Geum.ru

Книга перемен 2-е издание исправленное и дополненное

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   65

вьетнамского языка, создав для последнего учебник (1934). Совместно с

Б.А.Васильевым (1899-1946), другим выдающимся учеником В.М.Алексеева, он

написал также в 1934 г. учебник китайского языка (байхуа). Ю.К.Щуцкий входил в

состав временной комиссии по латинизации китайской письменности при

Всесоюзном центральном комитете нового алфавита и постоянно участвовал в

работе группы по изучению синтаксиса в Ленинградском научно-

исследовательском институте языкознания. Наиболее значительным результатом

его лингвистических изысканий стала статья "Следы стадиальности в китайской

иероглифике" (1932).


11 февраля 1935 г. Ю.К.Щуцкий получил звание профессора. Сохранилось

написанное для этого в октябре 1934 г. представление академика В.М.Алексеева


("Записка о Ю.К.Щуцком"). В феврале 1935 г. В.М.Алексеев также составил

публикуемую ниже "Записку о научных трудах и научной деятельности

профессора-китаеведа Юлиана Константиновича Щуцкого", в которой предлагал

увенчать его ученой степенью доктора востоковедных наук honoris causa. Это

предложение не было реализовано, но зато 15 июня 1935 г. Ю.К.Щуцкий

удостоился степени кандидата языкознания без защиты диссертации. 3 июня 1937

г. он в качестве докторской диссертации с блеском защитил законченную за два

года до этого монографию "Китайская классическая "Книга перемен".

Исследование, перевод текста и приложения", официальный отзыв на которую

дал все тот же В.М.Алексеев. Эта глубокая и скрупулезная рецензия,

представляющая самостоятельный научный интерес, является ценным

дополнением к работе Ю.К.Щуцкого, поэтому мы сочли целесообразным включить

ее в настоящее издание. Вторым официальным оппонентом был член-

корреспондент (позднее – действительный член) АН СССР Н.И.Конрад, чья

оценка данной работы также представлена ниже.


После защиты диссертации рукопись Ю.К Щуцкого поступила для публикации в

Ленинградское отделение Издательства АН СССР, где ее редактором должен был

стать работавший там тогда будущий академик Д.С.Лихачев. Однако 3 августа

1937 г. в пос. Питкелово Ленинградской области Ю.К.Щуцкий был арестован, а

затем по печально знаменитой статье о контрреволюционной агитации и

пропаганде (ст. 58, §10-11) осужден на "дальние лагеря и долгий срок без права

переписки". В "оттепельной" справке о посмертном реабилитации последним в его

жизни указан 1946 год, а в "Биобиблиографическом словаре советских

востоковедов" – 1941 год147. Однако за эвфемистическим изложением приговора

скрывался расстрел в ночь с 17 на 18 февраля 1938 г.148 Достаточным основанием

для этой варварской акции послужили его пребывание в Японии (1928), контакты с

японскими учеными и публикация научной статьи на китайском языке в японском

журнале (1934), открытое признание себя антропософом и т.п. "преступления".

Рукопись монографии Ю.К.Щуцкого 28 ноября 1937 г. была возвращена из

издательства в Институт востоковедения АН СССР (ныне – Санкт-Петербургский

филиал Института востоковедения РАН) по запросу его ученого секретаря. В

архиве института она, в отличие от основной части рукописного наследия

трагически погибшего ученого, благополучно пролежала до конца 50-х годов. В

1960 г. после реабилитации автора и благодаря усилиям Н.И.Конрада,

выступившего в качестве редактора монографии, она была опубликована, сразу

получила высокую оценку научной общественности и заняла место одной из

вершин отечественного китаеведения.


Уже через полгода после выхода в свет "Китайской классической "Книги перемен""

компетентный рецензент В.А.Рубин писал, что "без всякого преувеличения работу

Ю.К.Щуцкого можно назвать подвигом и достижением культуры в самом широком

смысле"149. В другой рецензии, появившейся в 1963 г., Ф.С.Быков, отметив, что "до

Ю.К.Щуцкого никто из европейцев не сделал и попытки приступить к решению

столь исключительно сложной задачи", также признал его работу "настоящим

научным подвигом"150. По прошествии нескольких лет еще решительнее

высказался В.Г.Буров, назвавший труд Ю.К.Щуцкого "фундаментальным

исследованием, равного которому нет в европейской синологии"151. В 1979 г. книга

Ю.К.Щуцкого была переведена на английский язык и издана видными

специалистами (в частности Г.Вильгельмом) сначала в США, а затем в Англии,

что явилось свидетельством международного признания ее большой научной


значимости. Это особенно впечатляет, поскольку речь идет о произведении,

написанном почти за полвека до того. В рецензии на английский перевод,

опубликованной одним из центральных востоковедных журналов Запада, работа

Ю.К.Щуцкого была названа "экстраординарной", а сам автор – "проявившим

замечательный аналитический талант"152.

Среди дошедших до нас научных трудов Ю.К.Щуцкого Монографии о "Книге

перемен" несомненно принадлежит первое и особое место. Вторым по значению

следует признать цикл его работ о даосизме: "Исповедание Дао у Гэ Хуна", "Дао и

Дэ в книгах Лао-цзы и Чжуан-цзы", "Даос в буддизме" (1927), "Основные проблемы

в истории текста Ле-цзы" (1928), статья о Ду Гуан-тине (1934), рецензия на книгу

Б.Бельпэра "Даосизм и Ли Бо" (1935). Известно также, что в 1928 и 1936 гг.

соответственно Ю.К.Щуцкий составил иероглифические указатели к

фундаментальным даосским трактатам "Юнь цзи ни цянь" ("Семь ящиков

облачной литературы", XI в.) и "Дао дэ цзин" ("Канон пути и благодати", V-IV вв. до

н.э.). Ценный вклад в знакомство русскоязычного читателя с китайской

классической поэзией внес он своими прекрасными переводами.

Ю.К.Щуцкий был высокоодаренной личностью, наделенной как

экстраординарными научными способностями, так и большим художественным

талантом, прежде всего в области музыки, живописи и поэзии. Его научный облик

с достаточной полнотой представлен в помещенных далее отзывах

В.М.Алексеева и Н.И.Конрада. Но следует подчеркнуть, что и научные, и

художественные искания Ю.К.Щуцкого определялись единой мировоззренческой

установкой, которая хорошо выражена им самим в автобиографическом

"Жизнеописании", сделанном в 1935 г. по просьбе В.М.Алексеева. Этот

публикуемый ниже документ показывает, что хотя философские взгляды

Ю.К.Щуцкого не лишены фантастичности, их очевидное достоинство –

стремление к целостному гуманистическому знанию, включающему в себя

высшие духовные достижения различных культур. При таком подходе

исследование "Книги перемен" для Ю.К.Щуцкого составляло не только и даже не

столько историко-культурную, сколько культуросозидательную и духовную задачу.


В начале рецензии В.М.Алексеева отмечено, какую стену непонимания и

невежества пришлось пробить Ю.К.Щуцкому. Его научный и жизненный путь был

не только усыпан многими терниями, но и украшен творческим общением с рядом

выдающихся людей. Одним из первых среди них был В.М.Алексеев, всегда

оказывавший своему лучшему ученику всяческую поддержку и неизменно

отзывавшийся о нем в превосходных степенях, даже во времена, когда это можно

было делать лишь косвенно, не называя имени153. О замечательной

интеллектуально-игровой атмосфере, царившей в кругу В.М.Алексеева – Малаке,

т.е. Малой академии, и особенно контрастировавшей с начинавшимся тогда

умственным одичанием, живо свидетельствуют воспоминания дочери академика,

М.В.Баньковской, "Малак – литературные вечера востоковедов. 20-е годы". В

Малаке Ю.К.Щуцкого называли разными шутливыми именами: фра Щуц, Юлиан-

отступник, студент Чу (Чу – его китаизированная фамилия, под которой он издал

статью о Ду Гуан-тине). М.В.Баньковская приводит следующий стихотворный

портрет Ю.К.Щуцкого, принадлежащий перу В.М.Алексеева:


Он брит, щек шелк – мат.

Глаз мал – взгляд так остр...

Фра Щуц средь нас монстр:

Гэ Хун был им смят154.


В тех же воспоминаниях воспроизведена еще одна, прозаическая пародия

В.М.Алексеева (1928), в которой, используя свой стиль перевода новелл Пу Сун-

лина, он создал, на наш взгляд, яркий образ Ю.К.Щуцкого. В юмористическом

гротеске этой миниатюры его характерные черты и таланты (в музыке,

каллиграфии, гравировальном искусстве и др.) выделены с графической

резкостью, поэтому мы считаем уместным завершить ею краткие биографические

сведения о Ю.К.Щуцком. В нижеследующем тексте определением "лысый"

В.М.Алексеев намекает на самого себя. Хэшан – монах, цинь – музыкальный

инструмент, ханьский – китайский, цилинь – благовещий единорог.

Студент Чу

Студент Чу родился весь в гриве: копным-копной налипли кружки волос... Мать считала

это неблаговещим. Как раз зашел хэшан, посмотрел и блеснул зубами. Сказал: "Твой сын

будет учиться у лысого". Тогда успокоилась.

Чу был человек неистовый. В возрасте "слабой шапки" схватывал, бывало, в руки

инструмент вроде цинь, но вышиной сажени в две, и начинал безумно водить огромным

луком по натянутым канатам. На дворе выли псы, слетались кричащие вороны.

Потом Чу научился где-то писать ханьские знаки. Пришел раз домой, взял швабру, окунул

ее во что-то такое-этакое и давай писать: вмиг потолок и стены покрылись, как говорится,

"следами". На пол – кап-кап-трр! – текли слюни вдохновленного.

Чу знал толк в гравюре. Брал у сапожника нож и начинал крутить по бесчувственному

дереву... Крах-крах!.. слышали все вокруг, но подходить боялись: Чу был силен и крепок.

Один раз награвировал бессмертного. Сделал три слоя, как в слоеном пирожке, –

глядевшие не могли раскусить, в чем дело. Тогда Чу с размаху всадил в последний

пирожок свой нож, рванул раз, рванул два – а глаза уже сияли. Стоявшие разняли скулы.

Чу читал хорошо: много помнил, хорошо толковал. Однако порой приходил в раж, брал

слово на язык и носился, как ураган, танцуя, как он сам говорил, "вихрь", и все объяснял

слушавшим и неслушавшим через это слово. Оказывалось, что инь – это чернильница,

часы, ножницы и изумруд, а ли – это Исакий, Кронштадт, Александрия. Слушавшие

дивились. Однако ругать не смели: Чу умел доказывать твердо.

Чу предался тайной секте Синих Чулков. Бывало, с безумным взором наденет синий

чулок и бормочет заклинания. У соседа была дочь, у которой давно уже пропал синий

чулок. Вот как-то раз сосед, увидев, что в комнате Чу рычит и гудит синий чулок,

испугался и сообщил начальству. Разрезали чулок, повели студента, сто раз отпирался –

не помогло. Тогда Чу потребовал у красившего стены маляра кисть и написал стихи:

"Синь-синей небо-лазурь, глубоко ах, не сказать. Чист-чистым Чу-человек, держащий его

– лишь черт".

Чиновник испугался: он сам был в секте Синих Чертей, а на "дороге стоявшие" не

одобряли. Отпустил студента.

Послесловие рассказчика: Синий бессмертный, синий чулок, синее небо – как все это в

одном Чу слилось! А грива-то косматая с рожденья! Кто видел цилиня, тот может тайно

понять перворождение Чу.


Вы, нынешние! Жутко!155


Образом секты Синих Чулков В.М.Алексеев, по всей вероятности, намекал на

антропософские увлечения своего ученика и соответствующий круг его общения,


что с достаточной откровенностью изложено самим Ю.К.Щуцким в публикуемом

ниже "Жизнеописании". Столкновение Синих Чулков с Синими Чертями в 1928 г.

еще могло представляться юмористически, и В.М.Алексеев описал его

благополучное разрешение. Однако поразительным пророческим диссонансом

этому счастливому концу звучит последняя фраза: "Вы, нынешние! Жутко!"

Жуткая победа Синих Чертей над Синими Чулками уже была предопределена.

Как явствует из публикуемого ниже "Жизнеописания", и сам Ю.К.Щуцкий

осознавал, что середина 30-х годов XX в. ознаменуется началом новой мировой

катастрофы. Однако это пророческое видение ничуть не снизило высокую

интенсивность его духовных устремлений, поскольку в конечном счете они были

направлены на преодоление смерти. Дошедшие до нас результаты этих усилий

свидетельствуют о том, что они не были безнадежны.


Ю.К.Щуцкий


ЖИЗНЕОПИСАНИЕ156


<...> В порядке неофициальной биографии могу сообщить следующее о ходе

развития своих интересов.


Самое сильное увлечение в моей юности – это музыка, особенно Скрябин и позже

Бах. Меня больше занимала теория композиции, чем исполнительство. В

последнем я никогда не достигал чего-либо достойного внимания. В период 1915

– 1923 гг. написана большая часть музыкальных произведений. Все они

потеряны157. Вряд ли возможно возобновление занятий композицией, т.к. для этого

необходимо жить в музыке, а на это по ходу моей теперешней жизни нет времени.

В порядке некоторой роскоши позволяю себе лишь иногда, особенно для отдыха

от работы, играть на фисгармонии или на лютне. Второе по времени и значению в

моей жизни искусство – это поэзия. Начало занятий ею – 1918 г. Серьезно к этим

занятиям я не отношусь. Единственный реальный результат – это овладение

поэтической техникой, которую применяю только как переводчик. Занимался я

также и живописью, но настоящей живописной школы не имею, если не считать

занятий иконописной техникой, которой недолго в 1923 г. занимался под

руководством мастера Русского музея Ильинского. Занимался также гравюрой на

дереве, но теперь не могу продолжать этих занятий из-за зрения. Участвовал в

выставке при Русском музее в 1927 г. Вот и все мои художественные занятия.


В китаеведной области основной интерес – это философия Китая и японских

эпигонов конфуцианства. Эти занятия, однако, не являются результатом силы, а

скорее наоборот: слабости. Дело в том, что ни на одном языке (включая и

русский) я не способен читать очень быстро. Привычка думать над прочитанным

слишком сильно замедляет темп чтения, настолько, что изучение, например,

романа или новеллы, требующее быстрого и экстренного чтения, для меня

совершенно недоступно. При чтении же философов медленный темп чтения не

так мешает, а размышления над прочитанным даже помогают. Есть еще и другая

причина занятий философскими текстами: врожденная и сознательно

культивируемая поныне любовь к мышлению. Основным недостатком в этой

области является то, что могу считать себя самое большее философом-

любителем, а не специалистом. В китайской философии наибольший интерес


вызывает у меня не древняя чжоуская плеяда философов, а средневековье:

начиная от Гэ Хуна и кончая Ван Шоу-жэнем158. Написать дельную монографию о

последнем – мое давнее желание. Интерес именно к средневековым авторам,

может быть, коренится в том, что они гораздо менее известны, чем философы

Чжоу, о которых пишут все, списывая друг у друга. Кроме того, достоверность

средневековых даосов и конфуцианцев как ближайших хронологически

превышает достоверность доциньских авторов в значительной мере. С изучения

средневековья я и начал, но в процессе самой работы убедился, что невозможно

миновать чжоуских классиков китайской философии. В свете этого понятны мои

занятия "Книгой перемен". Но на все эти занятия смотрю лишь как на

пролегомены.


При занятиях философией Китая, и именно в самой трудной части работы

историка философии – в изучении терминологии (это было с Чжоу-цзы159 ), я

пришел к необходимости взяться за лингвистические исследования для

установления этимологии, ибо словари в этой области скорее сбивают с толку,

чем помогают. Отсюда мои занятия и увлечение яфетидологией160. Впоследствии

они переросли в самостоятельные лингвистические интересы (1929 г.). Последние

три года в центре научного внимания стоит опять китайская философская

литература, а лингвистический цикл в известном смысле завершен. Но я все же

не жалею времени, потраченного на мое полиглотство, на знакомство с языками:

маньчжурским, корейским, аннамским, кантонским, бирманским, бенгали,

хиндустани, арабским, древнееврейским (японский не включаю в этот список, так

как он – моя вторая специальность и важнейшее орудие производства). Я очень

благодарен т. Чатопадхьяя, который раздобыл для меня из Бирмы ряд книг и

словари, и надеюсь в свободное время двинуть дальше занятия Бирмой. До сих

пор не могу дать себе отчет: почему меня привлекает к себе Индокитай. Вероятно,

интересна сложность культуры его, ибо в нем слились две классические культуры:

Китая (в материальной жизни) и Индии (в духовной). Из-за интереса к китайскому

средневековью стою перед необходимостью заняться китайским буддизмом.


* * *


Мой отец: по специальности ученый-лесовод, кончил лесную академию в Новой

Александрии под Варшавой. Научной работой никогда не занимался. По

мировоззрению был типичен для своего времени: остатки традиционных

религиозных привычек, на время (до наступления старости) почти вытесненные

естественнонаучным образованием. В этическом отношении человек весьма

стойкий, больше думавший о благе семьи, чем о своих личных удобствах. Так,

чтобы иметь возможность дать нам образование в Петербурге, он принял

громадное Енисейское лесничество и сам был вынужден жить в селе Шушенском,

которое было местом ссылки Ленина. Это добровольное изгнание окончательно

подорвало его, в то время уже не крепкое здоровье.

Моя мать: по специальности учительница французского языка и рояля, в области

мировоззрения начала с модного в ее молодости атеизма, но после длительного

периода мрачной меланхолии, вероятно навеянной и музыкой Шопена и

Чайковского, достигла живого и поныне углубленного устремления к действенной

и активной в каждую минуту духовной жизни.


Я родился (вторым ребенком) в воскресенье 10/23 августа 1897 г. в 10 ч. утра под

благовест в Екатеринбурге. Мое детство прошло в среде, пронизанной свободой и


любовью со стороны окружающих. Было много музыки и много (летних)

путешествий на всех видах тогдашнего транспорта. Во время одной из таких

поездок, в Баку, я чуть не утонул. Мне не было тогда и трех лет, и сам я помню

лишь, как меня переодевали, хотя помню себя (правда, лишь в спорадических

эпизодах) сравнительно далеко: до полутора лет. Мое первое детское увлечение

– это была астрономия, интерес к которой поддерживал отец. Мы с ним в зимние

ночи подолгу стояли под звездным небом почти без слов. Он научил меня полной

грудью вдыхать красоту и чистую мощь звездного неба. Возвращаясь в дом, я

погружался в отображение космоса в музыке: мама чаще всего играла по

вечерам. В детстве друзей у меня не было, если не считать трех собак, живших у

нас во дворе. В реальном училище я учился не плохо и не отлично, был типичным

четверочником. От общения с товарищами мои интересы изменились: в центре их

стояли не звезды, а авиация, делавшая тогда свои первые шаги. По тогдашнему

времени во мне невозможно было предположить гуманитария. Жизнь природы и

техника занимали меня больше, чем что-либо иное. Религиозная жизнь для меня

тогда была просто пустым местом. (В училище Закона Божия я не проходил, а

ксендза в городе не было.) И тогда и теперь (правда, по-разному) я чрезвычайно

рад тому, что никто не коснулся моего религиозного развития. Я был

предоставлен вполне самому себе, и это – самое лучшее.


Около 14 лет я впервые сам осознал музыку, с которой крепко подружился на всю

жизнь. Сразу же меня больше всего заняла инструментальная музыка. Я

постепенно перебрал следующие инструменты (в хронологическом порядке):

балалайка, гитара, рояль, контрабас, кларнет и медный баритон. Впоследствии к

этому списку присоединились фисгармония, цитра, банджо и лютня. У меня было

при этом больше склонности к созданию музыки, чем к исполнительству. Я играл

на многих инструментах, но на всех плохо и, как правило, при слушателях хуже,

чем наедине. С самого же начала в центре моих музыкальных вкусов стоял