Совестью

Вид материала

Книга

Содержание День пер­вый День вто­рой День тре­тий День чет­вер­тый Ге­ра­си­мов Вик­тор Ми­хай­ло­вич — 1933-1975... День пя­тый День шес­той День седь­мой Из рас­ска­зов Бер­ты Бо­ри­сов­ны Бер­ман День вось­мой День де­вя­тый День де­ся­тый День один­на­дца­тый День две­на­дца­тый. День пят­на­дца­тый День ше­ст­на­дца­тый. День сем­на­дца­тый. Пись­мо из 1987 го­да Апp­ель 1986 — сен­тябpь 1989. Пе­лу­со­зеpо.

Подобный материал:

• Александр Твардовский – поэзия и личность, 79.29kb.
• Петр Петрович Вершигора. Люди с чистой совестью Изд.: М. "Современник", 1986 книга, 9734.25kb.
• Задачи отправлять В. Винокурову (Иваново) не позднее 09. 11 только по e-mail: vkv-53@yandex, 26.99kb.
• Отрощенко Валентина Михайловна ученица 11 «Б» класса Казаковцева Любовь Владимировна, 257.47kb.
• К. Лоренц Для чего нужна агрессия?, 315.8kb.
• Для чего нужна агрессия, 344.41kb.
• И с неспокойной совестью. Создавая лучший мир, невозможно не держать в голове, что, 29924.53kb.
• Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены, 348.85kb.
• Закон Украины, 2679.26kb.
• Вшестнадцать лет я, как и ты, учусь в школе, у меня есть хобби, я смотрю те же фильмы,, 34.7kb.

А

МОСКВА

1997
натолий Онегов


Анатолий Онегов



ДИАЛОГ

С

СОВЕСТЬЮ

В двух книгах

Книга 1



Диалог

с

совестью


День первый _– день третий


Москва

1997



А. Онегов. Диалог с совестью. М.: 1997 – 608 с.


Анатолий Онегов – замечательный русский писатель, автор многих книг, посвященных родной земле, родной природе: «Я живу в Заонежской тайге», «Карельская тропка», «Вода, настоянная на чернике», «В медвежьем краю», «Следы на воде», «Лоси на скалах», «Здравствуй, Мишка», «Избушка на озере» и других.

«Диалог с совестью» – последняя остросюжетная работа А.Онегова. Это диалог с собственной совестью честного русского человека, ведущего непримиримую борьбу за свою землю, за свой народ с коварным и без­душ­ным врагом...


Все права сохраняются за автором. © А.С.Онегов, 1997 г.


"Бу­дут бро­ше­ны все си­лы, мил­ли­ар­ды зо­ло­та, лишь бы по­га­сить пла­мя Рус­ско­го Воз­ро­ж­де­ния. Вот пе­ред чем сто­ит сейчас Рос­сия. Это почище На­по­ле­о­на, Гит­ле­ра. Но ес­ли с на­ми Бог, то чего нам бо­ять­ся?"

(Ми­тро­по­лит Ви­та­лий "Пись­мо
мо­ло­дым лю­дям Рос­сии")


ДЕНЬ ПЕР­ВЫЙ


В те­ле­грам­ме значилось: "Встречай пят­ни­ца об­ни­маю ца­лую твоя Шу­ра".

Те­ле­грам­му с почты пе­ре­да­ли в де­ре­вуш­ку как обычно, по те­ле­фо­ну. Как обычно, при­ня­ла ее баб­ка Ва­си­ли­са, а дос­та­вил ад­ре­са­ту баб­кин внук Мить­ка, рос­ший без от­ца, а по­то­му из­брав­ший для се­бя глав­ной по­ли­ти­кой в жиз­ни вер­ную друж­бу со все­ми взрос­лы­ми му­жи­ка­ми, умев­ши­ми дру­жить.

Боль­ше­го­ло­вень­кий, с ум­ны­ми озор­ны­ми гла­зен­ка­ми, Мить­ка качал­ся на жер­дях за­бо­ра под ок­на­ми и, чуть при­заи­ки­ва­ясь в начале ка­ж­дой фра­зы, ба­со­ви­то вы­во­дил:

.— Д-дядь С-се­жа, д-дядь С-се­жа... В-выдь сю­да... Г-гос­ти к те­бе...

Мить­ка тор­же­ст­вен­но вручил Мо­ро­зо­ву клочок ли­но­ван­ной тет­рад­ной бу­ма­ги, по ко­то­рой баб­ка Ва­си­ли­са вы­ве­ла си­ним мар­ким ша­ри­ком сло­ва те­ле­грам­мы, и, не до­ж­дав­шись по­ло­жен­ной бла­го­дар­но­сти, по­нес­ся в го­ру, к сво­ему до­му, од­ной ру­кой под­тя­ги­вая ве­ли­ко­ва­тые пор­точки, а дру­гой по­бед­но кру­тя над го­ло­вой. Мо­ро­зов же оза­дачен­но раз­би­рал со­дер­жа­ние де­пе­ши, ста­ра­ясь через воз­мож­ные упу­ще­ния раз­ных почт и через баб­ки­ну ор­фо­гра­фию все-та­ки до­б­рать­ся до смыс­ла случив­ше­го­ся...

... Ка­кая Шу­ра? От­ку­да?.. Да еще с пре­тен­зия­ми на бли­зость: "Об­­ни­маю ца­лую"?.. Мо­жет, шут­ка ко­го-то из дру­зей, ре­шив­ших навес­тить его?.. Но он же про­сил же­ну, про­сил слез­но — обе­щать всем под са­мое чес­т­ное сло­во, что в де­рев­не его нет, что­бы под осень ос­тать­ся со­всем од­но­му и не­мно­го по­ра­бо­тать...

Зво­нить на почту бы­ло позд­но. Почта за­кры­лась до зав­траш­не­го ут­ра — те­ле­грам­му пе­ре­да­ли, по­жа­луй еще днем, и Мить­ка, ко­нечно, тут же при­нес бы из­вес­тие, но сам Мо­ро­зов был на озе­ре и толь­ко что явил­ся до­мой.

... Шу­ра... Ка­кая еще Шу­ра?.. Ко­го не­лег­кая не­сет?..

Все вста­ло на свои мес­та на сле­дую­щий день. Он доз­во­нил­ся до почты и ра­зо­брал то, что не смог­ла ра­зо­брать баб­ка Ва­си­ли­са. "Об­ни­маю це­лую твой Жо­ра,"— гла­сил пер­во­ис­точник.

По­жа­луй, "Жо­ру" ста­рая жен­щи­на, про­жив­шая всю свою жизнь здесь, в са­мых что ни на есть пат­ри­ар­халь­ных рус­ских мес­тах, ни­ко­гда и не слы­ха­ла, а ес­ли что-то по­хо­жее и ка­са­лось ее слу­ха, то ли­бо про­ле­та­ло даль­ше, как не свое, чужое, не­год­ное, ли­бо, ес­ли все-та­ки ос­та­ва­лось тут, ос­та­ва­лось уже в дру­гом, при­ня­том здесь ви­де. По­это­му-то баб­ка Ва­си­ли­са и оп­ре­де­ли­ла Жо­ру тут же Шу­рой, а ес­ли уж "об­ни­ма­ет" да "ца­лу­ет", то есть ве­дет се­бя со­всем по-жен­ски , то о ка­ком муж­ском ро­де во­об­ще мо­жет ид­ти речь... "Об­ни­маю ца­лую твоя Шу­ра",— и толь­ко так.

Баб­ка Ва­си­ли­са при­сут­ст­во­ва­ла при раз­го­во­ре Мо­ро­зо­ва с почтой и ко­гда ус­лы­ша­ла сно­ва "Жо­ра-Шу­ра", то за­го­вор­щиц­ки по­ин­те­ре­со­ва­лась:

— А хо­зяй­ке-то ва­шей про Шу­ру ен­ту из­вест­но?..

— Да не Шу­ра это, Жо­ра — Ге­ор­гий, ес­ли по свят­цам. Друг мой, друг дет­ст­ва. Не­пло­хой му­жик.

— Мор­да­тый, по­ди?— во­про­си­ла баб­ка, при­вык­шая упор­но де­лить всех го­род­ских му­жи­ков, при­бы­вав­ших в де­рев­ню по раз­ным на­доб­но­стям, на мор­да­тых и то­щих. То­щой в ее пред­став­ле­нии был за­ез­жен­ный жиз­нью, с ху­дой судь­бой, в вечных за­бо­тах и не при день­гах. Сло­вом, мужчина не са­мо­стоя­тель­ный. Мор­да­тый же, по баб­ке Ва­си­ли­се, за­слу­жи­вал всячес­ких по­хвал и тре­бо­вал с со­бой осо­бо­го об­хо­ж­де­ния.

— Мор­да­тый, мор­да­тый! — ус­по­ко­ил ста­ру­ху Мо­ро­зов. — Се­го­дня явит­ся. Уви­ди­те.

Все, что вот-вот долж­но бы­ло про­изой­ти, ка­за­лось Мо­ро­зо­ву не­ре­аль­ным, не­мыс­ли­мым... Ве­ли­кий Ге­ор­гий Со­ко­лов, почти По­бе­до­но­сец, за­пи­жо­нив­ший­ся, мор­да­тый, как оп­ре­де­ля­ла баб­ка Ва­си­ли­са, да­же очень мор­да­тый (по Мо­ро­зо­ву), с бле­ском и пом­пой за­кру­тив­ший­ся в ка­ру­се­ли "сим­по­зи­ум — ку­рорт — съезд — пре­мия — на­гра­да и т. д.", вдруг сам обоз­вал се­бя по па­мя­ти их преж­ней друж­бы Жо­рой и ка­тит сю­да, в эту мед­ве­жью глу­хо­мань, где, мо­жет быть, свои са­мые по­след­ние дни до­жи­ва­ет вмес­те с не­ко­гда свет­лой, ве­се­лой, ра­бо­тя­щей лес­ной де­ре­вуш­кой ее са­мый по­след­ний жи­тель-хра­ни­тель баб­ка Ва­си­ли­са.

Ко­нечно, Жо­ра зво­нил ему до­мой и вы­тре­бо­вал у же­ны ад­рес и мар­шрут. Он мо­жет вы­тре­бо­вать этот Георгий Со­ко­лов: “Ми­лая, ла­почка, сто раз вас це­лую..." Мо­ро­зов хо­ро­шо пред­ста­вил се­бе всю эту тре­п­ли­вую жор­ки­ну бес­смыс­ли­цу, ко­то­рая об­ру­ши­лась и на его же­ну. Же­на, хо­ро­шо знав­шая все жор­ки­ны по­вад­ки, ко­нечно, про­пус­ти­ла бол­тов­ню ми­мо ушей. Но ад­рес это­му тре­пачу почему-то да­ла... Вот черт! И кон­д­раш­ка ни­ка­кая его не хва­тит. Пол­ста му­жи­ку, а все ак­те­риш­кой кру­тит­ся: ла­почки-ля­лички... Нет, он ви­дел Ге­ор­гия Со­ко­ло­ва и дру­гим... Же­ст­кий, ре­ши­тель­ный, пу­гаю­щий глу­би­ной и ши­ро­той мыс­ли рус­ский чело­век вы­да­вал ино­стран­ной ау­ди­то­рии сло­во за сло­вом сло­ва за рус­скую ли­те­ра­ту­ру. Пе­ре­водчику бы­ло лег­ко пе­ре­во­дить эту чекан­ную речь. Пе­ре­водчик по­пал­ся тон­ко­го­ло­сый, но зал, взятый Ге­ор­ги­ем Со­ко­ло­вым в по­лон, как ка­за­лось Мо­ро­зо­ву, ис­пу­ган­но молчал...

... И как в этом го­ло­си­стом пе­ту­хе все сра­зу уме­ща­ет­ся, — ру­гал Мо­ро­зов сво­его быв­ше­го дру­га, но ру­гал уже не так зло. — Вот черт! И зачем ка­тит сю­да — ка­кие-ни­будь за­гра­ничные сказ­ки рас­ска­зы­вать, по­ди... Эх, Жо­ра, Жо­ра... А мог бы ты быть не сто­личным бел­лет­ри­стом, раз­вле­каю­щим мо­с­ков­ских мо­ло­дя­щих­ся дам, а боль­шим рус­ским пи­са­те­лем, сы­ном сво­ей зем­ли. Ведь все бы­ло то­гда при те­бе: и слог, и об­ра­зо­ва­ние, и боль лю­дей при­ни­мал, как свою, и дет­ст­во труд­ное с за­печны­ми та­ра­ка­на­ми в се­ле над Окой и с кро­хот­ным окон­цем пря­мо на мос­то­вую из по­лу­под­ва­ла мо­с­ков­ско­го до­ма... Что и ко­гда это случилось? Ко­гда ос­та­ви­ла те­бя твоя зем­ля? Ко­гда ты по­те­рял ее? — рас­су­ж­дал сам с со­бой Мо­ро­зов, при­пи­рая за­кры­тую дверь до­ма ба­тож­ком-то­по­ром и со­би­ра­ясь на­встречу гос­тю.

Ав­то­бус, на ко­то­ром дол­жен был прие­хать Жо­ра, при­бы­вал к сверт­ке-от­во­ро­ту с боль­ша­ка око­ло вось­ми часов вечера. Здесь ав­то­бус рас­ста­вал­ся с же­лав­ши­ми по­пасть в лес­ную де­ре­вуш­ку, хра­ни­мую по зи­ме лишь оди­но­кой ста­ру­хой, и то­ро­пил­ся даль­ше по боль­ша­ку к ко­нечно­му пунк­ту мар­шру­та, где ночевал, что­бы на­зав­тра сно­ва, на­кру­тив на ко­ле­са ки­ло­мет­ров де­вя­но­сто лес­ной до­ро­ги-во­ло­ка, объ­я­вить­ся в рай­он­ном цен­тре, объ­я­вить­ся в пол­ной бое­вой го­тов­но­сти для но­во­го пу­те­ше­ст­вия в тот же день в на­шу та­еж­ную глу­хо­мань.

До сверт­ки-от­во­ро­та, где ос­та­нав­ли­вал­ся ав­то­бус-тру­дя­га, от де­ре­вуш­ки бы­ло все­го-ничего — с час хоть­бы. До ав­то­бу­са ос­та­ва­лось еще часа два. Но Мо­ро­зов лю­бил при­хо­дить на ав­то­бус­ную ос­та­нов­ку за­ра­нее и ждать, ко­гда в зна­ко­мые раз­го­во­ры ле­са где-то там, еще очень да­ле­ко, вой­дет го­лос ма­ши­ны... По­том этот го­лос про­па­дет — до­ро­га спус­тит­ся вниз с бу­гра, по­том явит­ся сно­ва и громче. И так, опус­ка­ясь и под­ни­ма­ясь вме­сте с до­ро­гой, исчезая и ожи­вая вновь, ра­бо­тя­га-ав­то­бус на­ко­нец явит­ся пе­ред то­бой, как по­сла­нец из дру­го­го ми­ра, жи­ву­ще­го по иным за­ко­нам...

В не­спеш­ном по­хо­де к ав­то­бус­ной ос­та­нов­ке встречал­ся Мо­ро­зов еще с од­ной сво­ей ма­лень­кой тай­ной: вся­кий раз в этой до­ро­ге он почему-то вспо­ми­нал, как впер­вые до­би­рал­ся сю­да, в де­ре­вуш­ку, вме­сте со сво­им стар­шим сы­ном. Сы­ну бы­ло то­гда лет де­сять. Ав­то­бус в тот раз не по­шел в эту сто­ро­ну, и им с по­кла­жей при­шлось ки­ло­мет­ров семь до­би­рать­ся еще до от­во­ро­та-сверт­ки. Те семь ки­ло­мет­ров сейчас не пом­ни­лись, не ос­та­лись в па­мя­ти, как эта до­ро­га от свертки до де­ре­вуш­ки... Мо­жет быть, по­то­му, что вначале они шли лег­ко и толь­ко тут, в ожи­да­нии кон­ца труд­но­го пу­ти, почув­ст­во­ва­ли ус­та­лость и уже счита­ли ос­тав­шую­ся до­ро­гу чуть ли не на ша­ги. Сын еле пе­ре­став­лял но­ги, но все-та­ки шел уп­ря­мо к це­ли: к лес­ной ска­зочной де­ре­вуш­ке на бе­ре­гу озе­ра, где у них не бы­ло еще ни сво­его до­ма, ни сво­ей лод­ки... Вот здесь, пе­ред са­мой де­рев­ней, на бе­ре­гу за­ли­ва, уже за пол­ночь они по­ста­ви­ли то­гда па­лат­ку и тут ночева­ли, не ре­шив­шись ни­ко­го бес­по­ко­ить в столь позд­ний час...

Впер­вые озе­ро и де­ре­вуш­ку они уви­де­ли вот от­сю­да, с го­ры, с Гор­ню­хи, как зо­вут здесь эту воз­нес­шую­ся к не­бе­сам зем­лю-холм, воз­нес­шую­ся над во­дой и ле­сом...Сю­да, на Гор­ню­ху, под­ни­ма­ет­ся ка­ж­дый вхо­дя­щий в мир лю­дей, не­ко­гда по­род­нив­ших­ся с су­ро­вым се­вер­ным озе­ром и та­ким же глу­бо­ким в сво­их та­еж­ных тай­нах се­вер­ным ле­сом. И от­сю­да, с вы­со­ты птичье­го по­ле­та, при­ни­ма­ет в се­бя, ес­ли спо­со­бен при­нять, все не­обычное тор­же­ст­во-та­ин­ст­во от­крыв­ше­го­ся ему пер­во­здан­но­го про­сто­ра.

Обычно здесь, воз­ле са­мой Гор­ню­хи, ко­гда Мо­ро­зов от­прав­лял­ся на ав­то­бус­ную ос­та­нов­ку ко­го-то встречать, его все­гда пе­ре­хва­ты­вал Мить­ка. Мальчон­ка вдруг по­яв­лял­ся впе­ре­ди на до­ро­ге и бес­хит­ро­ст­но за­яв­лял:

— Д-дядь С-се­ре­жа. Т-ты ку­да? К-к аа-ав­то­бу­су? Я с то­бой.

— Ай­да, Мить­ка, к ав­то­бу­су, — со­гла­шал­ся в от­вет Мо­ро­зов, и они шли вме­сте, ря­дом, ино­гда пе­ре­ки­ды­ва­ясь не­хит­ры­ми фра­за­ми вро­де: "А б-быть д-до­ж­дю-то", — а чаще про­сто по­мал­ки­вая ка­ж­дый о сво­ем.

Ко­гда к Мо­ро­зо­ву при­ез­жа­ли же­на и сы­но­вья, Мить­ка дичил­ся, по-сво­ему пе­ре­жи­вал и ста­рал­ся не по­ка­зы­вать­ся лиш­ний раз на гла­за. Но вот се­мья уез­жа­ла, Мо­ро­зов сно­ва ос­та­вал­ся один, и сно­ва два оди­но­ких су­ще­ст­ва на­хо­ди­ли путь-до­ро­гу друг к дру­гу... Прав­да, Мить­ка жил в де­рев­не то­же не­дол­го — по осе­ни его уво­зи­ли до­мой, в го­род, и то­гда сто­ро­жить де­ре­вуш­ку ос­та­ва­лись лишь Мо­ро­зов да баб­ка Ва­си­ли­са.

С Мить­кой бы­ло бы, на­вер­ное, про­ще, ве­се­лей, легче, как бы­ва­ет обычно легче и про­ще чело­ве­ку, ко­гда есть в нем те­п­лое чув­ст­во, что он не один на зем­ле и что он сам то­же ко­му-то хоть не­мно­го ну­жен. Ви­ди­мо, то­же са­мое хра­нил в сво­ей чис­той ду­ше и заи­ка­стень­кий Мить­ка, ко­гда пря­тал­ся от ма­те­ри, при­ез­жав­шей за­би­рать его на зи­му из де­ре­вуш­ки, и ко­гда тай­ком под­жи­дал Мо­ро­зо­ва на до­ро­ге к ав­то­бус­ной ос­та­нов­ке...

На этот раз Мить­ка воз­ле Гор­ню­хи не поя­вил­ся. Этот ма­лень­кий чело­век с чут­ким при­вязчивым серд­цем, на­вер­ное, как-то по-сво­ему ра­зо­брал­ся, что Мо­ро­зо­ва ждет се­го­дня не со­всем про­стая встреча, что к не­му едет кто-то осо­бый, не­по­нят­ный до кон­ца, "мор­да­тый"... Ко­нечно, Мить­ка слы­шал се­го­дня от баб­ки о мо­ро­зов­ском гос­те... И этот "мор­да­тый", по­жа­луй, оз­начало для не­го, Мить­ки, ма­лень­ко­го, не­ис­порчен­но­го еще чело­ве­ка, нечто иное, чем для взрос­лых: “мор­да­тый" — это страш­ный, злой... На­вер­ное, так. И на­вер­ное, имен­но по­это­му Мить­ки и не ока­за­лось се­го­дня на до­ро­ге воз­ле Гор­ню­хи.

За Гор­ню­хой до­ро­га, ска­тив­шись с хол­ма, об­ря­жен­но­го по лет­не­му вре­ме­ни бе­ло­снеж­ны­ми ро­маш­ка­ми и баг­ря­ным кле­ве­ром, не­спеш­но вхо­ди­ла в мо­ло­дой со­сняк, под­няв­ший­ся над уп­ру­ги­ми се­ды­ми мха­ми... Вот-вот сре­ди этих мхов то тут, то там начнут по­свечивать бу­ры­ми шляп­ка­ми бе­лые гри­бы-бо­ро­ви­ки. Их срок уже под­хо­дил, и Мо­ро­зов, чув­ст­вуя вре­мя гри­ба-бо­ро­ви­ка, по при­вычке по­смат­ри­вал по сто­ро­нам: а вдруг ря­дом с крас­но­ва­той по­лос­кой со­сно­вой ко­ры, упав­шей на бе­лый мох, та­ким же при­зыв­ным цве­том за­све­тит­ся и пер­вый гриб-бод­рячок.

Сейчас до­ро­га ос­та­вит по­за­ди со­сняк-бе­ло­мош­ник и сно­ва вый­дет на от­кры­тое про­стран­ст­во, быв­шее ко­гда-то хлеб­ным по­лем, а те­перь за объ­яв­лен­ной почему-то не­на­доб­но­стью се­вер­но­го хле­ба пе­ре­ве­ден­ное в раз­ряд куль­тур­но­го лу­га, где пес­ту­ют, потчуют раз­ной при­воз­ной хи­ми­ей мно­го­лет­ние тра­вы, иду­щие за­тем на се­но, по­пут­но за­быв за­лив­ные лу­га и лу­го­ви­ны по ручьям и речкам, где бо­га­тое гус­тое раз­но­тра­вье, не тре­буя для се­бя ни хи­мии, ни на­во­за, под­ни­ма­ет­ся ка­ж­дый год са­мо по се­бе и ка­ж­дый год не­уб­ран­ное ни­кем по­жух­ло ухо­дит под глу­бо­кие сне­га...

Все эти быв­шие хлеб­ные по­ля, не знав­шие за­сух и не тре­бо­вав­шие для сво­его счас­тья ни осу­ше­ний, ни об­вод­не­ний, все эти быв­шие и за­бро­шен­ные ны­не по­ко­сы по ручьям и речкам, а ря­дом с ни­ми ны­неш­нее си­рот­ское сен­цо, со­б­ран­ное кое-как с "куль­тур­ных" лу­гов — все это бы­ло его бо­лью, все это тер­за­ло, рва­ло ду­шу, не да­ва­ло Мо­ро­зо­ву по­коя ка­ж­дый день и час­тень­ко при­хо­ди­ло да­же во сне вме­сте с дру­ги­ми тре­во­га­ми за судь­бу вот та­ких вот Ми­тек, смот­ря­щих пря­мо в ду­шу свои­ми от­кры­ты­ми гла­зен­ка­ми, ко­то­рым, то­го и гля­ди, дос­та­нет­ся по­сле нас из­на­си­ло­ван­ная, ос­корб­лен­ная зем­ля... И по­про­буй вер­ни та­кую уби­тую зем­лю к жиз­ни...

Но се­го­дня эта не­из­быв­ная боль за бу­ду­щую жизнь лю­дей вро­де как чуть при­утих­ла, чуть ото­шла в сто­ро­ну, ос­та­вив Мо­ро­зо­ва лишь в ожи­да­нии встречи с быв­шим дру­гом, и сейчас от­кры­тое про­стран­ст­во — быв­шее ко­гда-то хлеб­ное по­ле, ны­неш­ний куль­тур­ный луг — бы­ло про­сто про­стран­ст­вом, свет­лым, ве­се­лым ря­дом с тем­ной сте­ной ле­са. До­ро­га, не то­ро­пясь, под­ни­ма­лась вверх по по­лю. Там, ввер­ху, она сно­ва всту­пит в со­сно­вый бор-бе­ло­мош­ник с близ­ким бе­лым гри­бом. И так, бо­ром-бо­ром, и пой­дет-пой­дет су­хой песчаной по­ло­сой к боль­ша­ку, к ав­то­бус­ной ос­та­нов­ке.

До ав­то­бу­са бы­ло еще пол­то­ра часа. Мо­ро­зов сто­ял на краю со­сня­ка, у начала по­ля, сто­ял, опер­шись на свой ба­то­жок-по­сох, ко­то­рый как-то уст­ро­ил для се­бя из су­хой со­сно­вой вер­шин­ки. Ба­та­жок по­лучил­ся лег­ким, удоб­ным в до­ро­ге по бо­ло­там — та­ким длин­ным ба­таж­ком хо­ро­шо бы­ло про­ве­рять впе­ре­ди се­бя путь. Как-то Мо­ро­зов слы­шал от ста­ри­ков, что та­кие длин­ные ба­тож­ки ко­гда-то име­но­ва­ли друж­ка­ми: мол, друж­ка бы не за­быть в до­ро­гу, с друж­ком легче ид­ти. Но этот "дру­жок" у Мо­ро­зо­ва не при­вил­ся, не ос­тал­ся. Но за­то с лег­ко­го сло­ва сы­но­вей этот со­сно­вый ба­то­жок стал на­зы­вать­ся у них по­со­хом, да к то­му же еще и мо­на­стыр­ским... Как-то при­ви­дел­ся им та­кой лег­кий и вы­со­кий по­сох, от­гла­жен­ный твер­дой ру­кой, вме­сте с мо­на­хом-стран­ни­ком, тай­но не­су­щим гра­мот­ку опаль­но­го про­то­по­па Ав­ва­ку­ма в са­мое Мо­ск­ву. При­ви­дел­ся им та­кой са­мо­от­вер­жен­ный стран­ник под­няв­шим­ся на на­шу Гор­ню­ху. Ос­та­но­вил­ся стран­ник-мо­нах, зачаро­ван­ный див­ным ви­де­ни­ем на­ше­го озе­ра, и сто­ял так дол­го, опер­шись на свой по­со­шок. Уп­ря­мо сра­бо­та­ла дет­ская фан­та­зия, и за­дал­ся им этот мо­на­стыр­ский по­сох, как жи­вая связь се­го­дняш­не­го дня с про­шлой и яр­кой рос­сий­ской жиз­нью. За­дал­ся — и будь добр, отец, пе­ре­дай свой по­сох сы­ну в по­да­рок, как бла­го­сло­ве­ние во взрос­лую до­ро­гу. И го­тов был Мо­ро­зов от­дать свой ба­то­жок, но ба­то­жок был один, а сы­но­вей двое. Мо­ро­зов со­би­рал­ся сде­лать та­кой же дру­гой — млад­ше­му сы­ну, но тот за­про­тес­то­вал — по­же­лал по­лучить не но­вый по­со­шок, а уже по­бы­вав­ший в ру­ках от­ца.

... Не­у­же­ли они все-та­ки ви­дят во мне что-то та­кое, что да­ет им си­лы и при­мер в жиз­ни?..

Сам к се­бе Мо­ро­зов от­но­сил­ся очень кри­тично, вечно мучил­ся, ища оцен­ку сво­ему тру­ду, вечно пе­ре­жи­вал, что и это очеред­ное на­пи­сан­ное — в му­ках ро­ж­ден­ное им — так же не­со­вер­шен­но, а то и про­сто ху­до, как и все преж­нее... До­ма то­же не при­ня­то бы­ло хва­лить его тру­ды, но ­не при­ня­то бы­ло и ру­гать. Вот и по­лучалось, что и до­маш­ние то­же по-сво­ему по­мо­га­ли его со­мне­ни­ям. И лишь пись­ма от чита­те­лей, чис­тые и чес­т­ные, да­ва­ли си­лу и ка­кую-то ве­ру в пра­виль­ный путь. Но все эти со­мне­ния ка­са­лись почему-то толь­ко ли­те­ра­ту­ры. И Мо­ро­зов нис­коль­ко не мучил­ся, ко­гда от­кла­ды­вал в сто­ро­ну ав­то­ручку и брал­ся за то­пор. Под­прав­лял ли он ста­рый дом, ру­бил ли но­вую ба­ню — здесь он знал оцен­ку сво­ему тру­ду, слы­шал ее:

— Вот отец дал — вот это ба­ня!

Или так:

— Отец сде­ла­ет — это он мо­жет!

"Это он мо­жет" — это го­во­ри­лось о его пла­нах сшить но­вую лод­ку... Но почему же ни­кто из его близ­ких ни­ко­гда не ска­зал о его рас­ска­зах, очер­ках, о его пла­нах на­пи­сать что-то: "Это он мо­жет"?.. Почему?.. Мо­жет быть, по­то­му что о нем ни­ко­гда не тру­би­ла прес­са, а его кни­ги, хоть и не ле­жа­ли на при­лав­ках книж­ных ма­га­зи­нов, но ни­ко­гда и не вы­зы­ва­ли у кри­ти­ков ни вос­тор­га, ни гне­ва?.. Мо­жет быть, это все от то­го, что его ли­те­ра­ту­ру во­об­ще не при­ня­то бы­ло хва­лить, за­мечать?.. Но то­гда, что та­кое ли­те­ра­ту­ра?

С Жор­кой все яс­но. Ли­ричен! То­нок! Мас­тер де­та­ли­ров­ки! Но почему от его "де­та­лей" все чаще и чаще у Мо­ро­зо­ва ос­та­ва­лась лишь па­мять о фир­мен­ных на­шлеп­ках на джин­со­вых брючиш­ках, в ко­то­рые Жор­ка вы­ря­жал ка­кую-ни­будь юную га­зель, а то лез­ли в гла­за пре­ж­де все­го за­стеж­ки ка­ких-ни­будь ин­тим­ных час­тей жен­ско­го туа­ле­та?

Жор­ку Мо­ро­зов на­прочь от­ка­зал­ся читать лет пять то­му на­зад. Случилось это по­сле то­го, как в очеред­ной изящ­ной по­вес­ти Со­ко­ло­ва на го­род­скую ли­ричес­кую те­му он тщет­но ста­рал­ся уло­вить смысл по­ве­ст­во­ва­ния, почув­ст­во­вать ав­тор­ский стер­жень, вы­звав­ший от­кро­ве­ние сло­вом, но вме­сто это­го об­на­ру­жил де­таль­ное опи­са­ние лос­ня­ще­го­ся, иг­раю­ще­го мус­ку­ла­ми муж­ско­го тор­са, вы­пол­нен­ное ав­то­ром от име­ни три­дца­ти­лет­ней ге­рои­ни, ко­то­рой уже ус­пе­ла под­на­доесть вер­ность се­мей­ной жиз­ни. Кто-то, пом­нит­ся, ос­ме­лил­ся эту по­весть Со­ко­ло­ва и по­ру­гать, но мес­та в жур­на­ле для это­го не да­ли, и ру­га­тель ог­ра­ничил­ся лишь пуб­личной кри­ти­кой на ка­ком-то ка­мер­ном пи­са­тель­ском со­б­ра­нии.

Ру­гать Ге­ор­гия Со­ко­ло­ва уже в то вре­мя бы­ло нель­зя. Он уже был причис­лен почти к ли­ку свя­тых от ху­до­же­ст­вен­но­го сло­ва, вхо­дил в раз­личные ан­то­ло­гии, из­дан­ные в раз­ных за­гра­ничных мес­тах, и ус­пеш­но пред­став­лял на­шу со­вет­скую ли­те­ра­ту­ру на все­воз­мож­ных ме­ж­ду­на­род­ных аре­нах. Но­во­ис­печен­но­го клас­си­ка то­ро­пи­лись толь­ко пе­ре­во­дить...

Эта явив­шая­ся пе­ред са­мой встречей до­сад­ная па­мять боль­но коль­ну­ла внут­ри...

... Кто ты сейчас? Что? Ка­кой? И зачем ко мне? Что случилось, ес­ли вспом­нил вдруг лес­ные до­ро­ги?.. А ско­рей, не случилось ничего — про­сто лау­ре­ат­ская суе­та-жизнь по­ка­за­лась вдруг пре­сной и по­тя­ну­ло на во­лю, как тя­нет дру­гой раз и до­ро­го­го вы­езд­но­го же­реб­ца из до­ро­гой сбруи и от сы­тых кор­мов в ди­кий та­бун, жи­ву­щий тре­вож­ной жиз­нью... Но ведь в лес, на при­ро­ду, на ту же охо­ту он мог дви­нуть­ся и ку­да по­бли­же. Дос­та­точно по­зво­нить, изъ­я­вить же­ла­ние — све­зут, по­ка­жут, в ко­го стре­лять... Нет, тут что-то не так. С Жор­кой все-та­ки что-то случилось. А мо­жет, где лбом в сте­ну, как раз­бе­жав­ший­ся бык?.. Эх, Жо­ра, Жо­ра... А сколь­ко пу­тей-до­рог бы­ло у нас с то­бой вот по этим са­мым ле­сам... А как ты до­би­рал­ся ко мне в та­кую же вот, за­бы­тую бо­гом и людь­ми, де­ре­вуш­ку, ко­гда я по­се­лил­ся там, рас­став­шись с ре­дак­ция­ми и сти­ха­ми, и стал ло­вить ры­бу — кор­мить се­бя и лю­дей... Как ты при­шел то­гда ко мне, гряз­ный, мок­рый, за­коченев­ший, пе­ре­ме­сив два­дцать пять ки­ло­мет­ров раз­бух­ших от ле­дя­ных до­ж­дей бо­лот. Как пи­ли мы то­гда с то­бой креп­кий-креп­кий и го­рячий-го­рячий чай, лучше ко­то­ро­го то­гда не бы­ло, на­вер­но, ничего на све­те! Мы пи­ли чай у ок­на в мо­роз­ную ночь, смот­ре­ли на об­мо­ро­жен­ную лу­ну-ле­дыш­ку и ут­вер­жда­ли ка­ж­дый свое.

Ты ру­гал ме­ня за то, что я бро­сил го­род, по­этичес­кие вечера, что я не ду­маю о пи­са­тель­ст­ве, о карь­е­ре, а без это­го, мол, не бу­дет ни­ко­гда ни книг, ни прочего... Я же молчал, не зная то­гда, что от­ве­тить те­бе, но твер­до зная, что в тот мир, где за ис­крен­ние чув­ст­ва мож­но вы­да­вать чув­ст­ви­тель­ную дрожь, да еще по­лучать за эту дрожь-фан­та­зию день­ги, я не вер­нусь... А ведь с тех пор про­шло как раз два­дцать лет. И вот ты сно­ва ка­тишь ко мне... С чем?— И на чем?.. Те­перь ме­ж­ду на­ми нет осен­них бо­лот — ме­ж­ду на­ми не­пло­хая до­ро­га, под­хо­дя­щая для бы­ст­рых ко­лес. Прие­дешь ли ты все-та­ки на ав­то­бу­се, как все лю­ди? Или пой­дешь зве­неть лау­ре­ат­ски­ми ме­да­ля­ми по рай­он­но­му началь­ст­ву, вы­тре­бы­вая ма­ши­ну для творчес­ко­го во­яжа в глу­бин­ку?..

Мо­ро­зов не хо­тел это­го — он не лю­бил иг­ры в уга­дай­ку, но по­лучилось как-то са­мо со­бой, и он не­ожи­дан­но для се­бя за­га­дал: явит­ся на ав­то­бу­се — значит, серь­ез­но; при­ве­зет началь­ст­вен­ная ма­ши­на — считай, очеред­ной во­яж, на этот раз к ста­ро­му дру­гу... Это то­же те­перь мод­но у се­го­дняш­них ге­не­ра­лов: ра­зы­ски­вать сво­их сол­дат.

Мо­ро­зов не ус­пел до­го­во­рить­ся сам с со­бой, как из ле­са ли­хо вы­ныр­нул зе­ле­ный "уа­зик" и прыг-прыг-прыг — бы­ст­ро по­ка­тил вниз по до­ро­ге через зе­ле­ное по­ле-луг к не­му, к Мо­ро­зо­ву.

"Уа­зик" был но­вень­кий, ще­го­ле­ва­тый — еще по но­ме­рам Мо­ро­зов уга­дал рай­ко­мов­скую ма­ши­ну...

Пер­вым из ма­ши­ны поя­вил­ся рай­ко­мов­ский шо­фер Эду­ард. Мо­ро­зов знал его дав­но. Эду­ард ино­гда при­ез­жал к ним в де­ре­вуш­ку на ры­бал­ку и то­гда брал у Мо­ро­зо­ва лод­ку. Не­пью­щий, ста­ра­тель­ный, ни­ко­гда ничего не всучишь ему за ус­лу­ги — та­кой на­род не­ре­док здесь, в на­ших се­вер­ных ле­сах, все еще хра­ня­щих свою честь и со­весть.

Мо­ро­зов от­но­сил­ся к Эду­ар­ду с сим­па­ти­ей еще и по­то­му, что этот дя­дя Эдик-шо­фер был, по­жа­луй, са­мым глав­ным чело­ве­ком у Мить­ки. Мальчон­ка бо­го­тво­рил Эду­ар­да, а тот, почему-то не имея сво­их де­тей, от­но­сил­ся к Мить­ке так, как дру­гой отец не от­но­сит­ся к род­но­му сы­ну.

— При­ни­май­те гос­тей, Сер­гей Ми­хай­ло­вич. Здрав­ст­вуй­те.

— Гос­ти-то где? Укачались в до­ро­ге что ль?

— Здесь я здесь, свет Сер­гей Ми­хай­ло­вич, — Жо­ра, дав­но по­за­быв­ший про­се­лочные до­ро­ги и при­спо­соб­лен­ный те­перь лишь к эле­гант­ным ав­то­ма­ши­нам, с тру­дом вы­ди­рал­ся из "уа­зи­ка", пу­та­ясь в соб­ст­вен­ных но­гах...

— Ну, брат Се­ре­га! Здо­ро­во! Кра­са­вец! Бо­ро­ди­ща! Стран­ник! Скрыт­ник! Про­то­поп Ав­ва­кум! Сер­гий Ра­до­неж­ский! Ну, что — со­звал рать к бит­ве! Со­брал си­лы рус­ской зем­ли! — Жо­ра чуть ли не орал на всю ок­ру­гу, ста­ра­ясь сгре­сти Мо­ро­зо­ва в охап­ку и ото­рвать от зем­ли.

— Ну, да­ешь! Ну, за­брал­ся! А кра­со­ти­ща! Мох бе­лый! Мы тут при­тор­мо­зи­ли — по­лю­бо­ва­лись. И гриб! Гриб-бо­ро­вик! Бо­ро­вик-ге­не­рал! Ну-ка, Эдик, по­хва­стай­тесь! Го­во­рит, не бы­ло еще гри­бов. Пер­вый в этом го­ду! На счас­тье! Ну, ста­рик! Ну, жизнь! — Жо­ра ра­зом пре­рвал объ­я­тия и вос­торг, ус­та­ло ткнул­ся в за­рос­шую бо­ро­дой ще­ку Мо­ро­зо­ва и от­сту­пил к ма­ши­не. — Ну, да­вай, ста­рик, са­дись! По­ка­зы­вай, ку­да даль­ше!

— А мо­жет, дой­дем? Тут ря­дом. Ве­щей-то мно­го у те­бя?

— Да нет, так ба­рах­лиш­ко. На пер­вое вре­мя... А что — ра­зо­мнем­ся. Дей­ст­ви­тель­но. По ста­рой па­мя­ти. Вой­дем, как стран­ни­ки с мо­лит­вою в оби­тель!

Эду­ард хо­тел вме­шать­ся в пла­ны дру­зей, на­стаи­вал на сво­ем, тре­бо­вал, что­бы до­ве­рен­ная ему до­ро­га, начав­шая­ся от две­рей рай­ко­ма, за­вер­ши­лась у са­мых две­рей до­ма, но Мо­ро­зов не от­сту­пил, имея тай­ное же­ла­ние под­нять Жо­ру пеш­ком на Гор­ню­ху и от­ту­да ра­зом опус­тить его в тишь и бла­го­дать мир­ной во­ды и ле­са. Жо­ра, изо­бра­зив­ший бы­ло из се­бя стран­ни­ка, не­су­ще­го мо­лит­ву к зем­ле, за­ко­ле­бал­ся. Ему, ко­нечно, удоб­ней бы­ло бы ныр­нуть из ма­ши­ны пря­мо в дверь до­ма, но что-то ек­ну­ло, что-то за­бес­по­кои­лось внут­ри и за­ста­ви­ло все-та­ки на­ру­шить при­вычный путь, по­всю­ду вы­стлан­ный сер­ви­сом. В кон­це кон­цов он за­су­нул­ся на­по­ло­ви­ну в ма­ши­ну и вы­та­щил от­ту­да ру­жье в фут­ля­ре и фут­ляр с удочка­ми. Чемо­дан тем­ной до­ро­гой ко­жи и пи­жон­ский рюк­зак с крючочка­ми и раз­но­ка­ли­бер­ны­ми кар­маш­ка­ми и кар­ма­на­ми по­дал ему из ма­ши­ны Эдик.

— Один мо­мент! — взы­ваю­ще про­из­нес Со­ко­лов и при­нял­ся бы­ло шеп­тать­ся с во­ди­те­лем, но по­лучил ка­те­го­ричес­кое нет на пред­ло­же­ние рассчитать­ся за ма­ши­ну.

— То­гда пре­зент! — Жо­ра ли­хо от­стег­нул ка­кую-то за­стеж­ку на чемо­да­не, чемо­дан от­крыл­ся с од­но­го сво­его бо­ка и от­ту­да явил­ся смеш­ной зве­ре­ныш в пла­сти­ко­вом ис­пол­не­нии. — Это ва­ше­му на­след­ни­ку — сы­ну или дочке. Кто у вас по­мо­ло­же?

Мо­ро­зов уже не мог вме­шать­ся в жор­ки­ну бес­ша­баш­ную суе­ту — у Эду­ар­да не бы­ло де­тей, Мо­ро­зов знал, как тот пе­ре­жи­ва­ет, мучает­ся, счита­ет ви­но­ва­тым во всем толь­ко се­бя... А тут этот Жо­ра с на­след­ни­ком... Ко­нечно, он ничего не знал, но его ба­ла­ган­ная бес­ша­баш­ность, без ог­ляд­ки на воз­мож­ные ошиб­ки, его се­го­дняш­няя жизнь, ви­ди­мо, без учета воз­мож­ных из­дер­жек все-та­ки ро­ди­ли бес­такт­ность, при­дя из дру­го­го ми­ра в мир все еще эта­лон­ных чувств. Тем­ный, горь­кий ма­зок так и ос­тал­ся на об­щем свет­лом по­лот­не их встречи.

Зве­руш­ку-пре­зент Жо­ре при­шлось уб­рать. Он при­нял­ся ко­пать­ся в чемо­да­не, ра­зы­ски­вая еще что-то, как оп­ло­шав­ший ко­ро­бей­ник, по­пав­ший к празд­ни­ку не с тем то­ва­ром. Мо­ро­зо­ву ос­та­ва­лось толь­ко за­го­ро­дить дру­га со­бой, по­про­щать­ся с шо­фе­ром и при­нять от не­го по­да­рок-кон­фе­ты для Мить­ки...

И тут что-то иное, чужое, при­шлое вме­ша­лось в при­вычную цепь здеш­них ра­до­стей и цен­но­стей... Жо­ра, Гор­ню­ха — за­хва­ты­ваю­щий вид с Гор­ню­хи, при­го­тов­лен­ный для Со­ко­ло­ва, а по­то­му от­каз от ма­ши­ны, на­ме­ре­вав­шей­ся по­пасть в де­рев­ню, ли­ши­ли се­го­дня ра­до­сти двух очень хо­ро­ших лю­дей : Эдик в этот раз не уви­дел Мить­ку, а Мить­ка не уви­дел сво­его дя­дю Эди­ка... Эту ви­ну Мо­ро­зов це­ли­ком при­нял на се­бя.

На сто­ле, из­ред­ка по­фыр­ки­вая, тор­же­ст­вен­но шу­мел са­мо­вар. Мо­ро­зов на­лил се­бе в круж­ку креп­ко­го чаю и те­перь си­дел в хо­зяй­ском уг­лу, "под ико­на­ми", ждал, ко­гда чай чуть ос­ты­нет и с доб­рой улыб­кой на­блю­дал, как Жо­ра кру­тит­ся во­круг сто­ла, лад­но уст­раи­вая по раз­ным блю­дечкам и та­ре­лочкам изы­скан­ную мо­с­ков­скую снедь.

Вы­ста­вив на сто­ле очеред­ную за­кус­ку, Со­ко­лов обя­за­тель­но со­вал нос к са­мо­му са­мо­ва­ру и, бла­жен­но по­тя­ги­вая в се­бя са­мо­вар­ный дух, вся­кий раз про­из­но­сил:

— Дым! Дым! Дым! Се­ре­га, ты по­ни­ма­ешь, что та­кое са­мо­вар­ный дух-дым!

Жо­ра сно­ва со­вал нос в са­мо­вар и сно­ва сла­до­ст­но за­кры­вал гла­за:

— На­стоя­щий са­мо­вар! С ды­мом! Черт возь­ми! Не элек­тричес­кий! За­прав­даш­ний!

— А ты что у се­бя на даче и са­мо­ва­ра не ста­вишь?

— Став­лю, став­лю, друг Мо­ро­зов, элек­тричес­кий став­лю — на са­мо­вар с ды­мом все вре­ме­ни не хва­та­ет... Дым отечес­т­ва!.. Ты что сме­ешь­ся, ба­сур­ман?.. Мо­жет быть, от­сю­да этот дым отечес­т­ва и по­шел!..

— Нет, друг Со­ко­лов, дым отечес­т­ва ско­рей все­го по­шел от кур­ных кре­сть­ян­ских изб с ды­мом в дом. А не от са­мо­ва­ров. Са­мо­вар то­гда боль­ших де­нег сто­ил — их бы на дым для все­го отечес­т­ва ни­как не хва­ти­ло, — Мо­ро­зов при­хлеб­нул из круж­ки чай и сно­ва, улы­ба­ясь, по­смот­рел на Жо­ру. — А улы­ба­юсь я по дру­го­му по­во­ду — зна­ешь, как пре­крас­но ви­деть чело­ве­ка два­дцать лет спус­тя в той же ро­ли. Пом­нишь, как ты, ан­гел-спа­си­тель, явил­ся то­гда ко мне в лес, в бро­шен­ную людь­ми де­ре­вуш­ку и при­та­щил с со­бой вся­кие сто­личные ку­ша­нья?— И вот так­же вот кру­тил­ся то­гда во­круг ба­ночек и па­ке­ти­ков — толь­ко то­гда у те­бя блю­дечек под за­кус­ки не бы­ло... А ко­гда все раз­ло­жи­ли и се­ли оту­жи­нать, ока­за­лось, что хле­ба-то у нас с то­бой и нет. У ме­ня хлеб дав­но кончил­ся и бы­ли толь­ко су­ха­ри, а ты, упо­ен­ный за­па­ха­ми раз­но­со­лов, за­пах хле­ба про­сто за­был и не за­шел в ма­га­зин за бу­хан­кой...

Жо­ра хо­хо­тал:

— Пом­ню! Пом­ню, как ты крыл ме­ня вся­ки­ми раз­ны­ми сло­ва­ми за пи­жон­ст­во, за копченую кол­ба­су, за бол­гар­ские си­га­ре­ты, ко­то­рые я пер те­бе через те страш­ные бо­ло­та. Вот так вот сто­ял, как зверь,— Со­ко­лов при­под­нял­ся, раз­вер­нул плечи, вы­пя­тил впе­ред жи­вот и вы­пучил гла­за, го­то­вый пой­ти в пси­хичес­кую ата­ку.— Вот-вот так и сто­ял. Мне страш­но сде­ла­лось, чес­т­ное сло­во. Мысль мельк­ну­ла: а вдруг он здесь чок­нул­ся? Я к не­му: стол на­крыт — ми­ло­сти про­шу. А он свер­ка­ет свои­ми жут­ки­ми гла­зи­ща­ми и хле­щет сло­ва­ми по мор­де: "Кол­ба­су при­та­щил! Ты бы лучше бу­хан­ку хле­ба при­пер! Жрать что бу­дешь?" Пом­ню, по­па­ло за си­га­ре­ты. Ты од­но­значно по­же­лал вме­сто них ма­хор­ки: мол, де­шев­ле и крепче.

Мо­ро­зов, при­хле­бы­вая чай, вни­ма­тель­но слу­шал жор­кин пе­ре­сказ дав­ниш­ней ис­то­рии, ди­вил­ся на его рас­пух­ший от ли­те­ра­тур­ных тру­дов жи­вот и до­б­рел гла­за­ми:

— А ведь ты и те­перь не­бось без хле­ба явил­ся?

— Взял! Не бес­по­кой­тесь, гос­по­дин Мо­ро­зов. Кля­нусь, пом­нил твои страш­ные гла­за и взял. По­жа­луй­ста! — Со­ко­лов тор­же­ст­вен­но по­дал на стол длин­ный ру­мя­ный ба­тон почти ка­лачовой вы­печки. — При­ми­те хлеб, а вме­сто со­ли, — он бы­ст­ро обе­жал гла­за­ми стол, — хо­тя бы сию ке­то­вую ик­ри­цу Пе­тро­пав­лов­ско­го про­из­вод­ст­ва. Как ви­дишь, ис­пра­вил­ся.

— А пра­во, из те­бя еще и чело­век вый­дет. Смот­ри, сер­ви­ру­ешь не­пло­хо — не за­был, не ис­пор­ти­ли те­бя за­гра­ничные по­ло­вые.

— Се­ре­га, ми­лый, кух­ня, стол — моя сла­бость!.. Что ты!.. Мя­со ду­хо­вое!.. Са­лат с рыб­кой!.. И стол толь­ко сам. Да­же Ляль­ку к сто­лу не под­пус­каю, ко­гда гос­ти.

... Ну, тре­пи-тре­пи,— ду­мал про се­бя Мо­ро­зов,— Ляль­ку ты свою к сто­лу не под­пус­ка­ешь, по­то­му что без­ру­кая она с дет­ст­ва. До сих пор, не­бось, и щей ни ра­зу не сва­ри­ла...

Ляль­кой Со­ко­лов в этот раз на­зы­вал свою же­ну. Ляль­ка­ми шли у не­го и все чужие же­ны, с ко­то­ры­ми он был ко­рот­ко зна­ком. И хо­тя его же­ну Жо­ра ни­ко­гда не по­смел бы на­звать Ляль­кой, Мо­ро­зо­ва от всей этой сла­день­кой бол­тов­ни все­гда ко­ро­би­ло, но тут он жор­ки­ну Ляль­ку про­пус­тил ми­мо, и пе­ред ним ви­де­ни­ем ста­ла Еле­на Со­ко­ло­ва — свя­тая жен­щи­на, под­виж­ни­ца, по­ло­жив­шая всю се­бя це­ли­ком к ли­те­ра­тур­ным сто­пам му­жа. Еле­на — Мо­ро­зов всю жизнь звал ее толь­ко так, хо­тя ни­кто из дру­гих зна­ко­мых ее имен­но так не на­зы­вал — пе­ре­пи­сы­ва­ла, пе­ре­печаты­ва­ла, пра­ви­ла, со­би­ра­ла, скла­ды­ва­ла все, что вы­хо­ди­ло из-под ли­хо­го жор­ки­но­го пе­ра, но­си­ла по ре­дак­ци­ям, по­лучала об­рат­но, а ее муж толь­ко тво­рил, ос­во­бо­ж­ден­ный ото всех зем­ных за­бот. Он был ос­во­бо­ж­ден ото всех зем­ных за­бот да­же то­гда, ко­гда они жи­ли толь­ко на зар­пла­ту Еле­ны. Она по­лучала в шко­ле за свои уро­ки рус­ско­го и ли­те­ра­ту­ры все­го ничего, она мог­ла хо­тя бы взять ре­пе­ти­тор­ст­во, что­бы легче бы­ло кор­мить се­мью из трех чело­век, со­дер­жав­шую к то­му же для Со­ко­ло­ва-охот­ни­ка пре­крас­ную охот­ничью со­ба­ку, но из шко­лы Еле­на бе­жа­ла толь­ко до­мой, к его ру­ко­пи­сям.

... Су­кин ты сын, Жор­ка! Ес­ли бы не Еле­на быть те­бе за­штат­ным ре­дак­то­риш­кой в ка­ком-ни­будь се­рень­ком из­да­тель­ст­ве, где при­ня­то "под­карм­ли­вать" ре­дак­то­ра с го­но­ра­ра, а ре­дак­то­ру по­ло­же­на за­висть к клас­си­кам и стра­ж­ду­щий взгляд в сто­ро­ну тех, кто все-та­ки вы­бил­ся из ре­дак­то­ров в лю­ди. Стои­ло Еле­не то­гда, в са­мом начале, шлеп­нуть ла­дош­кой по сто­лу: мол, в кон­це кон­цов бу­дешь ли ты, муж, кор­мить се­мью! — и все! И по­шел бы ты, мил чело­век, в ре­дак­то­риш­ки на всю жизнь читать чужие ру­ко­пи­си!.. Нет, те­бе бы не хва­ти­ло ха­рак­те­ра по­сле чужих ро­ма­нов пи­сать свои. Ты был рассчитан толь­ко на ру­мя­ную жизнь, Жор­ка! По­зво­нишь Еле­не: "Где Со­ко­лов?" — и ус­лы­шишь чуть жи­вой го­ло­сок: "На охо­те он, Се­ре­жень­ка..." — "Что-ни­будь на­печатал? С чего гу­ля­ет?" — "Нет, Се­ре­жень­ка, у не­го ве­сен­няя охо­та началась — на вальд­шне­па. В Псков­скую об­ласть уе­хал..." — "Вот со­ба­ка!"— ска­жешь уже по­сле то­го, как по­про­ща­ешь­ся с Еле­ной. Но вот вы­жил. Вы­плыл, су­мел до­п­лыть в сво­ем соб­ст­вен­ном чел­ночке. А по­то­му, что все вре­мя все-та­ки плыл, плыл в од­ну сто­ро­ну. До­п­лыл, дог­реб­ся, по­то­му что, ви­ди­мо, знал, что толь­ко так и дог­ре­бет­ся! До­п­лыл! Все рав­но мо­ло­дец! И до­ма те­перь сыр в мас­ле и ме­бель хоть ка­ж­дый год ме­няй. И Еле­на бла­го­по­лучия до­ж­да­лась — как-ни­как, а же­на жи­во­го клас­си­ка,— Мо­ро­зов вспом­нил, как встре­тил Еле­ну этой зи­мой в До­ме Ли­те­ра­то­ров и как сра­зу не при­знал в рос­кош­ной па­ри­жан­ке зо­луш­ку-бес­се­реб­рен­ни­цу Еле­ну Со­ко­ло­ву. Да и Жор­ка был дру­гим — хо­дил черт зна­ет в чем, как хип­пи, и не от мо­ды — дру­гой раз жрать нечего бы­ло. А сейчас ба­рин. Жи­вот! Ще­ки по­ро­ди­сты­ми брыль­я­ми! Под­бо­ро­дочек на анг­лий­ско­го лор­да!..

— Сит да­ун плиз! — пре­рвал его раз­мыш­ле­ния Со­ко­лов. — Ми­ло­сти про­шу, гос­по­да! Ку­шать по­да­но! — Жор­ка кар­тин­но по­кло­нил­ся.

... Черт возь­ми, ему не хва­та­ет толь­ко по­ло­тен­ца на со­гну­той ру­ке — и точь-в-точь яро­слав­ский по­ло­вой из ку­печес­ко­го рес­то­ра­на. Толь­ко по­мор­да­стей, по­ши­ре во всех мес­тах, чем про­дув­ной офи­ци­ан­тиш­ка, со­гнув­ший­ся в три по­ги­бе­ли пе­ред бо­га­тым гос­тем...

— Айн мо­мент! — но­во­яв­лен­ный по­ло­вой со­вер­шил ка­кое-то за­мы­сло­ва­тое дви­же­ние, и на сто­ле сре­ди за­ку­сок ока­за­лась фляж­ка с конь­я­ком.

— Айн мо­мент! — то­же почти ма­гичес­кое дви­же­ние обеи­ми ру­ка­ми, и ря­дом с ко­ньячной фляж­кой кро­шечны­ми пень­ка­ми вста­ли две чарочки-на­пер­сточки.

— Се­ре­га! Чер­не­ные! Ус­тюж­ская ра­бо­та! Считай — при­вет те­бе от Во­ло­год­ской зем­ли, где начали мы с то­бой ко­гда-то все на­ши се­вер­ные по­хо­ды. Пом­нишь: Со­кол, Чаш­ни­ко­во, Во­робь­е­во, Би­рю­ко­во?— А даль­ше по трак­ту до Ус­тю­га мы с то­бой так и не до­б­ра­лись. Не до­б­ра­лись да­же до Тоть­мы. А ведь там, за­дол­го до нас, за­пе­ла чис­тая ду­ша Ко­ли Руб­цо­ва... Сказ­ка!


Я бу­ду ска­кать по хол­мам за­дре­мав­шей отчиз­ны,

Не­ве­до­мый сын уди­ви­тель­ных воль­ных пле­мен!

Как пре­ж­де ска­ка­ли на го­лос удачи ка­приз­ной,

Я бу­ду ска­кать по сле­дам ми­но­вав­ших вре­мен...


Со­ко­лов от­пря­нул в сто­ро­ну, от­де­лил­ся от сто­ла, за­ку­сок, са­мо­ва­ра, от толь­ко что из­влечен­ных пень­ков-сто­почек, ко­то­рые и вы­зва­ли у не­го этот по­ток ас­со­циа­ций — он уже был вне все­го, что ок­ру­жа­ло — был толь­ко он один по­сре­ди из­бы, озер и ле­сов. И бы­ли сти­хи:


Бо­юсь, что над на­ми не бу­дет воз­вы­шен­ной си­лы,

Что, вы­плыв на лод­ке, по­всю­ду дос­та­ну шес­том,

Что, все по­ни­мая, без гру­сти пой­ду до мо­ги­лы...

Отчиз­на и во­ля — ос­тань­ся, мое бо­же­ст­во!


— Ты зна­ешь, Се­ре­га, я ведь был там, у Руб­цо­ва, про­шлой осе­нью. Во­ло­гда при­ни­ма­ла щед­ро, вез­ла на па­ро­хо­ди­ке. Бы­ли сти­хи. И был пе­вец. Уди­ви­тель­ный пе­вец! Рань­ше ни­ко­гда не слы­шал. Тю­рин. Ни­ко­лай Тю­рин. Ни­ка­ких пре­тен­зий — толь­ко по­ет. По­лучает где-то в хо­ре ка­кие-то гро­ши — руб­лей сто вро­де. Что­бы пла­тить за квар­ти­ру, где-то оформ­ля­ет ка­кие-то стен­ды — чуд­но ри­су­ет. Ка­кие у не­го ак­ва­ре­ли! И по­ет! По­ет рус­ские на­род­ные. По­ет ро­манс де­вят­на­дца­то­го ве­ка, но в чис­то­те, яс­но, хо­ро­шо. И как вез­де в Рос­сии, ни­кто не при­гла­ша­ет рус­ско­го чело­ве­ка на про­фес­сио­наль­ную сце­ну. Я по­том зво­нил в Мин­куль­ту­ру, в фи­лар­мо­нию. Глу­хо! Молчат, буд­то что-то все вре­мя пе­ре­же­вы­ва­ют... И вот ре­ка Су­хо­на, па­ро­ход — и вдруг слы­шу по­ют. По­ют вот это са­мое:


И храм ста­ри­ны, уди­ви­тель­ный, бе­ло­ко­лон­ный,

Про­пал, как ви­де­нье, меж этих по­мерк­ших по­лей,—

Не жаль мне, не жаль мне рас­топ­тан­ной цар­ской ко­ро­ны,

Но жаль мне, но жаль мне раз­ру­шен­ных бе­лых церк­вей!..


— Я на цы­почках ту­да... И там пес­ня! Ох, ка­кая, Се­ре­га, пес­ня! Вот эти сло­ва с го­ло­сом, с ги­та­рой, с речной ти­ши­ной, с се­ве­ром — еди­ное це­лое!.. Маг­ни­то­фо­на с со­бой не бы­ло — не взял ду­рак. Жа­лею. Чес­т­ное сло­во. Но Тю­ри­на най­ду! На­до что-то ме­нять, что-то де­лать! Нель­зя, что­бы рус­ская пес­ня за­ра­ба­ты­ва­ла се­бе на жизнь ка­ри­ка­ту­ра­ми в стен­ной га­зе­те! Нель­зя!

Со­ко­лов ус­та­ло опус­тил­ся на лав­ку. Экс­прес­сия дли­лась не­дол­го, но он за­пы­хал­ся...

... Тя­жел стал, сер­дечко в жир­ке, да еще ко­ньячком его под­го­ня­ет,— Мо­ро­зов хо­тел это ска­зать вслух, но не ска­зал... Руб­цов, пев­ший свои пес­ни в си­рот­ст­ве и ни­ще­те, Тю­рин, по­ющий без пре­тен­зий, и Ми­ни­стер­ст­во куль­ту­ры, пе­ре­же­вы­ваю­щее вме­сте со свои­ми фи­лар­мо­ния­ми пре­стиж­ные бу­тер­бро­ды, дос­та­ли его — дос­та­ли тот вечно гу­дя­щий в нем огонь не­сми­ре­ния с ло­жью, и он от­ре­шен­но мах­нул ру­кой:

— Лад­но, Жо­ра, пей чай. Ко­нец этой чер­но­те при­дет. Ли­бо у на­ро­да бу­дет пес­ня, ли­бо не бу­дет на­ро­да.

— Да­вай за на­род, за на­род-фе­никс! — Со­ко­лов на­ка­пал из фляж­ки в сто­почки-пень­ки и од­ну из них на ла­до­ни по­дал Мо­ро­зо­ву. — Бу­дем!

Мо­ро­зов по­дер­жал стоп­ку, со­грел се­реб­ро те­п­лом ру­ки. Он знал рань­ше, что вот так вот со­гре­тый ру­кой конь­як мягче и те­п­лей при­ни­ма­ет­ся то­бой. Жо­ра на­ка­пал се­бе в сто­почку еще раз, по­тя­нул­ся фляж­кой в сто­ро­ну дру­га, но уви­дел не­початую стоп­ку.

— Ты что, Се­ре­га? Не­у­же­ли и тут за­прет? Не­у­же­ли ни грам­ма? Ну, да­ешь! Это с ка­ких же пор? По­сле По­ста­нов­ле­ния?

— Нет, рань­ше.

— И как — прав­да ни грам­ма? Ин­те­рес­но...

— Ну, те­бя к чер­ту — по­том как-ни­будь рас­ска­жу...

— Серд­це? Же­лу­док? Печень?..

— Да нет. Тут по­ка — тьфу-тьфу-тьфу — все в по­ряд­ке. На­до бы­ло. Пьют во­круг. Мерт­вую чашу при­ни­ма­ют, как ты лю­бил го­во­рить. На­до бы­ло все это об­ру­бать. Ну, вот я и начал с се­бя. А там даль­ше... Рас­ска­жу как-ни­будь...

— И не тя­нет? Не мучает?.. Конь­як в се­реб­ре, со­гре­тый ру­кой. Под ико­рочку, под ли­мончик!.. Нет? Уди­ви­тель­но... А я гре­шен! Гре­шен — не от­ка­зы­ва­юсь, как от ма­лень­кой ра­до­сти жиз­ни,— Жо­ра оп­ро­ки­нул в се­бя еще один се­реб­ря­ный на­пер­сточек и вдруг по­перх­нул­ся. — Черт возь­ми! Сгла­зил что ли се­бя? Или — это ты? Со свои­ми при­ме­ра­ми!.. Кха-кха... Вот черт — и вдруг не по­шла. Се­ре­га, ты чего сме­ешь­ся? Я ведь прав­ду го­во­рю — не по­шла,— Жо­ра еще боль­ше за­каш­лял­ся и по­бе­жал к умы­валь­ни­ку. От умы­валь­ни­ка вер­нул­ся крас­ный, с крас­ны­ми гла­за­ми и, тя­же­ло ды­ша, опус­тил­ся на лав­ку:

— Да­вай ско­рей чай! А го­во­рят, что рань­ше не уме­ли от ви­на от­во­дить — мол, нар­ко­ло­гов не бы­ло. Все бы­ло! О-ох,— его еще раз пе­ре­дер­ну­ло и на этот раз от­пус­ти­ло со­всем. Он при­хле­бы­вал чай жад­но, смачно. — А са­хар впри­кус­ку у те­бя есть? Та­кой, что­бы с од­ним ку­сочком вы­пить пять ста­ка­нов? Не­ту? Жаль! Пло­хой са­хар — не тот. Как вся ны­неш­няя жизнь. Точно, Се­ре­га! Эр­зац-жизнь. Пом­нишь парк куль­ту­ры име­ни Горь­ко­го?... Вы­став­ку тро­фей­ной тех­ни­ки там от­кры­ли. Мы с то­бой ту­да вме­сте сколь­ко раз бе­га­ли. Мне то­гда очень"ра­ма" нра­ви­лась — са­мо­лет-раз­ведчик с дву­мя фю­зе­ля­жа­ми. А ты все но­ро­вил в не­мец­кий "тигр" за­брать­ся. А пом­нишь, был там па­виль­он с раз­ны­ми эр­зац про­дук­та­ми? Так и пи­са­лось вез­де: "эр­зац-хлеб", "эр­зац-мас­ло"... Смея­лись все: "Яс­но, почему фри­цу про­тив нас не вы­тя­нуть — у не­го эр­зац-мас­ло од­но." А ведь, Се­ре­га, эр­зац-мас­ло — это все­го-на­все­го наш се­го­дняш­ний мар­га­рин. А эр­зац-хлеб? Ты ду­ма­ешь мы се­го­дня хлеб печем из та­кой же му­ки, из ка­кой пек­ли рань­ше? — Жо­ру вдруг по­нес­ло в сто­ро­ну му­ки, твер­дых и мяг­ких пше­ниц, в сто­ро­ну на­ших не­до­бо­ров с зем­ли, но и это, как все, что ро­ди­лось в нем се­го­дня, бы­ло не­глу­бо­ко, не для то­го, что­бы ра­зо­брать­ся, вник­нуть в суть, най­ти пра­виль­ные пу­ти — все это бы­ло лишь тре­пом в об­щем-то дос­та­точно ин­фор­ми­ро­ван­но­го чело­ве­ка.

... Нет, брат Со­ко­лов, что-то ты не­сешь не то, что у те­бя там, за эти­ми сло­ве­са­ми ле­жит, мучает, про­сит­ся на­верх, но бо­ит­ся вый­ти,— Мо­ро­зов не под­дер­жал жор­ки­ной эр­зац-те­мы, он все еще ви­дел пе­ред со­бой тот осен­ний тракт Во­ло­гда–Ве­ли­кий Ус­тюг, по ко­то­ро­му они до­би­ра­лись ко­гда-то в свой пер­вый се­вер­ный лес. — А ведь там, в лес­ной глу­хо­ма­ни, ко­то­рую для се­бя еще толь­ко от­кры­ва­ли сто­личные охот­ни­ки, уже был, мучил­ся и пел свои пес­ни тот же Руб­цов:

В гор­ни­це мо­ей свет­ло

От этой ночной звез­ды.

Ма­туш­ка возь­мет вед­ро,

Молча при­не­сет во­ды...


Эта па­мять-ви­де­ние дав­ниш­ней Во­ло­год­ской зем­ли, за­бы­той, ка­за­лось, то­гда и бо­гом, и пра­ви­те­ля­ми, у Мо­ро­зо­ва мог­ло про­дол­жать­ся дол­го... Что го­во­рил, по ка­ко­му по­во­ду ма­хал пе­ред ним ру­ка­ми его ны­неш­ний гость, он не знал — он толь­ко от­мечал по­тус­то­рон­не про­дол­жав­шую­ся жор­ки­ну не­здо­ро­вую суе­ту. Но вот Со­ко­лов пе­ре­стал суе­тить­ся и стих. Мо­ро­зов рас­стал­ся с сен­тябрь­ской во­ло­год­ской до­ро­гой се­ре­ди­ны пя­ти­де­ся­тых го­дов и уви­дел вдруг пе­ред со­бой со­всем дру­го­го Со­ко­ло­ва — это был греш­ник пе­ред ис­по­ве­дью... Осу­нув­шее­ся ли­цо и под­ня­тые в моль­бе гла­за, по­ра­жен­ные не­из­быв­ной бо­лью...

— Се­ре­га, ты пом­нишь со­ба­ку, ко­то­рую ты за­стре­лил то­гда в ле­су, при мне?..

Мо­ро­зо­ва буд­то уда­ри­ло где-то внут­ри, пе­ре­дер­ну­ло бо­лью, как от не­за­жи­ваю­щей ра­ны... Это бы­ла не са­мая лучшая па­мять, ко­то­рую Со­ко­лов мог ему вдруг пред­ло­жить...

Со­бак за свою жизнь он стре­лял два раза и оба раза сво­их, пре­дан­ных ему до кон­ца. По­след­ний раз он за­стре­лил Бу­ра­на, двух­го­до­ва­ло­го ко­бе­ля-лай­ку. Бу­ра­на трех­ме­сячным щен­ком он унес в лес, в охот­ничью из­буш­ку, вы­рас­тил и выучил там. Они жи­ли с пол­го­да толь­ко вдво­ем, и ка­за­лось, не бы­ло то­гда на зем­ле дру­гой бо­лее вер­ной свя­зи ме­ж­ду жи­вы­ми су­ще­ст­ва­ми, чем их связь-друж­ба с Бу­ра­ном.

Бу­ран был чис­ток­ров­ным по­ро­ди­стым псом и, как все чис­то­по­род­ное, спе­ци­аль­но вы­ве­ден­ное, имел ку­да мень­ше спа­си­тель­ных пу­тей в жиз­ни, чем раз­но­ма­ст­ные де­ре­вен­ские со­ба­ки. Этих-то пу­тей к спа­се­нию и не хва­ти­ло ему, ко­гда при­шла бо­лезнь­ чума... Сначала ка­за­лось, что со­ба­ку уда­лось вы­хо­дить — бо­лезнь случилась в Мо­ск­ве и на по­мощь при­шла ве­те­ри­на­рия. Но и ве­те­ри­на­рия не смог­ла из­ба­вить охот­ничье­го пса от жес­то­ко­го ис­пы­та­ния жизнью — от чумы у со­ба­ки ос­та­лась эпи­леп­сия. При­сту­пы па­дучей по­вто­ря­лись все чаще и чаще. Ни о ка­кой охо­те с Бу­ра­ном не мог­ло уже быть и речи. И Мо­ро­зо­ву ос­та­ва­лось толь­ко ждать ес­те­ст­вен­но­го кон­ца. Кто-то рас­ска­зал ему, что со­ба­ки с та­ки­ми бо­лез­ня­ми са­ми ухо­дят из до­ма и так где-то про­па­да­ют. Но Бу­ра­на Мо­ро­зов вы­ну­ж­ден был дер­жать на це­пи — он жил то­гда у чужих лю­дей и брать пса в ком­на­ту не мог. Да и сам Бу­ран, воль­ный, та­еж­ный пес, не вы­но­сил за­ключения в четы­рех сте­нах. Да­же то­гда, ко­гда Мо­ро­зов тай­ком от хо­зя­ев за­во­дил со­ба­ку в дом и ук­ла­ды­вал ее на ков­рик у сво­ей кро­ва­ти, у не­го не бы­ло по­коя — Бу­ран ози­рал­ся, ис­кал вы­хо­да на во­лю и молча, од­ни­ми гу­ба­ми, буд­то зная, что го­ло­сом нель­зя вы­да­вать сво­его при­сут­ст­вия в до­ме, по­ску­ли­вал.

Ка­ким он бу­дет этот ко­нец?.. В тот раз со­ба­ка би­лась в су­до­ро­гах часа четы­ре. Все это вре­мя Мо­ро­зов сто­ял на ко­ле­нях пе­ред со­ба­кой, ста­ра­ясь удер­жать ее, вер­нуть ей как-то ра­зум и ду­шу... Через день при­па­док по­вто­рил­ся. Он начал­ся с вечера и бил со­ба­ку всю ночь до ут­ра. Ра­но ут­ром к Мо­ро­зо­ву прие­хал вет­врач, зна­ко­мый, до­б­рый чело­век, и пред­ло­жил от­дать со­ба­ку — от­дать, что­бы усы­пить... Нет, он не мог от­дать сво­его Бу­ра­на, не мог от­дать до­ве­рен­ную ему жизнь в чужие ру­ки... Нет, Мо­ро­зов не был из­лиш­не сен­ти­мен­та­лен, он ни­ко­гда не про­ли­вал слез по по­во­ду пти­це­фаб­рик и мя­со­ком­би­на­тов, дав­но научив­шись знать, что лю­ди — су­ще­ст­ва пло­то­яд­ные, и что жи­вот­ный бе­лок был нам край­не не­об­хо­дим для на­шей эво­лю­ции.

Вет­врач де­ли­кат­но уго­ва­ри­вал. Мо­ро­зов молчал, ничего не зная. И мо­жет быть, на ка­кое-то вре­мя все ос­та­лось бы так и даль­ше, ес­ли бы не хо­зяй­ка до­ма, где он квар­ти­ро­вал. Про­сто и по-сво­ему яс­но она под­ве­ла итог всех со­мне­ний: "А и нечего мучить ни се­бя, ни лю­дей."

"Мучить се­бя" Мо­ро­зов бы про­пус­тил — он ни­ко­гда не мучил се­бя, вы­пол­няя лю­бой долг пе­ред жиз­нью. Но вот "мучить лю­дей" его уда­ри­ло, уда­ри­ло не­ожи­дан­но, не дав при­го­то­вить­ся к за­щи­те... Он бы­ст­ро схо­дил в дом, вер­нул­ся об­рат­но с ружь­ем, под­нял рыв­ком за ошей­ник со­ба­ку, ле­жав­шую без дви­же­ния... И про­изош­ло чудо — со­ба­ка вста­ла, вста­ла, прав­да, как-то стран­но, буд­то во сне, но вста­ла и по­шла ря­дом с ним... Впе­ре­ди бы­ло два кам­ня, ря­дом друг с дру­гом, с ще­лью-хо­му­том ме­ж­ду ни­ми — пря­мо для го­ло­вы пса. И пес сам ткнул­ся в этот хо­мут. Грох­нул вы­стрел. В го­ло­ву — точный вы­стрел охот­ни­ка по мес­ту.

Все, что бы­ло по­том, бы­ло, как в ту­ма­не, в бре­ду. Он вы­ко­пал тут же мо­ги­лу, по­хо­ро­нил пса, вы­стре­лил вверх из вто­ро­го ство­ла двух­ствол­ки, по-охот­ничьи ска­зав "из­ви­ни и про­щай" сво­ему чет­ве­ро­но­го­му дру­гу... И все... Все, как по­ло­же­но... Кро­ме од­но­го: Мо­ро­зов не ви­дел кро­ви по­сле вы­стре­ла... На бе­ло­снеж­ной шер­сти со­ба­ки не поя­ви­лось по­сле вы­стре­ла ни кро­вин­ки...

... А мо­жет, он жив?.. Мо­жет быть, вы­стрел про­шел ми­мо?.. Мо­жет быть, про­мах­нул­ся?.. И за­ко­пал жи­вую со­ба­ку?.. — этот бред был все вре­мя в го­ло­ве, не от­пус­кал, не ухо­дил.

Мо­ро­зов си­дел у ок­на и смот­рел на ули­цу. И тут по ули­це в от­ря­де де­ре­вен­ских со­бак, мчав­ших­ся ку­да-то по сво­им де­лам, мельк­нул бе­лый вы­со­кий пес... Бу­ран!.. Мо­ро­зов вы­скочил на ули­цу: "Бу­ран! Бу­ран!".. Нет, это был дру­гой пес...

Хо­зяй­ка до­ма, на­блю­дав­шая эту сце­ну, так же яс­но и про­сто, как вы­но­си­ла при­го­вор со­ба­ке, оце­ни­ла и эту си­туа­цию: "От­жил твой Бу­ран, от­жил."

Мо­ро­зов не мог боль­ше ос­та­вать­ся в этом до­ме... А Бу­ран час­то при­хо­дил к не­му во сне. При­хо­дил хо­ро­шо, по­кой­но, без пре­тен­зий и обид... Сле­дом за Бу­ра­ном бы­ли еще и еще со­ба­ки, раз­ные и дру­гие, но Бу­ра­на у не­го уже ни­ко­гда боль­ше не бы­ло.

Мно­го лет спус­тя Мо­ро­зов ока­зал­ся в тех мес­тах, где ко­гда-то по­хо­ро­нил сво­его Бу­ра­на. Он хо­ро­шо пом­нил тот дом, где жил, и тот пус­тырь, где бы­ли два кам­ня ря­дом с мо­ги­лой его со­ба­ки. Дом он на­шел, но пус­ты­ря и кам­ня уже не бы­ло. Кам­ни ку­да-то уб­ра­ли, а пус­тырь от­го­ро­ди­ли за­бо­ром и за­ли­ли ас­фаль­том, уст­ро­ив тут сто­ян­ку сель­ско­хо­зяй­ст­вен­ной тех­ни­ки... Мо­ги­лу Бу­ра­на он не на­шел...

Так Мо­ро­зов за­стре­лил свою вто­рую со­ба­ку. А пер­вую за­стре­лил при Жор­ке, то­гда в лес­ной де­ре­вуш­ке, в но­яб­ре, ко­гда снег за­ки­дал все тро­пы и до­ро­ги, и лег­ко­го пу­ти из ле­са к лю­дям уже не бы­ло. У них не бы­ло к то­му же и лыж. Про­дук­ты кончились, и на­до бы­ло что-то ре­шать...

Жор­ка явил­ся то­гда к не­му, в лес, что­бы уго­во­рить и увез­ти об­рат­но в Мо­ск­ву, к сти­хам, к из­да­тель­ст­вам, к "боль­шой ли­те­ра­ту­ре". Уго­ва­ри­вать Мо­ро­зо­ва при­шлось дол­го — зи­ма опе­ре­ди­ла "пе­ре­го­во­ры", и Жор­ка, не вы­дер­жав уре­зан­но­го пай­ка, сда­л и в плак­си­вой ис­те­ри­ке ежечас­но тре­бо­вал бро­сить все к чер­то­вой ма­те­ри и уй­ти тут же из ле­са к лю­дям.

У Мо­ро­зо­ва бы­ли свои пла­ны — он ос­та­вал­ся здесь на зи­му, со­би­рал­ся охо­тить­ся и ме­нять ре­ше­ние не же­лал. Но ид­ти к лю­дям, к ма­га­зи­ну на­до бы­ло все рав­но. Мо­ро­зов и не за­во­дил бы раз­го­вор, ко­му ид­ти — он бы сбе­гал ту­да и об­рат­но, но вот бе­да, у не­го бы­ла со­ба­ка, еще не под­рос­ший как сле­ду­ет ще­нок Вер­ный, при­вя­зан­ный к не­му, как нит­ка к игол­ке. И ще­нок бо­лел. Его под­ка­рау­ли­ла та же са­мая чума, ко­то­рая по­том, по­сле под­ка­рау­лит и Бу­ра­на.

Кое-как, без ле­карств и врачей Мо­ро­зов вы­ха­жи­вал со­ба­ку, боль­ше за­бо­той, те­п­лом, вни­ма­ни­ем, лас­кой по­мо­гая Вер­но­му вы­жить, по­бо­роть бо­лезнь — ведь не ка­кой-ни­будь ком­нат­ный лорд, а де­ре­вен­ский псе­нок, в ко­то­ром за­ло­же­на, обя­за­тель­но за­ло­же­на боль­шая во­ля к жиз­ни.

Вер­но­му то легчало, то опять он почти от­хо­дил. Он все вре­мя мочил­ся, но не мог мочить­ся в из­бе и по­сто­ян­но про­сил­ся на ули­цу. Мо­ро­зов вы­но­сил его во двор и тут же, ку­тая в те­ло­грей­ку, нес об­рат­но, что­бы не про­сту­дить. И Вер­ный мог бы и вы­жить при та­кой за­бо­те...

Ко­нечно, о по­хо­де за про­дук­та­ми не бы­ло бы и раз­го­во­ра, ес­ли бы не Вер­ный... Он мог бы ос­тать­ся до­ма с Жор­кой — Жор­ка вы­но­сил бы его на ули­цу, но Жор­ка на­от­рез от­ка­зал­ся ос­та­вать­ся один. Он бо­ял­ся та­еж­но­го оди­ночес­т­ва и не мог до­пус­тить его к се­бе да­же на су­тки — он пря­мо и обез­о­ру­жи­ваю­ще зая­вил Мо­ро­зо­ву: "Бо­юсь! Да бо­юсь! Бо­юсь! Мне страш­но!"

Вы­хо­ди­ло: ид­ти к лю­дям толь­ко вдво­ем. А Вер­ный? Он не мог ос­та­вать­ся один. Кто бы вы­но­сил его на ули­цу и при­но­сил до­мой? Кто бы да­вал ему те­п­лое пи­тье?.. Брать с со­бой?.. Бе­зу­мие — еле жи­вая со­ба­ка про­сто не смог­ла бы ид­ти...

Все это стро­го, по по­лочкам Мо­ро­зов раз­ло­жил пе­ред дру­гом. Мол, так и так. Ли­бо ждать, ко­гда со­ба­ка при­дет в се­бя, а по­ка пи­тать­ся ры­бой и дичью, ли­бо те­бе, Жор­ка, на­до взять с се­бя в ру­ки, по­бо­роть страх и ос­тать­ся с со­ба­кой... Или же пой­ти к лю­дям са­мо­му.

И Жор­ка то­гда со­рвал­ся в ис­те­ри­ку.

— Нет! Нет! Нет! — орал он бе­зум­но, дур­но, все вре­мя ша­ря ру­кой по сте­не, где ви­се­ло его ру­жье. — Нет! Нет! Нет! Те­бе твой пар­ши­вый пес-уб­лю­док до­ро­же чело­ве­ка! До­ро­же лю­дей! Даль­ше шли уже ру­га­тель­ст­ва, уг­ро­зы. Мо­ро­зов молча ждал, ко­гда этот бред кончит­ся... Мо­жет быть, стои­ло по­сту­пить по дру­го­му: сгре­сти Жор­ку в охап­ку, на­бить мор­ду и при­ка­зать си­деть и ждать его воз­вра­ще­ния... Мо­ро­зов ду­мал об этом, но друг его был в та­ком со­стоя­нии, ко­гда тру­сость, страх пол­но­стью ис­ключают ра­зум. Они бы­ли воо­ру­же­ны и ру­ко­при­клад­ст­во мог­ло тут за­кончить­ся вы­стре­ла­ми...

— Те­бе твоя пар­ши­вая со­ба­ка до­ро­же чело­ве­ка, дру­га! До­ро­же ме­ня!..

Даль­ше Мо­ро­зов уже ничего не слы­шал. Он схва­тил ста­рый ва­ле­нок и за­пус­тил им в со­ба­ку, сжав­шую­ся у печки. Вер­ный взвизг­нул и бро­сил­ся к две­ри. Мо­ро­зов схва­тил со сте­ны ру­жье, рас­пах­нул дверь и но­гой вы­бро­сил со­ба­ку на ули­цу... По­том грох­нул вы­стрел... Мо­ро­зов вер­нул­ся, ки­нул на по­стель ру­жье и при­ка­зал: "Со­би­рай­ся! По­шли!"

Рюк­зак, те­ло­грей­ку, шап­ку он вы­швыр­нул Жор­ке на ули­цу. При­крыл ба­таж­ком дверь и по снеж­ной це­ли­не на­про­лом по­шел от до­ма к ле­су.

К лю­дям они ус­пе­ли еще до за­кры­тия ма­га­зи­на. За­тем си­де­ли в из­бе за сто­лом. Жор­ка еще молчал, но ел мно­го, с жад­но­стью. Мо­ро­зов вы­лил в се­бя ста­кан вод­ки и лег на лав­ку, на­крыв го­ло­ву ват­ни­ком. Ночью ему снил­ся сон... Он воз­вра­ща­ет­ся до­мой в де­ре­вуш­ку с про­дук­та­ми, с Жор­кой. Вот его дом, крыль­цо, дверь, при­пер­тая ба­таж­ком... И у две­ри, при­жав­шись к ней, си­дит со­ба­ка... Вер­ный! Жи­вой! Не уби­тый! А толь­ко ви­но­ва­тый, что так все вот по­лучилось... На шее у Вер­но­го, чуть по­ни­же го­ло­вы, Мо­ро­зов ви­дит, ви­дит яв­но, жи­во, три, еще не за­тя­нув­шие­ся до кон­ца пле­шин­ки-ра­ны, сле­ды от его трех кар­течин...

Мо­ро­зов вска­ки­вал в этом дур­ном сне, вы­ти­рал с ли­ца хо­лод­ный пот, пил во­ду, сно­ва ук­ры­вал­ся с го­ло­вой ват­ни­ком , и сно­ва к не­му яв­лял­ся Вер­ный, на крыль­це до­ма, при­жав­ший­ся к две­ри, жи­вой, не уби­тый, а толь­ко ви­но­ва­тый, что так все вот по­лучилось... И три пле­шин­ки-ра­ны, сле­ды кар­течин на шее...

До­мой он воз­вра­щал­ся, как во сне, шел так же, впе­ре­ди Жор­ки, нес рюк­зак с про­дук­та­ми. Шел тя­же­ло, но шел, что­бы уви­деть на крыль­це свою со­ба­ку...

Со­ба­ки на крыль­це до­ма, ко­нечно, не бы­ло. Он на­ве­дал­ся в кус­ты, где ос­та­вил Вер­но­го — то­гда он не за­ко­пал его, не ус­пел, со­би­рал­ся это сде­лать сейчас, се­го­дня, ко­гда вер­нул­ся, но под кус­та­ми со­ба­ки не бы­ло. Не бы­ло ни­где. Но не бы­ло и сле­дов — по­сле них на де­рев­ню опус­ти­лось но­вое бе­лое по­кры­ва­ло гус­то­го сне­га и скры­ло под со­бой все преж­ние сле­ды... Ско­рее все­го уби­тую со­ба­ку ута­щи­ли ка­кие-то зве­ри — во­круг все вре­мя бро­ди­ли вол­ки.

О сво­ем сне он ни­ко­гда ни­ко­му не рас­ска­зы­вал. Не го­во­рил ничего и Жор­ке. Жор­ка не­мно­го отъ­ел­ся, по­сме­лел и вско­ре Мо­ро­зов от­пра­вил его в Мо­ск­ву, от­пра­вил доб­ро, от­кры­то, ничего не дер­жа за ду­шой, по­же­лав лег­кой до­ро­ги и по­ста­рав­шись за­быть то худ­шее, что вдруг яви­лось ме­ж­ду ни­ми... И те­перь Жор­ка сам вот здесь, два­дцать лет спус­тя, воз­вра­тил ему его са­мую боль­ную па­мять...

— Се­ре­га, ты пом­нишь со­ба­ку, ко­то­рую ты за­стре­лил? Ее, ка­жет­ся, зва­ли Вер­ным? — Со­ко­лов еще раз по­вто­рил свой во­прос...

— Ну, пом­ню. А для чего сейчас те­бе эта па­мять?

— Се­ре­га, я ви­дел Вер­но­го...

— Где, как?— — не вы­да­вая ничуть сво­его на­пря­же­ния, буд­то для по­ряд­ка спро­сил Мо­ро­зов.

— Не­дав­но... Во сне... Ви­дел, как мы шли до­мой от лю­дей... Пом­нишь — с про­дук­та­ми?.. Яв­но так ви­жу... Под­хо­дим к до­му. Дверь. Твой ба­та­жок... И у две­ри ще­нок. Жи­вой . При­жал­ся к две­ри. И на шее три ды­рочки, как от кар­течи. А я стою и ду­маю: как же так — как это ра­ны ус­пе­ли за од­ни су­тки за­рас­ти?.. Про­снул­ся — бьет ме­ня страх. Кричу Ляль­ке. Ляль­ка вскочила: что, как?.. Я ей рас­ска­зы­ваю: се­ре­ги­ну уби­тую со­ба­ку ви­дел, ко­то­рую он убил то­гда в де­рев­не, из-за ме­ня убил. Жи­вая она бы­ла, жи­вая! А сам, Се­ре­га, ре­ву, рев­мя ре­ву... Ляль­ка ле­кар­ст­ва, ка­п­ли — не мо­гу — ры­даю. Ни­ко­гда, Се­ре­га, так не ры­дал! Ни­ко­гда! По­верь... Мать хо­ро­нил, сле­зы все про­гло­тил, не взо­рвал­ся, не вы­лил боль. А тут из-за со­ба­ки ре­ву...

Мо­ро­зов си­дел по­ра­жен­ный, уби­тый этим при­зна­ни­ем... Как же так, ведь я ни­ко­му ничего не го­во­рил. И точно та­кой же сон у Жор­ки. Два­дцать лет по­сле случив­ше­го­ся... Чер­тов­щи­на! Идио­тизм!.. На­вер­ное, я ко­гда-то ему тре­па­нул... Нет, не бы­ло, не мог...

— Слу­шай, — Мо­ро­зов ос­та­но­вил дру­га, — а ты до это­го от ме­ня ни­ко­гда про та­кой сон не слы­хал?

— Нет! А что?..

— Ничего... Со­весть это в те­бе, Жо­ра, ожи­ла. Дол­го спа­ла и вот ожи­ла. Это к лучше­му, — это все, что Мо­ро­зов мог сейчас вы­да­вить из се­бя— вы­да­вить, не раз­ду­вая соб­ст­вен­ной бо­ли и не оби­дев, а ус­по­ко­ив дру­га...

— А ты зна­ешь, Се­ре­га, это не все... Ут­ром зво­ню Во­лодь­ке Бы­ко­ву — он сам ро­дом из вят­ских ле­сов. Спра­ши­ваю: "Во­ло­дя, ты в снах все дол­жен по­ни­мать — как ни­как по вят­ским ле­сам у вас и сейчас вся­кая чер­тов­щи­на не­бось ве­дет­ся. А тот хо­хочет: "У нас брат Ге­ор­гий, в ка­ж­дой де­рев­не снам свое тол­ко­ва­ние. А те­бе что, страш­ный сон при­снил­ся?" Так и так го­во­рю: ви­дел во сне ожив­шую со­ба­ку. И кровь на ра­нах ви­дел. Сер­гея Мо­ро­зо­ва со­ба­ка — он ее из-за ме­ня за­стре­лил. При­знал­ся ему во всем. Во­ло­дя и го­во­рит: "Это те­бя чья-то род­ная ду­ша к се­бе по­зва­ла. Са­ма явить­ся не по­сме­ла — оби­дел ты ее, значит, вот со­бачку и по­сла­ла..." Зво­ню тво­им, спра­ши­ваю: так и так, мол, где Сер­гей, в здра­вии ли?" Сын от­вечает млад­ший: "Пап­ка на се­вер по­ехал, по­смот­реть, где ре­ки со­би­ра­ют­ся с се­ве­ра на юг пе­ре­во­рачивать..." Ну, ду­маю: жи­вой-здо­ро­вый, раз де­рет­ся за зем­лю — тут о тво­их под­ви­гах та­ко­го, брат Сер­гей, по­на­слы­ша­ны... Так вро­де и обош­лось... А тут сле­дом Па­риж. На­зав­тра са­лон ма­дам Кор­ни­ло­вой. Она на­ше­го бра­та на фран­цуз­ский пе­ре­во­дит и из­да­ет... К ма­дам зав­тра. Позд­ний вечер. Ло­жусь спать. Сон не идет. На ду­ше вро­де и ти­хо, и за­бот ни­ка­ких осо­бых, а нет сна — то за­бу­дусь, то сно­ва за ок­ном фран­цуз­ская сто­ли­ца. А за­бу­дусь, про­ва­люсь ку­да-то и ви­жу гла­за: боль­шие-боль­шие и всю ду­шу из те­бя вы­ни­ма­ют. Я верчусь, ухо­жу от этих глаз и не мо­гу. И сно­ва про­сы­па­юсь. Сно­твор­ное пить не хочет­ся — от не­го го­ло­ва ут­ром бо­лит. Сно­ва ста­ра­юсь ус­нуть, вну­шаю се­бе, до ты­сячи считать при­ни­ма­юсь. И сно­ва за­бу­дусь и тут же гла­за. Зна­ко­мые, а чьи не мо­гу по­нять. И толь­ко к ут­ру ра­зо­брал: Се­ре­га, твои гла­за ме­ня ночью в Па­ри­же мучили... Ну, ду­маю: то со­ба­ку дру­жок по­сы­ла­ет, то сам явил­ся — дос­тал все-та­ки, в Па­ри­же, а дос­тал. И что же ты ду­ма­ешь: сон в ру­ку!

— Ма­дам лю­без­на. По­ка­зы­ва­ет фран­цуз­ские книж­ные но­вин­ки. Все пре­крас­но. То да се. А по­том, как ого­ро­ши­ла: "А вы гос­по­дин Со­ко­лов, не знае­те ли та­ко­го рус­ско­го пи­са­те­ля Мо­ро­зо­ва, ко­то­рый жи­вет в ле­су и, как Сер­гий Ра­до­неж­ский, де­лит пи­щу с мед­ве­дя­ми?" Ну, тут я, Се­ре­га, чуть вслух не за­кричал по-рос­сий­ски: мол, друг это мой! лучший друг! се­го­дня, мол, как раз во сне его ви­дел!.. А ма­дам про­дол­жа­ет: "Я не­дав­но по­лучила в по­да­рок кни­жечку Мо­ро­зо­ва. Она для де­тей, но очень глу­бо­ка. Здесь со­всем иное пред­став­ле­ние о при­ро­де. Тур­ге­нев ко­гда-то объ­я­вил при­ро­ду мас­тер­ской — пом­ни­те, у Ба­за­ро­ва "при­ро­да не храм, а мас­тер­ская и чело­век в ней ра­бот­ник" ? На­до ска­зать, что ма­дам — ба­ба почти рус­ская, из на­ших, из быв­ших — отец у нее из пер­вой эмиг­ра­ции. По­это­му она кое-­что в на­ших де­лах смыс­лит... Итак, ма­дам про­дол­жа­ет раз­ви­вать свою мысль: "По­том мы, значитель­но раз­ру­шив на­шу мас­тер­скую-при­ро­ду, ста­ли при­сваи­вать при­ро­де ста­тус хра­ма — мол, чур, за­по­ве­да­но! Но храм — это храм, это ме­сто, ку­да при­хо­дят для очище­ния. А гре­шат и пачка­ют в дру­гом мес­те. А что это та­кое, дру­гое ме­сто? Это раз­ве не при­ро­да?.. Значит, да­вай­те из ка­кой-то час­ти при­ро­ды уст­ро­им храм-ре­зер­ват, а ко все­му ос­таль­но­му по­преж­не­му бу­дем от­но­сить­ся, как к по­ли­го­ну для ис­пы­та­ний на вы­жи­вае­мость? Так ли?.. Так вот ваш муд­рый Мо­ро­зов (это я, Се­ре­га, все ее сло­ва пе­ре­даю, а не свои) всем сво­им творчес­т­вом ут­вер­дил на­ше но­вое качес­т­во жиз­ни: при­ро­да — это храм-дом, здесь мы жи­вем, мас­те­рим и здесь же мо­лим­ся сво­им бо­гам. Вы знае­те, это очень спа­си­тель­но и, глав­ное, очень во­вре­мя для всей се­го­дняш­ней жиз­ни... Мол, нечего на­де­ять­ся на ре­зер­ва­ты, где на вся­кий случай бу­дет хра­нить­ся при­ро­да — по­ря­док нуж­но хра­нить всю­ду. Храм-дом — это очень мно­го! И сно­ва на­ша с ва­ми Рос­сия при­но­сит ми­ру идеи спа­се­ния!.. Я тут же ста­ла ис­кать по­всю­ду кни­ги Мо­ро­зо­ва. И на­шла. И пред­ставь­те, все это на­пи­са­но не се­го­дня, не вчера — все это Мо­ро­зо­вым ска­за­но дав­но, ска­за­но яс­но, по­нят­но. Как мы про­гля­де­ли? Или в то вре­мя еще не бы­ли го­то­вы к ра­бо­там это­го пи­са­те­ля?.." И она по­ка­за­ла стоп­ку тво­их книг! Се­ре­га, я ви­но­ват пе­ред то­бой — я и не знал, что у те­бя уже це­лая биб­лио­те­ка. И не из­бран­ных, не пе­ре­из­да­ний — ты мыс­лишь, мыс­лишь все вре­мя! Ты жи­вешь!.. Вот тут-то мне и объ­яс­ни­лись твои гла­за про­шлой ночью...А что я? Ты зна­ешь, как страш­но од­на­ж­ды спро­сить са­мо­го се­бя: "А что ты сде­лал?" А ес­ли этот во­прос за­да­ешь се­бе не в са­мом начале, не в се­ре­ди­не, а уже то­гда, ко­гда, считал, что до­шел, до­б­рал­ся, по­бе­дил?.. Так вот ма­дам... про­си­ла те­бе пе­ре­дать, что она с боль­шим удо­воль­ст­ви­ем и не по ра­зу прочита­ла твои про­из­ве­де­ния и что бу­дет их пе­ре­во­дить... Сначала, ко­нечно, для жур­на­лов, что­бы приучить к те­бе пуб­ли­ку. А за­тем кни­ги! По­ни­ма­ешь: кни­ги во Фран­ции, в Ев­ро­пе!

Мо­ро­зов молчал, ни­как осо­бо не при­ни­мая эти из­вес­тия — у не­го дав­но бы­ли дру­гие за­бо­ты: ему мечта­лось на­пи­сать кни­гу для де­тей, кни­гу о зем­ле, о ле­се, о во­де, на­пи­сать кни­гу, ко­то­рую де­ти ста­ли бы пе­речиты­вать и не один раз и ко­то­рую по­то­му мож­но бы­ло про­сить из­дать ти­ра­жом по­боль­ше.

— Ты что не ра­ду­ешь­ся? — за­вер­шил Со­ко­лов рас­сказ о па­риж­ских со­бы­ти­ях. — Или те­бе и это­го ма­ло? То­гда хочешь по­след­нее?

— Ва­ляй, — Мо­ро­зов на­лил се­бе уже хо­лод­но­го чаю, но вста­вать и ки­пя­тить са­мо­вар сейчас, по­сле все­го ус­лы­шан­но­го и, чес­т­но го­во­ря, трях­нув­ше­го его очень здо­ро­во, про­сто не хо­те­лось.

— Так вот ва­ляю даль­ше... Мо­ск­ва. Ляль­ка где-то в бе­гах. Ни­ну­ха в сво­ей ком­на­те что-то со­об­ра­жа­ет свое. Учит­ся не­пло­хо. Как мать — бу­ду­щая фи­ло­ло­ги­ня. И как мать — ни­ка­ко­го же­ла­ния торчать на кух­не...

...Ну, на­ко­нец — при­знал­ся, почему лю­бит кух­ню...

— Дверь к Ни­ну­хе при­от­кры­та и слы­шу от­ту­да же­ст­кий муж­ской го­лос с маг­ни­то­фо­на, — Жо­ра на­кло­нил­ся к чемо­да­ну, сто­яв­ше­му тут же, у сто­ла, и по­ло­жил на стол ак­ку­рат­ную ко­ро­бочку пор­та­тив­но­го маг­ни­то­фо­на. — По­слу­шай! Вот под этот са­мый го­лос си­дит и бал­де­ет моя дочура, сту­дент­ка МГУ.

Со­ко­лов на­жал кноп­ку:

"В свя­зи с об­су­ж­де­ни­ем про­ек­та пе­ре­бро­ски час­ти сто­ка се­вер­ных рек на юг ме­ня край­не бес­по­ко­ит та рас­точитель­ность, с ко­то­рой мы от­но­сим­ся к зем­ле. Ло­ги­ка этой рас­точитель­но­сти воз­вра­ща­ет нас в те вре­ме­на, ко­гда на­ши пред­ки зна­ли толь­ко под­сечную фор­му ве­де­ния сель­ско­го хо­зяй­ст­ва. Кста­ти, под­сечное хо­зяй­ст­во, ко­гда сжи­га­ли лес и на пе­пе­ли­ще, щед­ро сдоб­рен­ном ми­не­раль­ны­ми удоб­ре­ния­ми (зо­лой от сго­рев­ше­го ле­са), сея­ли лен, ре­пу, бы­ло пре­кра­ще­но, на­при­мер, в из­вест­ном мне Пу­дож­ском рай­оне Ка­рель­ской АССР лишь в 1861 го­ду по ре­фор­ме о рас­кре­по­ще­нии кре­сть­ян — т.е. все это бы­ло со­всем не­дав­но. Ни от­сю­да ли мы так ли­хо за­бы­ли сейчас боль­шую по­ло­ви­ну сель­хо­зу­го­дий на­ше­го рус­ско­го се­ве­ра, со­вер­шив в этом ре­гио­не зло­по­лучное ссе­ле­ние де­ре­вень?.. А ведь бро­си­ли мы тут пре­ж­де все­го те са­мые, по­ручевые-по­речные лу­го­ви­ны, так на­зы­вае­мые вы­ко­сы (по­ко­сы), с ко­то­рых (и толь­ко с них!) со­би­ра­лось то вы­со­ко­качес­т­вен­ное се­вер­ное мас­ло, от­да­лен­но­го род­ст­вен­ни­ка ко­то­ро­го по сто­ли­цам пом­нят еще до сих пор под име­нем во­ло­год­ско­го..."

Жо­ра чуть уба­вил звук и об­ра­тил­ся к Мо­ро­зо­ву:

— Ну, как — уз­на­ешь са­мо­го се­бя, гос­по­дин Мо­ро­зов, что от­стаи­ва­ет по­зи­ции хра­ма-до­ма?..

Ко­нечно, Мо­ро­зов уз­нал свое вы­сту­п­ле­ние на кон­фе­рен­ции, по­свя­щен­ной про­ек­ту пе­ре­бро­ски се­вер­ных рек. Дей­ст­ви­тель­но, все это он го­во­рил — все это про­из­не­се­но им. Но он не пом­нил, что­бы это вы­сту­п­ле­ние за­пи­сы­ва­ли — по край­ней ме­ре мик­ро­фо­на на три­бу­не пе­ред ним не бы­ло... Значит, кто-то пи­сал из за­ла... На­до же, — Мо­ро­зов уди­вил­ся ис­крен­не, — ко­го-то, значит тро­га­ет, раз за­пи­сы­ва­ют и слу­ша­ют. Вот это уже хо­ро­шо. Это по­лучше, чем па­риж­ский са­лон жор­ки­ной ма­дам...

Со­ко­лов сно­ва при­ба­вил звук:

"Есть ли у нас ум? И ос­та­но­вим­ся ли мы ко­гда-ни­будь в сво­ей рас­точитель­но­сти пер­во­быт­но­го зем­ле­дель­ца? По­бе­дим ли мы ко­гда-ни­будь в се­бе то­го на­ше­го пред­ка, ко­то­рый ви­дел пе­ред со­бой толь­ко сте­ну дре­мучего ле­са и мог под­нять­ся в един­ст­вен­ной мыс­ли: жечь и жечь этот лес, жечь ка­ж­дый год и ка­ж­дый год бро­сать от­вое­ван­ную ог­нем у ле­са паш­ню, что­бы соз­да­вать тут же но­вое пе­пе­ли­ще. Ведь пе­пе­ли­ще гре­ет чело­ве­ка до тех пор, по­ка оно хра­нит в се­бе жар вчераш­не­го ог­ня. Но зав­тра пе­пе­ли­ще ос­ты­ва­ет, зав­тра от зо­лы по­жа­ра чело­ве­ку ос­та­ет­ся лишь вы­жжен­ная зем­ля, ли­шен­ная пло­до­ро­дия..."

— Ну, хва­тит, — Мо­ро­зов мах­нул ру­кой на ко­ро­бочку маг­ни­то­фо­на.

— Нет, брат. Слу­шай! Раз на­го­во­рил, значит, слу­шай!

"... на мой взгляд, нам не хва­та­ет толь­ко же­ла­ния как сле­ду­ет по­ду­мать, что же ме­ша­ет на­ше­му рус­ско­му се­ве­ру про­из­во­дить вы­со­ко­качес­т­вен­ное мас­ло и мя­со и вы­ра­щи­вать по три­дцать цент­не­ров с гек­та­ра пше­ни­цы, ржи, ячме­ня, ов­са, как это де­ла­ют на­ши ста­ра­тель­ные со­се­ди фин­ны...

... нет со­мне­ния, что пре­пят­ст­ви­ем тут толь­ко ор­га­ни­за­ци­он­ные ме­ры...

... почему до сих пор не рас­смат­ри­ва­ют­ся ор­га­ни­за­ци­он­ные во­про­сы на на­шем Се­ве­ре, в на­шем так на­зы­вае­мом Нечер­но­зе­мье, в то вре­мя как на юге стра­ны пол­ным хо­дом идет по­иск и вне­дре­ние но­вых форм ве­де­ния сель­ско­го хо­зяй­ст­ва?.. А по­то­му, что на­ши про­жек­те­ры су­ме­ли рас­про­стра­нить за­ве­до­мо лож­ную ин­фор­ма­цию о по­тен­ци­аль­ных воз­мож­но­стях се­ве­ра — се­вер ин­те­ре­су­ет их лишь как по­ли­гон для ущерб­ных про­ек­тов. От­сю­да и скла­ды­ва­ют­ся раз­ные бы­ли и не­бы­ли­цы о хо­зяй­ст­вен­ном по­тен­циа­ле ре­гио­на, скла­ды­ва­ют­ся с един­ст­вен­ной це­лью — ли­шить рус­ский се­вер ка­кой-ли­бо ини­циа­ти­вы...

... ес­ли к рус­ско­му се­ве­ру до­ба­вить ум­но и по-но­во­му ор­га­ни­зо­ван­ное сель­ское хо­зяй­ст­во всей нечер­но­зем­ной зо­ны (ко­то­рая жи­вет и мечта­ет о та­ких пу­тях), то до­хо­ды от пе­ре­бро­ски се­вер­ных рек на юг по час­ти Про­до­воль­ст­вен­ной про­грам­мы бу­дут столь со­мни­тель­ны­ми, что за­кон­но вста­нет во­прос об от­вет­ст­вен­но­сти на­ших про­жек­те­ров пе­ред эко­но­ми­кой стра­ны..."

По­жа­луй, маг­ни­то­фон еще мог го­во­рить и го­во­рить, но Мо­ро­зов взмо­лил­ся и Жо­ра ос­та­но­вил лен­ту...

— Вот тут-то, Се­ре­га, я и сдал­ся со­всем. Ус­лы­шал я те­бя, по­смот­рел, как дочь моя те­бя слу­ша­ет, и ста­ло мне тут дей­ст­ви­тель­но страш­но! Сколь­ко речей я вся­ких по­всю­ду на­го­во­рил, на раз­ных язы­ках, а вот пред­ста­вил се­бя на тво­ем мес­те пе­ред людь­ми, пе­ред рус­ским на­ро­дом, уви­дел зал с от­кры­ты­ми род­ны­ми ли­ца­ми и ис­пу­гал­ся... Нечего мне им ска­зать... По­верь — это са­мое страш­ное для пи­са­те­ля, ко­гда ему нечего ска­зать сво­ему на­ро­ду...

— Так ты сю­да в глу­хо­мань за те­ма­ми что ли прие­хал?..

— По­го­ди, Се­ре­га — не спе­ши. Не гу­би ду­шу, будь по­мягче, ра­ди бо­га... Сам же за ис­по­ведь все вре­мя сто­ишь, а дру­го­му в пра­ве на ис­по­ведь от­ка­зы­ва­ешь... Про­сти, ес­ли ви­но­ват пе­ред то­бой — ви­но­ват, ко­нечно. В чем точно, не знаю, но ви­но­ват — точно. Про­сти, но по­ми­луй, — Со­ко­лов опус­тил вниз гла­за и что-то ме­шаю­щее ему уб­рал паль­цем со ще­ки...

Мо­ро­зов все-та­ки не вы­дер­жал, дрог­нул. Он го­тов был об­нять дру­га, да­же по­це­ло­вать, ус­по­ко­ить, но под­няв­шись из-за сто­ла на­встречу от­кро­ве­нию, на­ткнул­ся на ос­тыв­ший са­мо­вар и за­ключил все толь­ко что ска­зан­ное и слы­шан­ное:

— Вот и са­мо­вар ос­тыл... Сейчас но­вый со­грею, брат Ге­ор­гий. С ды­мом! Не элек­тричес­кий.