Антон босой, в одних трусах, загорелый до копчёности, бредёт по лугу, залитому прозрачной тёплой водой
| Вид материала | Документы |
- Модификационная изменчивость, 42.1kb.
- Сердце красавицы, 2221.66kb.
- Лечебно-оздоровительный комплекс «Лесная сказка», 96.27kb.
- Лечебно-оздоровительный комплекс, 24.15kb.
- Задолго до появления взрослых проблем, 72.63kb.
- Реферат: по географии, 31.92kb.
- Образовательная программа ансамбль «лель» для детей 7-12 лет (срок реализации программы, 143.39kb.
- Лоо это маленький курортный городок, который расположен на территории кавказского заповедника, 31.7kb.
- Поезд автобус Ужгород – Мишкольц – Будапешт – Сентендре – Вена – Шопрон – замок Эстерхази –, 258.41kb.
- Батурина Анна, 278.65kb.
– Повезет же кому-то!.. Но как красиво – украсть!.. – Сочувствует Антон незнакомой девушке. – Наверное, «Кавказскую пленницу» смотрел? А кроме секса в форме геноцида и необъяснимого желания жениться на этой обречённой, ты ещё чем-то занимаешься? Может, поэму пишешь? Или – роман? Кстати, есть хорошее название: «Мокрая вода». Или: «Жирное масло». Имей ввиду эти варианты, когда будешь искать название книги.
– Поэму не пишу, но стихи получаются. Хожу в наш литературный клуб. Хожу в спортзал – таскаю железо и занимаюсь карате. Слушай, тут на меня местные бандиты наехали…
– О, ужас!.. Кто эти подлые люди?? Кто эти псы?! Кто посмел задрать ногу на поэта?!
– Да братья Буряки… Я выходил из спортзала с девушкой, они стояли на выходе и зацепили меня. Их было пятеро, а моих ребят уже никого не было, все разошлись…
– Ну, и?..
– Я говорю: давайте отойдём в сторону, не будем выяснять отношения возле храма спорта… Отошли, – его хрипловатый голос напрягается, – я иду впереди, поворачиваюсь…
Дальше следует описание неравного кровавого боя Шерстовязова с братьями Буряками и их мерзкой сворой.
В сравнении с ЭТИМ боем все бои Чака Нориса, Брюса Ли, Ван Дама, Шварценеггера и прочих идолов боевых искусств выглядят пьяными драками усталых дистрофиков, а Джеки Чан кажется паралитиком, не способным даже завязать свои шнурки.
Их сценаристы и постановщики трюков, услышав рассказ Шерстовязова, должны начать плакать, рвать на себе волосы и кусать локти. А потом позорно и тихо уйти работать в сельское хозяйство, уборщиками мусора или выносить горшки в доме престарелых. И никогда не помышлять сочинить подобное тому, что рассказал Антону будущий поэт.
Словесная вакханалия продолжается минут пятнадцать, при этом каратист подробно демонстрирует, как и куда он бил каждого мерзавца и что с тем было после удара.
– Короче, устроил я им бенефис… Теперь они меня ловят. Хотят поиметь сатисфакцию.
– А девушка? – волнуется Антон.
– А что девушка? Стояла в стороне, ждала…
– Её хоть не изнасиловали?! – переживает Антон.
– Им некогда было даже думать об этом! Потому что это я их насиловал…
– Да-а-аа, ты живёшь интересно и полно… Это – безусловно. Я уныло завидую тебе. А у меня жизнь спокойная и тихая: дом, работа, семья…
Но это Шерстовязову уже не интересно и он протягивает руку:
– Ладно, я побежал, меня там ждут… Точнее – ждёт. Одна… Да, я тут в партию собираюсь вступать!
– Вдохновился идеями Маркса-Энгельса-Ленина?
– Я чё, идиот?! Просто без партии так и останусь на ВСРО старшим оператором. А мне расти надо. Лезть вверх, вверх и вверх... Вверху лучше. Там куски жирнее. Так что буду вынужденным коммунистом. Пятой колонной внутри этой грёбаной партии...
И он исчезает, не оставив после себя даже запаха серы.
***
Утро воскресенья было безоблачным и ярким. Солнце словно перескочило через апрель и май, став сразу июньским. Было около восьми, когда Антон проснулся, а оно уже чувствительно пригревало в затворённое окно. Девчонки ещё спали, насытившись вчерашним походом на яхте.
Антон ритуально выпил на кухне стакан чая и выкурил «Ligeros».
Сидеть дома, и ждать новостей было бессмысленно. Ночной горшок под названием «телевизор» можно даже не включать, там никто и ни о чём не скажет, проверено временем. Местная радиоточка, месяц назад ещё гундосившая обо всём хорошем, чего так много вокруг, только не здесь, давно вообще заткнулась и лишь тихо шипела о чём-то своём, девичьем. Телефоны в Припяти, как и во всей могучей и необъятной стране СССР, были редкостью – их ставили начальникам, блатным и крученым. Как и во всей стране.
Осмыслив все аспекты получения новостей, Антон пришёл к выводу – надо мотаться. Надо крутиться по городу, только тогда что-то можно узнать.
Оделся, выкатил мопед в коридор, захлопнул дверь и нажал кнопку грузового лифта. Как ни странно, система сработала и лифт, завыв и загрохотав всем своим огромным нутром, пополз снизу.
Закатившись внутрь, Антон нажал кнопку первого и присел на сидение мопеда. В голове была тяжелая пустота.
Народу на улицах было много, но все, как и вчера, группировались у магазинов и подъездов. Поливальные машины неспешно катили по дорогам, одна за другой, взметая тревожную радугу.
Антон чуть подумал и поехал к милиции. Это было совсем рядом, чуть дальше по улице. Возле ГОВД стояло с десяток машин, и одна была вытрезвительская. В машине сидел водитель Лёшка и лейтенант Славик. Сидели, завалившись по углам кабины ЕрАЗа. Лица их были небритые, серые и усталые, как после длинной бессонной ночи с широкомасштабной пьянкой.
– Привет, мужики!
Мужики сонно повернули головы и уставились незрячими глазами.
– Вы чё такие… серовато-зеленоватые?
– Привет, – голосами без интонаций ответили оба.
– Всю ночь мотались, не удалось и пять минут поспать, – голос Лёшки был монотонным и неживым. – А сейчас и можно подремать, а оно не дремается. Сидим вот, ждём Тетюкина. Он там с кем-то совещается.
– И главное, сволочь, даже выпить не хочется!.. – улыбнулся серыми губами на сером лице Славик. – Вот это самое обидное! Так бы, накатили по стакану, да и отрубились бы! – Подумал и добавил: – Может быть…
– А где вас всю ночь носило?
– О-о-ооо!.. Проще будет перечислить, где не носило!.. Да… это и не важно. Важно, что выпить совсем не хочется. Вот это мне и не нравится.
– Да, это нехороший симптом. Ну, а как обстановка вообще? – подобрался Антон к главному. – Что слышно, что предполагается, как могут развиваться события?
– Ты реже мечи! Столько вопросов мы не осмыслим. Давай по одному.
– Как обстановка? На Станции.
– Можно сказать, что Станции больше нет… То, что осталось, не Станция. Четвёртый блок улетел в небо. Пожар почти потушили. Вроде. Все реакторы заглушили. Говорят. Очень много обгоревших от радиации. Увезли всех пожарных, что были на смене. Увезли очень много оперативного персонала. Несколько оперативников погибли при взрыве. Сколько вообще пострадавших – не знает никто. Точнее – не говорит никто. Радиационный фон сумасшедший – зашкаливает приборы даже на верхних уровнях измерений. В городе тоже очень много грязи, так что и сам не шатайся, и детей не выпускай. И вообще, сиди дома и жди.
– Чего ждать-то? Всё молчит, даже радиоточка. И если в городе так грязно, почему же не объявляют? Люди вон ходят, дети играют…
– А некому пока объявлять. Аварией занимаются. Из Киева приехали, из Москвы. И все заняты. Кто жопу прикрывает, кто просто молчит. А может, боятся… Команды ждут. А какая же ещё нужна команда, если и так все видно – абсолютные кранты!..
– Вот суки!.. – плюется Антон. – А с городом что думают?
– Эвакуация будет… скорее всего. За городом стоят колонны автобусов. Наверное, больше тысячи. Все дороги забиты ими. Стоят пассажирские составы. За станцией Янов. Так что – готовься.
– И на сколько, эта эвакуация?
– Ну, ты даёшь!.. Думаешь, что говоришь? А, да, ты же не был там, где мы… Кто ж тебе это скажет? Никто ж ничего не знает и не понимает! Там так рвануло, что такого в мире ещё не было!
– Ну, хоть тут мы первые! – горько шутит Антон. – А то только в хоккее да балете, да ещё в ракетах. И когда эвакуировать будут?
– Скажут. Жди. Один не останешься. Если не проспишь.
Мимо проходят две фигуры в полном комплекте химзащиты, с противогазами на лицах. Они смотрятся и смешно, и жутко среди этого почти летнего и спокойного дня, среди обычно одетых людей, на фоне ярко-зелёных деревьев.
– Чё это они вырядились? – удивляется Антон. – Решили сфотографироваться для «Вокруг смеха»?
– Скорее, со Станции приехали. Не успели переодеться. А может, сейчас опять туда поедут.
– Что же делать? – задумался Антон.
– Смотри сам, мы тебе обстановку обрисовали.
– Ладно, поеду, проедусь по магазинам. Может, ещё что узнаю. Ну, спасибо за сведения! Удачи вам!
– И тебе того же!
***
Народа внизу прибавилось. Стояли возле автобусов и уже сидели внутри. У кого-то были сумки, у кого-то чемоданы, у кого-то рюкзаки. Много детей – средний возраст Припяти 26 лет. Детей рассаживали по автобусам сразу, чтоб не стояли на улице. Взрослые кучковались близ автобусов, тихо переговариваясь.
Карина с девочками забрались в третий автобус.
Антон переходил от группы к группе, здоровался – его многие знали – и шёл дальше. Задержался, здороваясь за руку, возле мужиков. Они пили самогон из железной кружки и закусывали порезанной колбасой. Кто-то из них уезжал, многим было на смену, на Станцию.
– Подходи, Антон, выпьем на прощанье!.. Кто знает, как завтра будет.
– Да неохота… В дорогу…
– Давай! Может, последний раз пьём в своем городе, возле своего дома! И в вытрезвитель сегодня не заберут. Да и легче оно немного, когда дербалызнешь дозу…
– Ладно… Наливай.
Налили почти полную кружку.
– Вы чё, озверели? Лошадь я вам, что ли? Это мне на два дня пить. Под хорошую закусь!
– Пей! Ты даже не почувствуешь. Мы вот выпили по полной – и ни в одном глазу! Сегодня, видно, день такой, что и водка не берёт… А, может, это от радиации?
– Может быть, – согласился Антон и медленно выпил содержимое.
Занюхивая колбасой, почувствовал, как по щекам текут слёзы. И было ему непонятно, отчего они – от водки, от нервного ли напряжения? И подумал: а какая разница?!.
– Товарищи! – милиционер был усталый, замотанный, с красными слезящимися глазами. – Рассаживайтесь по автобусам! Будем отъезжать! Иначе выбьемся из графика!
– Ну, до встречи, мужики? Бог даст, свидимся!..
– Давай!.. До встречи!
Жена и девочки уже сидели в автобусе, заняв место и для Антона.
Антон докурил сигарету и тоже влез внутрь, чтобы начать путешествие длиной в неизвестность.
Минут через пять автобус заскрежетал двигателем, завёлся и медленно тронулся, постоянно останавливаясь, вслед за первыми автобусами вливаясь в колонну, которая уже текла плотным потоком цвета охры по улице в направлении выезда из города.
На тротуарах стояли милицейские и военные и следили за движением. Мрачно, угрюмо и безнадёжно.
Автобусы выползали за город, мимо поста ГАИ, чуть ускоряли движение и катились в сторону Полесского, с включёнными фарами.
Минут двадцать спустя Антон высунулся в форточку окна и посмотрел вперёд. На всей видимой части дороги, до самого дальнего поворота, были автобусы, автобусы, автобусы…
Он оглянулся назад. Там тоже, сколько видел глаз, были автобусы, автобусы, автобусы…
«Как на войне!.. Отступающая Красная армия…» – подумал Антон, возвращаясь на свое сидение.
Он закрыл глаза и откинулся на спинку. Перед глазами всплыла картина увиденного. Стало хреново. Ведь вряд ли сюда согнали столько транспорта, чтобы вывезти их всех куда-то всего на три дня! Не такая у нас щедрая страна, чтобы пикники устраивать для целого города.
Тихо подошла Ульяшка:
– Папа, можно я с тобой посижу? А то Геля щипается…
– Садись, моё солнышко, рядом. А Геля в тыкву получит. Или в репу.
Антон обнял севшую рядом дочку и прижал к себе её маленькое теплое доверчивое тельце.
И снова подкатил ком. «Ну ладно, мы… А дети? Что с ними будет? Как они переживут? Как скажется на их здоровье всё это? Одни вопросы и – без ответов!..»
Колонна остановилась и замерла. Водитель открыл двери:
– Можете перекурить, кто хочет.
Антон вышел на улицу и закурил. Вокруг был лес, прорезанный дорогой. В эти места он ездил за грибами. Грибов здесь, по сезону, было как грязи в Донбассе! Выражение «косой косить» не было преувеличением. Заходишь в лес и как становишься на четвереньки, так только часа через два распрямляешься. И то потому, что закурить пора. Мешок грибов в этих краях никого не удивлял. Особенно если пошли лисички, польские или грузди с маслятами.
Антон выкурил две сигареты, пока прозвучал крик: «По автобусам!»
И вся колонна поползла дальше, время от времени коротко останавливаясь, но уже без перекуров.
Незадолго до Полесского их часть колонны свернула налево.
Ехали через какое-то село. Деревенские стояли у дворов и смотрели на проезжающие автобусы. В этих краях, где и один автобус редкость, увидеть сразу столько машин – не к добру. Совсем не к добру! Ох, не к добру… И многие женщины плакали, вытирая глаза кончиками платков. Так всегда плакала мама: тихо и обречённо. Мужики нервно курили, глядя на колонну тоскливыми глазами. Даже дети стояли тихие и тревожные. Все понимали: пришла беда. Страшная беда. Многие ещё помнили войну.
В следующем селе остановились в центре. Там уже стояли местные во главе с председателем сельсовета. Стали разбирать эвакуированных по домам. Потом поехали дальше.
И было ещё село, и ещё, и ещё, и ещё…
До Антона очередь всё как-то не доходила. Видели, что с двумя детьми и брали других – без детей или с одним ребёнком.
Уже и первые два автобуса уехали, пересадив оставшихся в третий.
Очередное село, очередной председатель с местными.
Огромное низкое солнце висит кровавым кругом над дальним лесом и по земле тянутся длинные тени от всех и всего, добавляя сюрреализма в происходящее.
– Здесь надо расселить всех, – заявил водитель. – Дальше маршрута нет.
– Значит, расселим! – согласился председатель и начал сразу с семейства Антона. – Кто возьмёт четверых, из них двое детей?
Народ притих, потом из толпы вышла невысокая женщина средних лет:
– Давайте, я возьму… Пойдёмте в сторону, как всех разберут, потом подъедем. Тут ещё наши есть, с хутора.
Минут через пятнадцать все разошлись, а рядом с Антоном и их хозяйкой стояли человек десять-двенадцать, но уставший Антон даже не смотрел в их сторону. Подошёл председатель:
– Садитесь в автобус, он вас отвезёт. Пешком далековато.
Все устало полезли внутрь автобуса и поехали. Через пятнадцать минут остановились и стали выгружаться.
***
Антон остался один.
Он шёл по пустынной улице, где не горел ни один фонарь.
Его окружали серые неживые дома с мутно-чёрными глазницами окон. Было мертвенно тихо, и в этой тишине заперто бился звук его шагов. Темнота заполняла всё вокруг, делая и без того безрадостное жутким. Ни огонька, ни скрипа, ни голоса. В промежутках плит выросла трава, и ноги постоянно цеплялись за неё. Улица уходила из тьмы во тьму и поглощалась ею. Впереди было даже темнее, чем за спиной, где горел далекий и одинокий фонарь. Свет этого фонаря делал темноту ещё более густой и осязаемой.
Дом Антона, огромная шестнадцатиэтажка, вырос впереди неожиданно. Он даже вздрогнул, увидев размытую, черно-серую во тьме громадину, уходившую в непроглядное небо и там терявшуюся. Небо затянуло облаками и сверху стало сеять – даже не дождь, а водяная пыль. Ни луны, ни звёзд. Антон поднялся на крыльцо и потянул на себя дверь. Та распахнулась и он замер. Этого не могло быть, но внутри темнота была ещё чернее. По сравнению с этой темнотой желудок негра казался ясным зимним солнечным днем.
Антон вдруг почувствовал, что совсем не хочет заходить в дом. Потому что ему было страшно. Вспомнились разговоры о мародёрах, шастающих по покинутым домам и о том, что наряды милиции таких расстреливают не задумываясь. Кто знает, кто здесь и что здесь?
Он закурил, стоя на крыльце и стал прислушиваться. В доме стояла могильная тишина в могильной темноте. Докурив, Антон достал газету, вошел в подъезд и зажёг её. Пламя выхватило из тьмы лифтовую площадку и дверь на лестницу.
Он заорал «Эге-гей!!!», и дом поглотил крик, словно набросил одеяло, вернув Антону тишину.
Приказав себе: «Вперёд! И – с песней!», аккуратно ступил на лестницу. Он поднимался вверх, менял сгорающие газеты, останавливался прислушаться к тишине и снова шёл.
Одиннадцатый этаж наступил, когда Антон совсем запыхался. Он понял, что это – одиннадцатый по указателям и стрелкам на дверях и стенах, которые сам же и трафаретил когда-то. Вошёл в коридор и огляделся.
Коридор был пустым и чистым, все двери – а на этаже было восемь квартир – целыми. Справа, в конце коридора, стояла запертой его красавица дверь, вызывавшая зависть у всех. Антон достал из кармана ключи, нашёл нужный и вставил в замок. Руки чуть дрожали. Ключ повернулся два раза, дверь отворилась, и он шагнул из темноты коридора в темноту квартиры. Захлопнул дверь и погасил остаток последней газеты. Стало темно и тихо. Антон открыл коробок и пальцами перещупал спички. Оставалось всего две. Но он знал, что в квартире спички есть, как есть и свечи. Надо было только точно вспомнить – чтобы долго не искать – где что лежит.
Подумав пару минут, Антон ощупью пошёл в кладовую за свечами, не решаясь использовать оставшиеся спички – вдруг в доме их не окажется? Долго искал, в темноте шаря пальцами там, где они должны были быть, но свечи не находились. И вспомнил, что в спальне на тумбочке всегда стояла свечка. Но и там её тоже не было.
«Что за наваждение? – нервничал Антон. – В доме полно свечек, я знаю, где они лежат, и не могу найти!.. Да, на кухне же тоже есть, на холодильнике, едрёна Матрёна!»
На кухне свеча была. Антон зажёг её и сразу взял в пенале два новых коробка спичек. На всякий случай. Взяв в руки свечу, пошёл искать остальные. В спальне свеча стояла, но на другой тумбочке. Он зажёг и её. И в кладовой свечи тоже нашлись сразу. Расставив в каждом помещении по свече, он зажёг и квартира наполнилась зыбким мерцающим светом. Треск фитилей нарушал тишину и делал её еще более пустой и гулкой.
Антон сел в кухне на табуретку. Он был измотан сегодняшним бесконечным днём. И ещё, совсем неожиданно, пришло понимание, что это – всё! Что они никогда не вернутся сюда… Что не будет больше Припяти, не будет их квартиры, не будет их друзей, не будет ничего, что было. Прежней жизни не будет. А что будет – не скажет никто.
Внутри напряглась и тонко зазвенела струна, потом что-то ухнуло и оборвалось. И всё заполнил холодный и липкий ужас происходящего, безысходная тоска перед будущим и страшное осознание конца целой жизни.
Он откинулся спиной к стене, закрыл глаза и на мгновение забылся. А очнулся от того, что кто-то кричал высоким и тонким голосом, разрушая ужасную ватную тишину жутким, нечеловеческим криком, звучавшим страшно одиноко и неприкаянно.
Антон прислушался и вдруг понял, что кричит он сам. И тогда зарыдал в голос, задыхаясь и давясь плачем, скорее – воем из одного звука «А-а-а-ааааааа!..» Тело сотрясали судороги, и он не мог им противиться. Лицо было мокрым от слёз, стекавших по щекам.
Он потерял счёт времени и почти не понимал, где находится.
Он рыдал, как маленький ребёнок, заходясь в плаче. Он и был сейчас маленьким ребёнком, одиноким и брошенным. И было так больно! Так больно…
Наконец всё закончилось, и он сидел на кухне, всхлипывая и судорожно вздыхая, устав от рыданий. Наступила полная опустошённость. Ничего не казалось важным. Ничего не казалось нужным. Всё прошло, и всё было в прошлом. Будущего просто не было. Не существовало.
И такая тоска, такая безысходность нахлынула!..
Такая беспросветная, без начала и конца, без проблесков чёрная и мутная, тягостная и тяжкая, переходящая в полное безразличие и отчаянность. Антон распахнул дверь на балкон, вышел и замер. Замер, готовый шагнуть вперёд, минуя перила, ещё на шаг и – в пустоту. И закончить всё. Всё и сразу.
Наступило мгновение, когда он стал готов к этому.
Но явилась простая и глупая мысль: дети.
И вторая: это трусость. Слишком постоянно ты смеялся, чтобы так закончить. Слишком просто это. Для тебя. Слишком примитивно и некрасиво. После этой высоты от тебя соберут только сопли. И эти сопли будут хоронить. И это – всё, что от тебя останется?!
«Агнихотра, три веды, три правила аскетов и посыпание друг друга пеплом», – сказал себе Антон и засмеялся. Тоскливо и надрывно. Сквозь всхлипы. Но – засмеялся. Покачал головой, постоял, держась за ограждение, и вернулся на кухню, плотно притворив балконную дверь.
Трещали свечки, и была бесконечная тишина. Тишина, когда непонятно: это ещё жизнь или уже после.
Измотанное тело мелко дрожало – то ли от страшного напряжения, то ли от бесконечного одиночества.
Весь мир был рядом, и Антон был вне мира. И мир был тоже жутко одинок. Антон стоял, касаясь его, ощущая одиночество и тоску. И оба они были беспредельно одиноки. Даже касаясь друг друга. И обоим им было страшно, как маленьким детям.
Антон прошёл по комнатам, прощаясь. Каждую он делал сам, и каждая была его любимой.
Их спальня, с двумя огромными кроватями, встроенным шкафом и тумбочками. С прекрасными немецкими обоями даже на потолке. А над кроватями огромная, больше метра вширь, их первая фотография с Кариной, где они совсем молодые и светло улыбающиеся…
Детская, со сказочными по красоте спортивными снарядами, двухъярусными кроватями и письменным столом…
Кухня, вся светлая и радостная, с расписанными петухами дверцами пеналов и столов…