Пять писем графа Жозефа де Местра графу Разумовскому о государственном воспитании в России
| Вид материала | Документы |
- Династия Нассау" ученик 11 кл., 195.17kb.
- Тема: Представление информации в форме графа, 331.02kb.
- Практикум: Есть древовидная структура данных в бд (выходящее дерево). Необходимо найти:, 125.59kb.
- Интезом системы разрешающих дифференциальных уравнений Сен-Венана на ребрах направленного, 154.36kb.
- Эксперимент – судья теории канарёв, 132.05kb.
- Олимпийском Совете Новосибирской области подвели итоги выступления новосибирских спортсменов, 20.34kb.
- Задание бинарных отношений графами. Теорема Эйлера о необходимых и достаточных условиях, 22.76kb.
- Обратная сторона истории, 45.6kb.
- Творчество Жозефа Бернара (1866-1931) и русская скульптура ХХ века, 374.82kb.
- -, 182.29kb.
Пять писем графа Жозефа де Местра
графу Разумовскому
о государственном воспитании в России.
Первое письмо
Санкт-Петербург, июнь 1810 г.
Г. граф,
Поскольку таково Ваше любезное пожелание, я имею честь предложить Вам некоторые мысли о государственном воспитании в Вашем отечестве.
Применительно к этому важному предмету пользуются тем же софизмом, что и о политических учреждениях: на человека смотрели как на абстрактное существо, одинаковое во все времена и во всех странах, и для этого фантастического существа составляли столь же фантастические планы государственного устройства, в то время как опыт доказывает самым очевидным образом, что у всякой нации – то правительство, которого она заслуживает, и любой план государственного устройства – только мрачная фантазия, если он не находится в полном согласии с характером нации.
То же самое справедливо и для воспитания (я имею в виду государственное воспитание): прежде чем составлять план на сей предмет, нужно задаться вопросом об обычаях, склонностях и степени зрелости нации. Кто знает, например, созданы ли Русские для наук? Не существует пока никаких доказательств этого; и, если верно противоположное, здесь еще нет повода для нации уважать себя меньше. Римляне ничего не понимали в искусстве; у них никогда не было ни художников, ни скульпторов, не говоря уж о математиках. Цицерон называл Архимеда человеком незначительным [по-видимому, имеется в виду место в «Тускуланских беседах» (V, 64), где Цицерон рассказывает о том, как он нашел могилу Архимеда; слова «humilem homunculum» (незначительный человечишко), по-видимому, сказаны с иронией, поскольку Цицерон везде (и в этом месте также) высказывает восхищение талантами Архимеда – А. Л.]; он говорил о корове, изваянной Мироном и похищенной Верресом: «Это произведение было столь прекрасно, что оно нас восхитило, – нас, ничего не понимающих в этих вещах» [нам не удалось установить источник цитаты; по-видимому, это пересказ по памяти; о корове Мирона, похищенной Верресом, речь идет в IV книге речей против Верреса (гл. 135); незадолго перед этим Цицерон рассуждает о презрении римлян к такого рода произведениям – А. Л.].
Все знают наизусть знаменитые стихи Вергилия, где тот говорит: «Пусть у других мрамор и бронза становятся говорящими; пусть они будут красноречивыми и читают на небесах. Твое, Римлянин, предназначение – приказывать другим нациям, и т. д.» [знаменитые слова из «Энеиды», VI, 847 слл., где содержится пророчество о будущем величии Римской державы – А. Л.].
Тем не менее мне кажется, что Римляне достойно выступили на мировой сцене, и что нет нации, которая имела бы повод не удовольствоваться этим.
Или я бесконечно ошибаюсь, г. граф, или в России придают слишком большое значение наукам. Руссо, в своем знаменитом произведении, поддержал мысль, что они принесли много зла миру. Не соглашаясь с тем, что в его труде парадоксально, не нужно все же полагать, что все в нем ложно. Наука делает человека лентяем, непригодным для дел и для великих предприятий, болтуном, упрямо преданным своим собственным мнениям и презирающим таковые же другого, критическим наблюдателем действий правительства, новатором по существу, презирающим авторитет и национальные обычаи, и т. д, и т. д.; так, Бэкон, гений, чьи мудрость и глубина так отличают его от Руссо, сказал, что религия – аромат, необходимый для того, чтобы помешать науке испортиться. И в самом деле, нравственность необходима, чтобы остановить воздействие науки, опасное и даже чрезвычайно опасное, если ее предоставить самой себе.
В этом пункте минувший век допустил жестокую ошибку. Решили, что научное воспитание и есть воспитание, в то время как это только его часть, вне всякого сравнения наименее интересная, и ценная лишь тогда, когда она основана на воспитании моральном. Всеобщее внимание было привлечено к наукам, а из морали сделали что-то вроде добавочного блюда, превратив ее в чистую условность. Такая система, предпринятая для борьбы против Иезуитов, породила менее чем в тридцать лет ужасающее поколение, которое опрокинуло алтари и растерзало французского короля.
Вы можете отметить также, г. граф, что все нации в мире, ведомые единым инстинктом, который никогда не ошибается, доверяли воспитание юношества священникам; и это вовсе не исключительная принадлежность христианской эпохи. Все нации думали так. Некоторые, в глубокой древности, сделали науку исключительным достоянием жрецов. Это единодушное согласие заслуживает величайшего внимания, поскольку никогда и никому не случалось безнаказанно противодействовать здравому смыслу всего мира.
Е. И. В. лишен, – я это знаю, – этого величайшего преимущества, клир, к несчастью, отделен от общества в России и не исполняет никаких гражданских обязанностей; но я предпринимаю в настоящее время исследование этого вопроса, и я еще скажу в свое время, что в этой стране глубоко заблуждаются относительно пользы наук и способов их водворить.
Воображают, что, как только институт открыт, преподаватели утверждены и оплачены, все уже сделано. Напротив, ничего не сделано, если поколение к этому еще не готово. Государство истощается в громадных тратах, а школы остаются пустыми.
Мы видим уже пример в гимназиях, которые незамедлительно будут закрыты за отсутствием школьников, и еще более разительный – в правовой школе, открытой с такими большими издержками и претензиями. Император давал 300 рублей пансиона, жилище, поддержку и чин любому юноше, который пришел бы в эту школу; и тем не менее, несмотря на такие большие преимущества, после нескольких сцен неспособности, свидетелями которых были даже иностранцы, никто не явился, и школа закрылась.
Но в те времена, которые мы называем варварскими, парижский университет насчитывал 4. 000 студентов, собравшихся за свой счет со всех стран Европы.
Представьте себе правительство, которое истощилось бы в тратах, чтобы покрыть сетью прекрасных постоялых дворов страну, где никто не путешествует; это будет естественная иллюстрация правительства, которое стало бы расходовать большие средства на научные учреждения до того, как национальный гений обратился бы к наукам.
Кажется, я имел честь, г. граф, представить Вам в личной беседе наблюдение, которое я считаю настолько важным, что повторю его и в этом письме: что самые ученые академии Европы, такие, как Парижская Академия, Лондонское королевское Общество, Академия del Cimento во Флоренции, и т. д., все начинали как свободные собрания частных лиц, объединенных любовью к наукам. Через некоторое время государь, предупрежденный общественным признанием, давал им право на гражданское существование своим патентом; вот как образовались академии. Везде их учреждали, поскольку ученые были налицо, и никогда – в надежде ими обзавестись. Большая глупость – тратить громадные суммы на клетку для феникса, пока неизвестно, прилетит ли он.
Вы окажете, г. граф, величайшую услугу Вашему отечеству, если Вы убедите своего превосходного государя в следующей великой истине: что Е. И. В. нуждается в людях только двух родов: отважных и порядочных.
Все остальное не столь нужно и придет само собой. Время, как говорит персидская пословица, – отец чудес. Это первый министр всех государей. С ним они могут сделать все; без него они ничего не достигнут. Тем не менее Русские презирают его, и никогда не хотят ждать. И вот оскорбленное время смеется над ними.
Было бы великим несчастьем, если бы эта знаменитая нация к ошибке переоценки наук прибавила бы таковую же – желание обзавестись ими немедленно, и самоуничижение по тому поводу, что в этом отношении она полагает себя отстающей от других. Нет более ложного и опасного предрассудка. Русские могли бы стать первой нацией во вселенной, не имея никаких талантов к естественным наукам. Поскольку первая нация, бесспорно, та, которая будет счастливейшей сама по себе и страшнейшей для других. Все остальное, по сути, мишура.
Но мы далеки от этого. Еще неизвестно, созданы ли Русские для наук. Отвечать на этот вопрос да или нет – значит в одинаковой степени заблуждаться. Но, в ожидании уроков времени, зачем Русские предались этой роковой спешке, чтобы преодолеть установленные природой расстояния, и откуда это самоуничижение потому, что они вынуждены следовать одному из ее первых законов? Можно подумать, что перед нами подросток, которому стыдно, что он не старик. Все прочие нации Европы два или три века предавались младенческому лепету, прежде чем стали говорить: откуда у Русских претензия на то, что они заговорят сразу? И здесь, г. граф, перед нашими глазами предстает чрезвычайно важное положение, на котором я должен задержать Ваше внимание, поскольку оно в особенности касается Вашей нации.
Этот вид морального роста, который ведет нации постепенно от варварства к цивилизации, был задержан у вас, и, так сказать, прерван двумя великими событиями: расколом Х века и нашествием татар.
Вся современная цивилизация имеет свой исток в Риме; взгляните на географическую карту – везде, куда не достигает римское влияние, нет и цивилизации; это мировой закон.
Нужно, наконец, наверстать потерянное время; и я осмеливаюсь полагать, что Петр I скорее задержал, чем ускорил события, воображая, что наука – растение, которое можно насадить искусственно, как персик в теплице; так не выходит; но, еще раз, что может в этом быть печального для Русских? Поляки, как и они, относятся к славянской семье, изначально восходящей к той же самой ветви; и тем не менее они произвели, уже три века тому назад, одно из величайших украшений человеческого рода, знаменитого Коперника. Уж конечно, в водах Двины нет никакого волшебства, которое могло бы воспретить науке переправу; но то влияние, которое воздействовало на левый берег, не воздействовало на правый. Все сводится, как я только что говорил, к тому, чтобы наверстать потерянное время.
Если бы мне захотелось глубже исследовать этот предмет, я углубился бы в метафизику; но я ограничусь ощутимым доводом.
Либо Русские не созданы для наук вообще, или же для некоторых наук; тогда они вовсе не достигнут в них успеха, уподобляясь в этом отношении Римлянам, которые, будучи господами Греков, живя с ними, в совершенстве зная их язык и читая их книги, никогда не имели ни физиков, ни географов, ни астрономов, ни математиков, ни даже врачей из своей нации (за исключением Цельса).
Либо Русские созданы для наук, и в этом случае, с ними произойдет то же, что и со всеми нациями, которые блистали в этом роде деятельности, а именно что и с итальянцами в XV веке. Искра, завезенная извне, в благоприятный момент зажжет пламя наук. Все умы обратятся в эту сторону. Ученые общества образуются сами по себе, и вся задача правительства ограничится тем, чтобы придать им форму и законное положение.
Пока не будет обнаружено внутреннее брожение, которое всем бросится в глаза, всякая попытка укоренить науки в России будет не только бесполезна, но и опасна для государства, поскольку эта попытка сможет только заглушить здравый смысл нации, который во всех странах является всеобщим охранителем, и наполнить Россию бесчисленными толпами полуученых, во сто раз худших, чем самые невежды, с умонастроением ложным и гордым, разочарованных в собственной стране, вечных критиков правительства, почитателей иностранных вкусов, языков и мод, всегда готовых уничтожить то, что они презирают, то есть всё.
Другое ужасное следствие этой научной мании заключается в том, что государство, не имея преподавателей, чтобы ее удовлетворить, постоянно вынуждено прибегать к другим нациям; и, поскольку люди по-настоящему образованные и нравственные мало стремятся покинуть свою родину, где они получают достаточное вознаграждение и почести, это будут не только посредственности, но часто и сущие источники заразы, которые доберутся и до полюса, чтобы продать за деньги свою мнимую науку. Сегодня в особенности Россия затоплена этой пеной, которую политические бури изгоняют из других стран. Эти перебежчики приносят сюда только свою дерзость и свои пороки. Не любя и не уважая страну, не имея с нею семейственных, гражданских и религиозных связей, они издеваются над этими непроницательными Русскими, которые доверяют им самое дорогое; они торопятся сколотить достаточно денег, чтобы обеспечить себе в других местах независимое существование; и, попытавшись внушить к себе уважение в общественном мнении несколькими публичными опытами, каковые, на взгляд истинных судей, есть не что иное, как зрелище невежества, они уходят и отправляются к себе на родину издеваться над Россией в дурных книгах, которые Россия и покупает у этих же негодяев, а подчас и переводит.
И это положение вещей тем более чувствительно, что, следуя печальному предрассудку, в России молчаливо согласились рассматривать нравственность как нечто совершенно отдельное и независимое от образования; таким образом, например, здесь случается, что о преподавателе физики или греческого языка, которого, с другой стороны, в обществе считают человеком порочным или афеистом, можно часто слышать следующее: «А какое это имеет отношение к физике или греческому языку?». Таким образом европейский мусор принимают в этой стране; и несчастная Россия дорого оплачивает эту армию иностранцев, которая занимается только тем, что развращает ее.
Если бы это было возможно, г. граф, добавить еще несколько мыслей к этим достаточно важным соображениям, я имел бы честь обратить Ваше внимание, что наука, по своей природе, во все эпохи и при всех правительствах, не создана для всех, ни даже для всех людей с утонченным умом. Военные, например (т. е. четыре пятых всей знати), не должны и не могли бы становиться учеными. Только артиллерия, инженерный корпус и флот требуют математических знаний, прежде всего практических и далеко не столь глубоких, как обычно полагают; во Франции по этому поводу отметили, что моряку-академику никогда не случалось взять неприятельский фрегат. Наконец, везде есть специальные школы для такого рода должностей; но для того, что называют армией, наука неприемлема и была бы даже вредна. Она делает военного домоседом и лентяем; она едва ли не отнимает у него воинственный пыл и дух предприимчивости, который доставляет наиболее выдающиеся военные успехи. С другой стороны, большинство не захочет прикладывать к ней силы, особенно в высших классах общества. Военная жизнь, за редкими исключениями, которыми не стоит заниматься, всегда будет рассеянной жизнью; если вычесть из дневных занятий офицера то, что он тратит, исполняя долг перед обществом, на удовольствия и на военные упражнения, что останется для науки?
С другой стороны, по отношению к наукам у России есть существенный недостаток, который она не должна от себя скрывать. У всех прочих наций Европы церковным языком был язык классический, так что Цицерона и Вергилия изучали в церкви. Священнический сан, который, по особенному счастию, не был ни выше последнего человека в государстве, ни ниже первого, предполагал знание этого языка; клир был втянут в тысячу дел, и одни только споры с врагами религии требовали от него разнообразнейших и самых глубоких знаний.
Чиновничество со своей безграничной последовательностью также было причиной и неиссякаемым источником наук. Знания и образованность были более или менее постоянной вотчиной этого трудолюбивого класса, часто находившего отдохновение от своих занятий в изучении точных наук.
Россия вовсе не обладает этим преимуществом; язык ее религии, без сомнения, красив, но бесплоден, и никогда на нем не была написана хорошая книга. Ее клир – колено Левитов, совершенно отделенное от всех остальных, и, так сказать, отдельный народ. Наука, которая стала его достоянием, – вовсе не всеобщая собственность. Голос священника слышен только у алтаря, и его занятия ниже достоинства любого образованного человека.
Чины же не предполагают, со своей стороны, никаких научных знаний; даже человек, проведший всю жизнь в походах или гарнизонах, может завершить ее, с честью старея в судах. В России нет ничего, что делало бы науку необходимой, то есть единственным и обязательным средством для занятия определенных государственных должностей. Тем самым, в той европейской стране, где в науках менее всего нужды, их хотят укоренить все, и все сразу. Это значит не знать человеческую природу. Нужно сделать их желанными, прежде чем преподавать. Государство должно дать науку своим подданным, стремящимся к ней, но оно не должно и не может дать ее тем, кто ее не хочет. Напрасно правительство будет делать тот или иной род знаний непременным условием получения тех или иных чинов; пока необходимость не будет проистекать из самой природы вещей, закон станет предметом насмешек, и научные степени станут в короткое время пустыми титулами, тарифы на которые будут всем известны.
Но подлинным венцом бедствий станет то, что все будут гордиться своей наукой, не понимая ее сущности. Все станут упрямыми, беспокойными, резонерами, недовольными, въедливыми, непослушными, как если бы они действительно что-то знали. И вот правительство, с огромными трудами и тратами, достигнет только того, что создаст плохих подданных, во всех смыслах слова.
Из всего этого следует, что, вместо того чтобы расширять круг знаний в России, его необходимо сузить, для блага самой науки; это совершенно противоположно той энциклопедической горячке, которая стала одной из величайших болезней момента; но важность этого предмета требует, чтобы я посвятил ему особое письмо.
Остаюсь, и пр.
граф Жозеф де Местр
Второе письмо
Предваряя кратким вступлением второе письмо, сразу извинимся перед читателем: из соображений краткости наш комментарий не затронет фигуры, окончательно исчезнувшие из сферы живых интересов современного общества, сведения о которых можно найти в хороших энциклопедических словарях. Предмет нашего интереса будет составлять педагогический смысл самого письма де Местра, поскольку он легко может быть понят превратно. Сначала – о терминах, названиях учебных заведений и некоторых предметов.
Коллегиум – современный колледж в англоязычной традиции, более правильно было бы – по-французски – коллеж, есть духовное учебное заведение, как правило, основанное тем или иным монашеским орденом (лучшими были иезуитские). В России со второй четверти XVIII до 30-х гг. XIX в. существовал превосходный православный Харьковский коллегиум (позднее преобразованный в семинарию) – одно из лучших учебных заведений страны. Обычно такие школы подразделялись на семь ступеней; их содержание могло варьироваться, но наиболее типичным для русской традиции были следующие: инфима (низший класс), грамматика, синтаксима, пиитика, риторика, и две высших ступени – философия и богословие. Как убедится читатель, соответствие достаточно полное (последний класс был предназначен для интересов самого духовного сословия, и светские люди его не оканчивали). Источником различий было то, что в условиях целибата духовных лиц на католическом Западе и обязательного брака для православных священников русское духовенство пополнялось «изнутри», а западное – «извне», и это обусловливает сравнительно большую замкнутость православной духовной школы и открытость католической, широко распахивавшей свои двери для выходцев из аристократических семейств, младшие отпрыски которых и пополняли ряды духовенства. Но общее «гуманитарное», а точнее – латинское ядро сохраняется. Что же касается лицея – названия, традиционного для Франции до сих пор, то граф Жозеф де Местр и предположить не мог, что вместо средней школьной ступени высокого уровня ищущие особого пути русские создадут немыслимый гибрид между высшей и средней школой, не исполняющий функций ни той, ни другой, и что отчаявшееся в своих образовательных реформах правительство создает закрытый питомник для воспитания государственных мужей – в ускоренном темпе, за шесть лет, с целью обогнать пространство и время и попрать законы бытия и воспитания. Его общий прогноз оказался совершенно справедливым – правительство обманулось во всех своих видах, и, несмотря на относительные удачи в лице Корфа и Горчакова, оно получило от лицеистов больше проблем, чем помощи в исполнении своих планов.
Теперь о предметах. О взаимоотношении философии и физики уже была речь в материале, посвященном Сперанскому. «Естественная история» – названием Европа обязана Плинию Старшему – есть современное естествознание, но скорее описательного толка (различные царства природы). Humaniora (мы в переводе заменили этим латинским термином французское les humanitйs), собственно, предметы о человеке, представляют собой гуманитарную сферу в традиционном, а не современном понимании: прежде всего это древние языки и литературы (в средневековом студенческом сленге humanista – преподаватель древних языков и с «гуманностью» не имеет ничего общего). Психология и космология – разделы схоластической философии; современные психологи, утверждающие, что их наука преподавалась весьма давно, не совсем правы: предметом преподавания было нечто другое. Как утверждает один из популярнейших философских учебников России XVIII века – « Метафизические и логические наставления» И. Г. Винклера – космология – третья часть метафизики, после онтологии и естественного богословия, «наука о началах видимого мира», а непосредственно следующая за ней психология – «наука о том, что относится к природе души» (не будучи специалистом в современной психологии, позволю себе выразить сомнение, что она оперирует этими понятиями и так же формулирует свой предмет). Сама же метафизика представляет собой первую часть созерцательной философии и состоит из этих четырех частей; вторую часть составляет логика.
От предметов обратимся собственно к педагогическим взглядам де Местра. Он пишет в этом послании о трех вещах: о педагогической ценности предметов, об их идеологической опасности и – в конце – о некоторых аспектах организации образовательного процесса. Последний пункт – поскольку о нем подробно шла речь в материале о Сперанском – мы затрагивать не будем и остановимся на первых двух.
У сторонников современной реформы образования может возникнуть соблазн проинтерпретировать его воззрения как борьбу с избыточной нагрузкой (особенно хорошо соответствовали бы друг другу воззрения о необходимости преподавать химию). Но это совсем не так. Желание «упростить» предмет с целью сделать его доступным сардинскому философу совершенно чуждо; предмет, преподаваемый слегка и поверхностно, в его глазах в лучшем случае бесполезен; постоянный (не всегда формулируемый) фон его рассуждений – преимущество классического типа воспитания (который он описывает в начале письма) сравнительно со всеми другими. Лишь латынь в сочетании с математикой может «научить учиться» и заложить фундамент для самостоятельных трудов, которые только и делают человека по-настоящему образованным. Весь «джентльменский набор», который предлагают современные реформаторы (экономику, право, «менеджмент», и т. п.), он отверг бы с порога и вряд ли бы удостоил серьезного возражения как очевидную бессмыслицу (не говоря уже о том, что не отнес бы это к humaniora).
Для преподавателя-практика в области древних языков особенно соблазнителен спор с апологией «методов предков». Мы-то ведь давно от них отказались, не слишком требуем затверживания наизусть, не утомляем детей длинными списками исключений, пытаемся, насколько возможно, смягчить строгость правил. Посрамил ли наш современный опыт де Местра? Трудно сказать; пока хорошее знание латыни у школьников – скорее незапланированный и непредусмотренный продукт наших усилий, нежели устойчивый результат; когда же говорят о годичных курсах по одному часу в неделю, кажется, что действительно нельзя «читать об этом, сохраняя хладнокровие», и возникают сильные сомнения либо в компетенции предлагающих подобные новшества, либо в искренности их желания посодействовать возрождению классических занятий.
Тоньше и опаснее идеологический вопрос (со времен введения дарвинизма основной сферой борьбы стала биология, и полемика между эволюционистами и креационистами – интересный эпизод в развитии современной, напр., американской школы, в то время как популярная тогда небулярная теория Канта-Лапласа, один из бастионов передовой атеистической мысли, сегодня бесповоротно сдана в архив как противоречащая физическим законам). Человеку, придерживающемуся воззрений, противоположных таковым же знаменитого консерватора, легче всего именно здесь использовать ярлыки вроде «средневекового мракобесия», «инквизиции» и т. п. Однако не будем забывать, что на вопрос об участии Бога в творении можно отвечать либо положительно, либо отрицательно, и, следовательно, когда речь о «научном», а не «религиозном» решении вопроса, на самом деле мы сталкиваемся с тем, что «наукой» притворяется религиозный вопрос, решенный отрицательно. Школа, отделенная от Церкви, не может быть религиозно нейтральной: это школа по преимуществу атеистическая (практика мягче теории, поскольку дети сталкиваются в училищах с разными людьми, которые оказывают разное влияние, зачастую более сильное, чем запланированное влияние самого учебного заведения); мы имеем в виду лишь основную цель, которая в силу неэффективности самого механизма может и не достигаться. Относиться к этому факту можно по-разному, можно его приветствовать, можно бороться с ним; бессмысленно только его игнорировать, и честную и открытую – во многом насильственную – позицию Жозефа де Местра следует предпочесть лицемерной и противоречивой позиции его современных оппонентов, не имеющих мужества открыто высказать свои цели.
И, наконец, два слова о последствиях письма. Министр с вниманием отнесся к рекомендациям сардинского посланника и представил их императору, который, совершенно справедливо рассудив, что Жозеф де Местр «здраво мыслит и что он нам предан», исключил из программы лицея ботанику, зоологию, химию, психологию и греческий язык. Этим радикальные сокращения и ограничились. Каков же был эффект всех этих мер – предлагаю судить читателю. Напомним только, что знаменитейший из выпускников лицея, всегда хранивший о нем благодарную память, называл свое воспитание «проклятым» и говорил М. П. Погодину: «Как рву я на себе волосы часто… что у меня нет классического образования, есть мысли, но не на чем их поставить» (М. П. Погодин. Дневник, 10 мая 1830 г. Пушкин и его современники, XXIII–XXIV, 17; приведено у Вересаева, «Пушкин в жизни», гл. 12).