваня быстро поднялся, подошел к столу Захарову. Захаров не обратил на него внимания. Ваня подошел ближе, коснулся стола животом и положил руки на его край. Потом вкось посмотрел на Володю, покраснел. Захаров, не прекращая работы, спросил:

- Ну?

- Алексей Степанович! Тот... сегодня ж восьмое ноября?

- Восьмое.

- А новых опок еще не сделали.

Захаров улыбнулся, посмотрел на Ваню:

- Не сделали.

- Значит, Алеша правду говорил?

- Выходит, так...

Ваня что-то еще хотел сказать, но... не выдержал, бросился к двери. Володя снялся с якоря на диване, в дверях Ваня обернулся:

- Значит, Соломон Давидович не сдержал слова?

Захаров покачал головой. Мальчики захлопнули дверь.

Авторитетное подтверждение Захарова было необходимо ввиду крайне противоречивых толкований, распространенных в четвертой бригаде. Находились такие, вроде Кирюшки Новака, которые утверждали, что вопрос о слове, данном Соломоном Давидовичем в свое время, снят с очереди. Этому оппортунистическому течению в четвертой бригаде способствовало то обстоятельство, что на производстве почему-то стало очень мирно. Станки по-прежнему хрипели и останавливались, пасы и шкивы по-прежнему выходили из строя по нескольку раз в день, но колонисты заявляли об этом Соломону Давидовичу вежливо, терпеливо выслушивая его обещания. Нужно, впрочем, сказать, что Соломон Давидович теперь не столько обещал, сколько разводил руками и говорил нежно:

- Вы же понимаете, дорогие товарищи!

Намечались и другие линии примирения между колонистами и Соломоном Давидовичем. В конце декабря предстоял годовой праздник - день открытия колонии. Теперь, после годовщины Октября, началась развернутая подготовка к этому празднику. Петр Васильевич Маленький напомнил как-то на общем собрании, что по старой колонистской традиции все к этому празднику должно быть сделано руками колонистов. Выходило так, что без Соломона Давидовича обойтись будет трудно. Работала уже праздничная комиссия, составленная из представителей всех бригад. От восьмой бригады в эту комиссию вошел Игорь Чернявин, от четвертой бригады - Ваня Гальченко, от пятой - Оксана. Ваня в это время играл уже в оркестре, правда, только во втором, учебном составе. Ему был поручен второй корнет. Но не было никаких надежд, что к празднику он успеет пройти всю учебную программу второго корнета. Поэтому Ваня значительную часть души мог отдать подготовке к празднику.

На первом же заседании комиссии выяснилось, что без помощи Соломона Давидовича вечер самодеятельности устроить будет трудно. И комиссия постановила: выделить для переговоров наиболее искушенных в дипломатии товарищей. Таковыми оказались, по общему признанию, Игорь Чернявин и Шура Мятникова, которая даже в библиотеке умела каждому выбрать книгу по вкусу.

У Соломона Давидовича Игорь начал:

- У нас будет вечер самодеятельности...

Соломон Давидович перебил его:

- Вам нужно сделать декорации? Я уже согласен. Так, чтобы не испортить доски, пожалуйста! А когда будет вечер?

- Через полтора месяца.

- Это очень хорошее дело. Очень хорошее начинание. Я сам бы с удовольствием принял бы участие.

- Соломон Давидович! Давайте! Давайте, и всё!

- Я и декламировать могу. И танцевать. Давайте я вам такой гопак станцую, пальчики оближете, хе-хе! Я вам покажу молодость, черт возьми!

- С Оксаной?

- А что же вы думаете: если Оксана, так я испугался?

- По рукам!

- По рукам!

Соломон Давидович рассмеялся весело, а Игорь побежал порадовать комиссию. Маленький очень одобрил результаты его посольства:

- Во-первых, это будет оригинально: Соломон Давидович тоже участвует, а во-вторых - мы получим и доски, и фанеру, и бязь, и бумагу, и лампочки, и всякие сценические эффекты.

Еще через неделю Игорь предложил в комиссии более подробный план участия Соломона Давидовича. Его проект был встречен взрывами хохота. Маленький с горящими глазами слушал подробности:

- Шикарно! Только... догадается.

- Ни за что на свете!

Ваня сказал:

- Убиться можно!

Оксана была смущена смелостью проекта:

- Игорь, не нужно так делать.

- Оксана! Это будет замечательно. Замечательно! И Соломон Давидович доволен будет. Очень будет доволен.

Маленький подтвердил:

- Будет доволен! Эт-то... шикарно!

Когда Игорь отправился к Соломону Давидовичу, Ваня увязался с ним, только Игорь предупредил его:

- Глаза! Глаза у тебя - прямо невозможно! Спрячь глаза.

Ваня спрятал глаза, как умел, т. е. в разговоре с Соломоном Давидовичем прикрывал их рукой. Другого способа спрятать глаза Ваня еще не знал.

Предложению Игоря Соломон Давидович обрадовался:

- Монолог Бориса Годунова?

- Пушкина!

- Нет, вы говорите ясно: Бориса Годунова или Пушкина? Нельзя же смешивать!

- "Борис Годунов" - сочинение Пушкина.

- Так и нужно говорить во избежание недоразумений. Так это я должен объявить: "Борис Годунов" - сочинение Пушкина?

- Нет, вы не беспокойтесь, это конферансье объявит.

- Тем лучше. Борис Годунов - это такой полководец?

- Царь.

- Допустим, не царь, а бывший царь. Я что-то такое помню. Его кто-то зарезал такой.

- Нет, это он зарезал... царевича Димитрия.

- Ну, я же знаю. Какие-то у него были там неприятности... Хорошо, я прочитаю.

- И гопак.

- С Оксаной?

- С Оксаной.

- Только... нужно ходить на репетицию. Разве у меня есть время ходить?

- Не нужно, Соломон Давидович, на репетиции. Мы хотим, чтобы это было для всех сюрпризом, понимаете, для всех... Мы так... потихоньку... прорепетируем.

- Будьте покойны!

- Так вот мы вам принесли.

- Что это такое?

- А это слова!

- Ага, слова! Так чистенько написано. Кто это такой так хорошо пишет?

- А это Ваня Гальченко.

- Это ты так хорошо написал? А почему ты все улыбаешься? У тебя такой веселый характер?

- У него всегда такой характер, Соломон Давидович, - сказал Игорь и ущипнул Ваню за ногу. - Ваня несколько изменил характер.

- Будьте покойны, - сказал Соломон Давидович на прощание. - Я не подведу. А то вы думаете: Соломон Давидович - это давай сырье, давай станки, давай опоки, давай ремонт, все давай, давай! Вот вы увидите.

Подготовка к празднику пошла полным ходом. На полном ходу пошли и другие дела. В один из выходных дней состоялась закладка нового завода. На краю площадки, против цветников, уже несколько дней копали котлованы. Колхозные подводы свозили кирпич и складывали его аккуратными стопками. На закладку приехал Крейцер, а с ним еще много людей, между ними был и толстый инженер Воргунов. Крейцер всем показывал колонию, только Воргунов ничего не захотел смотреть, сидел в кабинете Захарова и говорил:

- Закладка - это еще не дело. Это марафет. Наши вообще не могут без марафета. - Кто это "наши", Петр Петрович?

- Наши - русские!

- Вы не любите русских?

- Я люблю борщ с чесноком, а с русскими я предпочел бы работать как следует.

- Вот и хорошо: поработаем вместе.

- Посмотрим. Только... товарищ Захаров, неужели и вы серьезно думаете, что ваши... мальчики способны будут справиться с таким заводом?

- Совершенно серьезно.

- Так. Ну, хорошо, пока нужно торжествовать...

Колонисты в парадных костюмах выстроились на площадке и вынесли знамя с обычным торжеством. Воргунов стоял возле котлована и ухмылялся. Крейцер спросил у него:

- Понравилось все-таки?

- Да, понравилось. Это их дело, хорошо! Музыка, стройно, красиво. А только при чем здесь завод электроинструмента? Нельзя смешивать!

- Смешаем, Петр Петрович. Музыку с заводом, и вас еще прибавим полную порцию!

Воргунов снова надул губы:

- Нет, уж увольте: я стар для таких забав, Михаил Осипович!

На дне котлована, на кирпичном ложе, уложили большую грамоту, в которой было написано, когда и кем закладывается новый завод. Укладывали эту грамоту, придавили ее кирпичом и закрыли известкой два человека: самый старый и самый молодой представители Советской власти в колонии: Крейцер и Ваня Гальченко.

В этот день Ваня Гальченко был дневальным от десяти до двенадцати вечера. Он стал на пост в момент сигнала "спать". Еще через полчаса затихло движение на лестнице. Ваня потушил свет в коридорах, крепче стянул пояс на шинели и заходил по вестибюлю, переставляя винтовку, широким шагом. В половине двенадцатого Захаров окончил работу. Проходя мимо Вани, он спросил:

- Спать не очень хочешь?

- Хоть до утра стоять, - ответил Ваня.

- Ну молодец! Спокойной ночи! Ты кому сдаешь дневальство?

- Володе Бегунку.

- А сигналы кто завтра?

- Сигналы Петька будет.

- Хорошо...

Захаров ушел. Когда до смены оставалось десять минут, тихо открылась дверь и рыжая голова просунулась в щель, зеленые глаза смотрели на Ваню подозрительно.

- А я... из города. Погулял... немного.

Зацепив за дверь, Рыжиков пролез в вестибюль, пошатнулся перед Ваней, бессильно взмахнул рукой:

- Отметь... пожалуйста... в рапорте. Отметь! Все равно, так и отметь: Рыжиков опоздал на три часа. Опоздал, ну так что же!

Он полез по лестнице, именно полез, потому что часто спотыкался и хватался рукой за ступени. Ваня испуганно смотрел ему вслед.

Когда прибежал сверху Володя в шинели, туго стянутой в талии, Ваня зашептал страстно:

- Рыжиков... пьяный пришел, понимаешь!

- Рыжиков! Да ну!

- Пьяный, совсем пьяный, так шатается и падает все.

- Попадет! Его все равно выгонят...

- А если он скажет: кто видел?

- Ты завтра должен сдать рапорт дежурному бригадиру.

- А если он скажет: вранье!

- Против рапорта не поспорит!

Blog

Тененбойм Журнал "красная новь"

Содержание