Сочинение всемирно известного французского философа Жака Эллюля своеобразный манифест неоконсерватизма. Это научное исследование направлено против политизации власти.

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 30

Напротив, мы обнаруживаем довольно курьезный подход некоторых представителей социальной психологии, которые рассматривают каждый феномен власти, на любом уровне, во всяких группах и каким бы образом он ни проявлялся, как только казус, образцом которого служит государство. Если в группе появляется лидер, или если в семье отец диктует свою волю, или если эксперт оказывает давление на корпорацию, то феномен власти выносится за пределы его собственного контекста, а затем вновь концептуально подводится под авторитет государственной власти, так что всякое проявление власти оказывается микрокосмом центральной власти.

Отводя в своих сердцах место государству и политической деятельности, мы приходим к интерпретации истории, которая рассматривается прежде всего как история политическая. Долгое время принимались во внимание только события, касающиеся империй и народов, только войны и завоевания, только политические революции. Несомненно, что такая концепция истории устарела, — она была заменена другой концепцией, признавшей важное значение политических и административных структур. Для нас общество начисто лишено реальности вне его политических институтов, и эти институты выше и значительнее всех прочих (даже несмотря на то, что экономическая и социальная история признают важность иных факторов). Прежде всего мы не в силах избежать странного мнения, согласно которому история в конечном счете — всего лишь функция государства. Только там, где есть государство, история заслуживает своего названия. Времена Меровингов так темны только потому, что государство бездействовало. "Средние века" — это просто промежуточный этап, этап без названия, только потому, что средневековье протекало между двумя — римским и монархическим — периодами процветания государства. Между ними и разыгралась эта плачевная интерлюдия, на которую историк должен смотреть как на бесформенное общество, потому что оно не управлялось сверху, не было ни воодушевлено единой волей, ни организовано воедино центральной властью. К счастью, короли восстановили государство железной рукой. Франция вновь обрела достоинство, и превосходство реставрации сразу же резко бросается в глаза при сравнении с беспорядочной раздробленностиью Священной Римской империи. Конечно, будучи демократами, мы против монархического абсолютизма Людовика XIV. Но втайне он нас восхищает, потому что он был Государством.

И мы глубоко разочарованы в де Голле, потому что он обещал создать, но не создал централизованное, неделимое, сильное государство, настолько сильное, чтобы хватило бы одного только созерцания его могущества, без демонстрации этой силы; безусловную власть прочного государства, которая вселяла бы в нас гордость и душевное спокойствие. Сколько раз мы читали и слышали о мероприятиях, которые призваны придать в конце концов государству необходимый ему авторитет власти! А мы бедные, заброшенные дети, которые, видимо, уже не помнят, какими средствами и какой ценой это достигается! Это чаяние, это бессознательное стремление наделить государство высшими полномочиями незамедлительно приводит нас к признанию, что теперь все — дело государственное. Снова и снова как свидетельство абсурдности какого-либо протеста встает вопрос: "Но в конечном счете есть ли что-нибудь, что нельзя было бы назвать политическим?"

Конечно, если мы станем рассматривать общество как целое, составленное из мертвых частей, лишенных самостоятельного значения, играющих деятельную роль только в стройной системе и обретающих жизненность только от стимулов верховной политической силы, то мы должны признать справедливость предложенного ответа. Для нас, современников, это очевидно. Однако следует знать, что все это построено на предрассудке, предположении и предвзятом мнении. То, что мы видим здесь, есть результат процесса политизации в нас самих, проникновение в наше сознание "истины", будто бы в конечном счете политический процесс управляет жизнью каждого из нас. В результате нам приходится признавать всякий вопрос политическим. А те вопросы, которые не являются таковыми, должны быть политизированы, потому что склад нашего ума подсказывает нам, что в конечном счете все — политическое. Это не только укоренилось в умах масс, но точно так же признается и оправдывается мыслителями нашего времени. Например, Толкотт Пар-сонс говорит: "Политические отношения служат центром объединения всех аналитических элементов социальных систем, и не только их"1.

Если искусство не входит сюда составной частью, то только потому, что мы его не замечаем. Чтобы различить его яснее, нужно только отважиться приписать политический смысл или политическое значение искусству, заставить художника почувствовать, что его усилия тщетны, если он не "нанят" или не изображает голубей на плакатах, которыми можно заклеить все стены. Это постоянное слияние политических отношений с обществом является новым феноменом в истории. Конечно, было насколько образцов и в прошлом: империя ацтеков, Египет, может быть, в этом ряду можно назвать Китай и с некоторой натяжкой — Рим. Но обращаясь к прошлому, мы должны сделать две важные оговорки: в те времена государство не имело средств для претворения в жизнь своих намерений. Масса людей не отдавала добровольно (или, можно сказать, онтологически) свою совесть и идеологию государству. Если и существовала религия, санкционированная государством, то религия государства (поклонения государству), как правило, отсутствовала. В былые времена человек мог рассматриваться как существо, судьба которого — быть включенным в структуру и в коллективную жизнь своего общества, в искусство, науку, религию и т.д. Теперь он больше не считается "привязанным по необходимости", однако лишь до тех пор, пока результаты его деятельности непосредственно име-

1 Parsons Т. The Social System. Glencol, 1951, p. 126.

ют политическое значение1. Участие в неполитической деятельности, которая тем не менее вполне определенно является общественной деятельностью, лишается в глазах людей всякой ценности. Поэт, творчество которого не затрагивает недостатки или достижения, немедленно будет обвинен в возведении воздушных замков. Сегодня мы предпочитаем Эсхилу политические пьесы Аристофана. Как сказала известная и крайне политизированная французская актриса Симона Синьоре, "Мы хотим выполнять свою миссию в мире".

В этом общем русле политизируются также и ценности. Как сказал Жан Барете, все ценности приобретают в наших глазах политическое значение (фактически — политическое содержание). Свобода? Мы вприпрыжку спускаемся с высот туманнейших метафизических споров к понятию политического устройства, а отсюда — к

1 Термин "политическое" должен пониматься здесь в ограниченном смысле, т.е. по отношению к государству, и не просто к любой власти или к какой-нибудь социальной деятельности. Определение Макса Вебера превосходно и стало классическим: "Политика есть лидерство политического аппарата, называемого государством, или какое-либо влияние, распространяемое в этом направлении". И я согласен с Вебером, действительно государство социологически можно определить только через его специфическое средство, каковым служит сила. Ясно, что сила — не единственное орудие государства, но она остается исключительно ему присущим специфическим средством. Определение, данное Франсуа ГЪгелем и Альфредом Кроссером в книге "Политика во Франции", также приемлемо: "Не что иное, как совокупность поведенческих моделей и институтов, регулирующих общественные отношения, помогает создавать власть, контролировать деятельность посредством этой власти и. наконец, предпринимать попытки заменить тех, кто стоит у власти" (Goguel E. Crosser A. La Polltique en France. P.. 1964).

политическому определению свободы, которая в наших глазах ничто, пока она не признается официально в государственном устройстве, или не оказывается продуктом конституции, или не представлена участием граждан в государственном управлении. Разговоры о том, что свобода — это просто возможность для индивида уклоняться от воздействия государственной власти и самому решать вопросы о смысле собственной жизни и о своих делах, в наше время воспринимаются как примитивные, смешные и болезненные реакции. Точно так же справедливость не существует больше в качестве личного блага или как более или менее достижимый результат применения закона. Когда мы рассуждаем о ней всерьез, справедливость, к несчастью, должна быть дополнена некоторым прилагательным, в первую очередь прилагательным "социальная", т.е. она в конечном счете рассматривается как политическая. Торжество справедливости должно обеспечить государство — это его миссия. Существует только коллективная справедливость, и непростые вопросы, которые задавала себе в прошлые века философия права, имеют для нас не больше смысла, чем христианское утверждение, что справедливость есть чудесное преобразование человека божественной благодатью. В наши дни ценности не принимаются больше всерьез, если в них нельзя привнести политического содержания и они не служат определенной политической деятельности.

Фактически ценности больше не служат нам и критерием для определения добра или зла; теперь только политические соображения представляюcя преобладающей ценностью, а все прочие должны быть подчинены им. Политика и ее ответвления (национализм, например) играют роль краеугольных камней при определении понятий "благо" или "прогресс". Занятия политическими делами в мыслях наделяются внутренним превосходством над другими видами деятельности. Человеческий прогресс в нынешнем обществе состоит в участии людей в политических делах. Сколько статей и деклараций читаем мы по этому вопросу! Например, женщины стали наконец людьми, потому что они обрели "политические права". Разговоры о том, что женщина (мать семьи, оказывающая глубокое влияние на развитие своих детей) долгое время оставалась подлинной созидательницей, породившей политику, выглядят теперь просто реакционной болтовней. Человек без права (на деле сказочного) опускать бюллетень в урну есть ничто, даже не лицо. Идти по пути прогресса — значит обрести эту способность, сделаться мифическим, теоретически самостоятельным участником политической жизни. Представитель политической науки Риве (Rivet) всерьез заявлял, говоря об африканцах: "Человек, который не может читать газету, чтобы быть в курсе событий, — это не человек". Какая странная концепция человечности! "Информация — участие — действие" — такова политическая троица, такова сущность прогресса.

Люди борются за экономическую демократию, предполагая, что она позволит им выразить свои желания по наиболее близко затрагивающим их вопросам, и эта экономическая демократия, связанная с проблемами условий труда, распределением средств, с потребностями планирования, ценами и тарифами — со всеми этими вполне конкретными вещами, которые резко отличаются в наше время от политической демократии прошлого, которая сегодня считается просто крайне абстрактной и теоретической. Но обратимся к событиям двухвековой давности. Что скрывалось тогда под лозунгами политической демократии? Получить прямой и эффективный контроль над полицией; не платить пошлин, исключая те из них, которые люди согласны отдавать (это называлось тогда добровольным пожертвованием); не идти на войну, исключая добровольцев, желающих воевать; иметь право выражать свои мнения свободно и публично; любое и каждое лицо вправе влиять на общественное мнение и формировать его. Можно ли назвать эти положения абстрактными? Ни в коем случае, они крайне насущны и конкретны. Мы знаем, насколько важны подобные вещи. Но мы знаем также, что экономическая демократия сейчас деградирует, и этот процесс происходит именно в то время, когда ее пытаются ввести; мы знаем, что в Югославии, в Советском Союзе или во Франции "производителей" наделили властью, однако стоит ли доказывать, что это "наделение" мнимое, чисто теоретическое. Процесс превращения политических решений в пустую абстракцию в XIX в. точно повторяется перед нашими глазами в области экономических решений, правом принимать которые будто бы наделен индивид. Тот же самый фарс разыгрывается в экономической области — здесь мнят, будто человеку дают возможность управлять государством. Но следует прежде всего понять, что в современном государстве власть, вверенная индивиду, всегда на деле оказывается не чем иным, как безобидной уступкой, приятной возможностью одобрять только выгодное государству, выступающему как совокупность всех социальных благ.

Тем не менее массы, на деле не участвующие в политических отношениях, твердо верят, что участвуют; и, более того, делают это свое иллюзорное участие главным мерилом своей личности, собственного достоинства, свободы. Колониальные народы становятся наконец цивилизованными, потому что вступают в Организацию Объединенных Наций. Африканцы обретают наконец достоинство, потому что участвуют в политическом правлении. А мыслители торжественно объявляют нам: "Они входят в Историю". Для этих мыслителей без политики не существует никакой истории. Как не поразиться столь основательной политизации! Заявление, что сложное социальное устройство банту или преобразование континента народом манху нельзя считать составной частью истории человечества, выглядело бы наивным. Но глубочайшим убеждением нашего времени является то, что такие народы входят в историю только тогда, когда они начинают приспосабливать свое государственное устройство и политическую жизнь к образцу западной цивилизации. Причастность к политическим отношениям — вот что действительно принимается во внимание. Теперь наконец эти народы "подадут свой могучий голос".

Это суждение, лишь слегка преувеличенное, можно дополнить, сурово осудив "аполитичных людей". В наше время всякий сохраняющий свою независимость, отказывающийся от участия в выборах, считающий политические споры и конституциональные изменения искусственными, не затрагивающими подлинных проблем человека, уверенный, что война в Алжире глубоко затрагивает его самого и его детей, но отказывающийся признать, что декларации, движения протеста и голосования способны что-либо изменить, рискует подвергнуться самому резкому осуждению своих сограждан. Он настоящий еретик в наше время. И общество отлучает его, как средневековая церковь отлучала колдунов, Он считается пессимистом, тупоумным малым (за отказ отыскивать глубокие и тайные мотивы в политической игре), пораженцем, склоняющим голову перед судьбой, плохим гражданином. Разумеется, если дела идут скверно, то это именно его вина, потому что если бы нашлось больше граждански мыслящих, результаты голосования оказались бы иными (иметь 80% избирателей, подающих свои голоса, явно недостаточно, нет, нам надо 100%), и демократия стала бы куда более действенной. Осуждения сы-пятся на него градом; его действия и его мораль вызывают порицания; его психическая нормальность ставится под сомнение (аполитичный человек явно до некоторой степени параноик или шизофреник!). Наконец, на него обрушивается высшее в нашем веке осуждение: его признают реакционером.

Это показывает нам, что о человеке в целом судят теперь с точки зрения политических отношений, которые возведены в высшую ценность. В наших суждениях все стало политическим, и политические отношения служат нам высшим ориентиром. За ними — пустота. И политические дела могут осуждаться только по политическим же соображениям. Можно, конечно, сказать, что политика должна служить человеку или экономике, но это не умаляет значения того факта, что величие государства, его способность организовывать участие человека в коллективной жизни, протекающей по политическим каналам, остаются в наше время высшими ценностными символами и критериями, подменившими собою религиозные символы и критерии прошлого.

К аналогичным заключениям должен прийти каждый взявшийся анализировать не просто предвзятые мнения, предрассудки и бессознательные мотивации современного человека, а и его сознательное эмоциональное отношение. Как только наш современник включается в политику, он воодушевляется страстью сверх всякой меры. В наше время политический конфликт определенно стал высшей формой конфликта. Достаточно соприкоснуться с фашистами в 1934 г., с коммунистами или деголлевца-ми, чтобы понять, до какой степени в наше время разногласия по вопросам о формах правления, о Европейском оборонительном сообществе или по другим ограниченным вопросам глубже, чем разногласия по вопросу о высших целях человека. В свое время, когда антихристианские материалисты и убежденные христиане начинали сотрудничество, когда буржуазные мыслители и фабричные рабочие заседали в одних и тех же комитетах, когда фашисты и мусульмане или христиане и мусульмане работали в братском согласии, — все это праздновали как победу духа. Но сперва следует спросить, что это за прочный цемент, позволяющий людям преодолевать расовые и классовые различия и устраняющий самые острые метафизические и религиозные различия? Только одно — политика. Сколь значительными, по сравнению с единством взглядов "за" или же "против" решения начать или прекратить войну, могут быть различия взглядов по вопросу о смысле жизни? Следует также задать вопрос, не дорого ли мы заплатили за это чарующее согласие, чествуемое с таким энтузиазмом, если разногласия не устранены? Фактически такие соглашения могут быть заключены только ценой объявления кого-то общим врагом, политическим врагом, и соглашение будет тем прочнее, чем яростней становится ненависть против "другого". В результате христиане примутся отлучать христиан от церкви, а мусульмане — убивать мусульман. Политическая полемика сегодня вполне сравнима с диспутами христиан в XVI в. Только, пожалуй, знать, вправду ли Христос спас нас, куда менее важно, чем заключение договора или выбор между перманентной революцией и другими путями.

Но разве жизнь миллионов людей не зависит от подобных политических решений? Зависит, конечно, потому что наше увлечение политическим создает такую зависимость. Но в этой зависимости нет необходимости. Потому что политические конфликты, политические решения, политические проблемы, политические формы превыше всего не сами по себе и не по природе вещей, а из-за славы, которую мы им приписываем, из-за значения, которое придается им каждым из нас, из-за священного трепета, который охватывает нас всякий раз при виде флага, вождя, лозунга. Мы можем сказать, что основой этому служит реальный факт разрастания государства. Это верно. Но государство не имеет никакой иной власти, кроме той, что признана его субъектами. Я уж не говорю о том, что в гораздо большей мере государство существует благодаря нашей лояльности и нашему страстному желанию. Но Марксово средство, считавшееся лекарством от политического отчуждения, уже не помогает. Теперь уже человеку недостаточно отказывать государству в верности или отвергать его власть (как отмечено уже отцом Суаре) ради грядущего государства, которое есть пустой фантом. Сегодня такие явления, как кристаллизация политических структур, рост числа средств государственного воздействия на рождение нового политического класса, необратимы, пока они существуют. Во всяком случае, чьи-то предчувствия не в силах их изменить.

Таким образом, наши страсти могут лишь упрочнить, а отнюдь не ослабить политические отношения. Следуя этим путем, мы, стремясь прожить без внутреннего разлада, вынуждены приписывать политическим противоречиям огромный положительный смысл, двигаясь в направлении, обратном тому, в каком всегда следовал человек в подобных случаях; мы бросаемся из разросшейся политической сферы в метафизику, от политизированной истории в метаисторию, не знающую никаких призраков, никаких целей. Более того, вместо того чтобы довольствоваться тем, что есть, — чувство, столь желанное для религиозных людей, человек теперь обретает веру и чувство религиозного обновления благодаря своему участию в политике. То, что было потеряно церковью, найдено партиями, по крайней мере теми из них, которые заслуживают этого названия. Уверенность в достижимости целей, в улучшении социального устройства, в установлении справедливой и мирной системы политическими средствами — это наиболее глубокая и, несомненно, новая черта в нашем обществе.

Среди многих определений человека, два соединяются вместе в следующем определении: Homo politicus есть по самой своей природе Homo religiosus. Объединение таких качеств активизирует все добродетели, на какие только может претендовать ревностность христиан. Действительно, как преданы они делу, как полны они духа самопожертвования, эти страстно увлеченные политикой люди. Но они никогда не задают себе вопроса: стоящее ли это дело? Именно в силу этой преданности они переносят свои страсти на предмет, которому они служат. Народ таким образом превращается в объект культа благодаря миллионам погибших, павших жертвой за него. Это должно быть все верно, коль скоро такое множество согласилось (так ли это?) отдать за него жизнь. То же делают во имя государства, национальной независимости или победы политической идеологии.

Столь преданные делу люди не остаются без вознаграждения или выгоды — здесь они находят наконец до сих пор ускользающую от них общность. На уровне политического действия, в движения Сопротивления, или в известной солидарности парламентариев, или в коммунистических ячейках, или в группах ОАС , или на многочисленных и частых митингах в защиту республики, когда пламенные ораторы распаляют страсти, человек способен чувствовать абсолютно необходимую ему общность, которой он не находит ни в своей семье, ни среди компании соседей, ни в своей работе: общая цель, некий великий народный порыв, подхватывающий человека, становящегося частицей общего, товарищество, особый язык, объяснение окружающего мира. Политика дает ему

1 Organisation armee secrete — секретная вооруженная организация (франц.) — нелегальная организация ультраколонистов, существовавшая в Алжире и во Франции в 60-х годах XX в. Цель — не допустить предоставления Алжиру независимости. — Примеч. пер.

эти радости, эти символы и эти невидимые глазу выражения общности.

Таковы, на мой взгляд, различные аспекты политизации, конституирующие целое. Но мы все же должны убедиться, не оказался ли человек, однажды политизированный, жертвой мистификации и не угодил ли он в ловушку?

Однако в наши дни кое-кто придерживается противоположного изложенному здесь мнению и говорит о деполитизации современного человека. Достаточно взглянуть на отчаяние, якобы охватившее ученых, занимающихся политической наукой, и эссеистов, анализирующих эту деполитизацию, и мы сможем судить, в какой мере политика стала ценностью. Что за несчастье, если человек вдруг оказался бы деполитизированным; это то же, как если бы он перестал быть художественной, мыслящей или чувствующей натурой. Деполитизированный? Полностью исчезла бы одна из человеческих способностей. Разумеется, политические отношения — это не игра, они не приносят пользы, это только сравнительно важная, прагматическая деятельность; эти отношения суть подлинная ценность, они представляют подлинную ценность, они помогают человеку подчинить себе свою судьбу. Но я рассуждаю так: если то, что деполитизация есть лишь временное и локальное явление, верно, все же распознать ее можно, только обратившись к прямо противоположному понятию "политизация". Поскольку современный человек политизирован как никогда прежде, всякий отход от политических отношений становится очень заметным, примечательным, и мы чувствуем это как понятное движение. Но мы можем распознать деполитизацию не только в сравнении с общим направлением в сторону политизации; и только внутри последнего направления, включающего первое. Деполитизация не есть явление, имеющее большое значение: она более ограничена, чем политизация, захватывает только определенные области, определенные формы поведения и известные отношения к предметам. Политизация в то же время пронизывает все понимание действительной жизни и даже придает деполитизации иное значение, отличное от представляющегося при первом подходе к ней.

Blog