Т. В. Иванова (Петрозаводск)

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Научная программа Петрозаводск Республика Карелия Россия Оргкомитет Председатель: Щипцов, 1183.26kb.
• «Удивительная Карелия» Петрозаводск – Марциальные Воды – Кивач Кижи, 43.92kb.
• Доклад Председателя, 23.33kb.
• Список научных и учебно-методических работ, 407.73kb.
• Г. Петрозаводск 201 года, 20.28kb.
• И. И. Иванова кафедра экономики апк курсовая, 821.68kb.
• Внастоящее время формируется базовая модель философии и практики Учения Учителя Иванова,, 552.88kb.
• Учебное пособие Петрозаводск Издательство Петрозаводского университета 2004 удк 616., 1660.81kb.
• Тезисы лекций и стендовых докладов, 1955.37kb.
• 1. Общие сведения об отрасли культуры города Иванова 3 стр, 805.82kb.

Т.В.Иванова

(Петрозаводск)

Замятин и Россия.

В сознании современного русского читателя Евгений Иванович Замятин – прежде всего автор планетарного романа “Мы”, ставшего предтечей антиутопий XX столетия. Роман, написанный еще в 1920 г., оказался предвидением процессов, произошедших в России: мертвящей унификации, нивилирования человеческой личности, подавления ее государством.

Однажды Замятин, имея в виду, очевидно, не только личную судьбу, заметил довольно резко, но точно: “В других странах писателями гордятся – у нас их бьют по морде”.¹ “Битья по морде” ему досталось немало в родной стране как до революции, так и в послереволюционную эпоху. В советской России “газетно – журнальная кампания” против неординарного художника, бунтаря и еритика приходится на начало 1920 г. ²После известного письма Сталину он покинул Россию. Однако гражданином ее оставался до конца дней, которых в неприкаянной эмигрантской судьбе ему было отпущено очень немного. Роковой для России 1937 г. оказался последним в жизни писателя, чей прах упокоился на парижском кладбище для бедных.

Этими обстоятельствами, характером его творчества и объясняется, почему после 1930 г. читатель вновь знакомится с Замятиным в 1988, почему в России издано лишь одно собрание сочинений, подготовленное автором. В 1929 г. вышли четыре тома, пятый не увидел свет: набор был “рассыпан”, началась очередная травля.

Россия Замятина включает огромную европейскую территорию от крайних северных точек до самых южных и на восток до Урала. Даже его отъезд в Англию (1916) связан с Россией, там он строил такую “специфическую вещь”, как первые ледоколы (“Святой Александр Невский”, “Святогор” – после революции переименованные – “Ленин”, “Красин”). Вернулся в Россию, когда в газетах запестрело “Revolution in Russia”, но и по прошествии лет свое возвращение осмыслял как важнейший поступок: “Думаю, что <…>если бы все эти годы не прожил вместе с Россией – больше не мог бы писать”.³

Факты личной биографии и жизнь страны являются определяющими для художника, который, стремясь преодолеть реализм как метод на путях формирования “неореализма” и “синтетизма”, унаследовал главнейший принцип классической русской литературы – быть связанным с духовной жизнью своей страны, народа.⁴

Замятин - художник соединил, с одной стороны, национальные корни, “почву”, “уездное”, истоки которых не только в непосредственном знании России провинциальной, но и в осмыслении опыта реалистов – классиков.⁵ С другой – урбанистическое начало связано с пристрастием к Петербургу. Наконец, сугубо российское органично сочетается с иной культурой, европейской прежде всего, и с планетарным взглядом.

Эти особенности позволяют в многожанровом творчестве, учитывая стремление писателя к циклизации, вычленить узловые произведения, определяющие индивидуальность художника, его видение России и человека. Нас интересует, какой в творчестве представала Россия, что удалось разглядеть в стране, разламывающейся на глазах, и быстро меняющемся мире. Какие национальные основы, на взгляд писателя, оставались незыблемыми и помогли народу выстоять в стремительно взвихренном временем движении.

Он вошел в литературу в 1910-е г.г. как исследователь русской провинции: среди дореволюционного творчества выделяются три его повести – “Уездное” (1912), “На куличках” (1914), “Алатырь” (1914). Не случайно первый том упомянутого собрания сочинений озаглавлен “Уездное”. Замятинское “уездное” с “четырехугольной, давящей”, “громыхающей” фигурой Барыбы (“маленький человек”, обретающий власть над людьми) и социальной средой, его породившей, прочитывается не только как хроника русской провинции во всей пестроте ее социального состава.⁶ “Уездное” наполняется глубоким содержанием, создавая образ захолустной России, в которой и социальная, и духовная жизнь находятся в кризисном состоянии.

Губительная сила воздействия захолустья на живую человеческую душу страшна не только в “черноземном чреве” страны, но и потрясает своей безысходностью на краю света. Берег Тихого океана, “кулички” (так в авторском определении соединяются “черноземное чрево” России и ее крайняя восточная грань) для большинства героев повести “На куличках” становятся не местом жизни, а местом отбывания, превращающим нормальных людей “в человечьи кусочки”.⁷ Главный герой-мечтатель, не боящийся жизни, на океанском берегу ищет “любви самой настоящей”, чтобы “какую-нибудь книгу написать и перевернуть весь мир”. Однако сталкивается с такой безысходностью зависимости армейских офицеров, их жен от генерала Азанчеева, напоминающего “омерзительную лягву”, деградацией нравов, когда ни во что ставится человеческое достоинство и даже жизнь, а убийство “манзы” – китайца – превращается в излюбленное развлечение, что незаметно становится одним из них:⁸ “Расчеловечивание” главного героя детерминировано обстоятельствами. Но не все так однозначно в этой повести. Миру зла противостоит, прежде всего, женщина. В повести “На куличках” зарождается замятинская концепция любви как жалости и жертвы. Именно любовь определяет страшное решение героини – Маруси - возвышающейся в своем нравственном выборе до величия русской женщины.

Публикация повести в 1914 году, по мнению официальных властей, порочащей русскую армию, закончилась конфискацией журнального тиража, привлечением автора к суду и высылкой на север. Столь же суровый приговор вынес ей А.И.Солженицын: “разгул все той же безоглядной сатиры”, “фарс, прямое литературное хулиганство”.⁹ Но вот что примечательно: гротескные, порою шаржевые фигуры (необъятная Чеботариха “Уездного”: вместо лица “один жадный рот – красная мокрая дырка”; не люди “человечьи кусочки” в повести “На куличках”) оказались удивительно узнаваемы.¹⁰ В статье “Закулисы” Замятин воспроизводит реакцию М.М.Пришвина, узнавшего в Чеботарихе родную тетку, дальневосточных офицеров, уверявших, что они знают живых людей, изображенных в повести “На куличках” и не веривших, что Замятин “вообще не служил” и “дальше Урала не ездил”.¹¹

В этих повестях, как и в загадочном “Алатыре”, художник близок принципу критического реализма, когда положительный идеал познается через иронию и сатиру. Семантическое наполнение мифонима “Алатырь” и его функционирование содержат ключ к дешифровке авторского замысла: гибельность бездуховного существования народа и страны. Однако при всем драматизме повествования, художник сохраняет надежду на обновление России, вот почему возникает образ “хрустального ключа”, забившего из-под камня, из самой глуби. Правда Замятина об “уездной” России заключалась в понимании двойственной природы русского человека, близкой правде цикла живописных и графических работ друга писателя Бориса Григорьева “Расея”. Современный исследователь обнаруживает “амбивалентную стихию народной жизни, архаичной, устрашающей, и вместе с тем справедливой именно своей заскорузлой мощью, чреватой и безжалостным убийством, и самоотверженным подвигом”.¹² Очевидно, двойственность природы русского характера определила катаклизмы русской истории ХХ столетия, ее революционных и тоталитарных потрясений.

В одной из последних работ, поднимающих сложную и не до конца проясненную проблему “революционности” Замятина, справедливо подчеркивается: увлечение революцией длилось недолго.¹³ На его глазах она приобретала “звериный, пещерный” облик.¹⁴ Уже в 20-е г. Замятин отмечает внутреннее неприятие революции, насилия и потери человеческой личности. Это понимание обусловило петроградский цикл рассказов 1920-х г. (“Дракон”, “Детская”, “Мамай”, “Пещера”), обнаруживающий стремление осмыслить русский характер с точки зрения писателя, пережившего все революционные потрясения. На наш взгляд, сюда следует отнести и рассказ “Русь” (1923), написанный на материале жизни русской провинции. Именно в них с особой остротой Замятин поднимает проблему опасной подмены истинно православного в душе и сознании русского человека внешним соблюдением христианской обрядности.

Поддаваясь магии кустодиевского “узорочья” (живописная серия Б.М.Кустодиева “Русские типы” – первоисточник рассказа “Русь”), писатель создает ярчайшее полотно с вальяжными красавицами, осадистыми купцами, неторопливым купеческим бытом.¹⁵ Ударными повторяющимися деталями достигается лаконичность портрета и объемность образа. Читатель ощущает “атласную пышную” “русскую Венеру”, главную героиню, вышедшую не из морской пены, но из жаркой русской бани, “с веником банным”.¹⁶

Замятинская “Русь” обнаруживает близость с колоритной повестью Н.С.Лескова “Леди Макбет Мценского уезда”. Дело не только в фабуле: типичная судьба русской женщины, не узнавшей любви, выданной замуж в силу обстоятельств, а не по сердечному влечению, и как следствие – духовное одиночество, а затем непредсказуемое пробуждение души под влиянием любовного чувства. Торжество плоти над духом, опасная подмена истинной веры соблюдением обрядности приводят к утрате совести в человеческой душе и той будничности, с какой красавица Марфа перешагивает главнейшую заповедь: “Не убий!”.

Писавший о бедности фабулы современной литературы в рассказе “Русь” Замятин намеренно упрощает ее: в финале после всех потрясений рисует тихую мирную жизнь – заводь. Но картина эта производит впечатление не менее трагедийное, чем драма, разыгравшаяся в финале лесковской повести.

Художника и читателя не могут не настораживать в русском человеке слишком благостное отношение к преступлению и злу. В этом Замятину видится залог будущих трагедий народа и страны. Авторское обрамление сюжета “Руси” с традиционными в своей оппозиции и не раз описанными Москвой и Петербургом, обнаруживает не столько противопоставление, сколько взаимодополнение образа России.

Женское начало, осознававшееся как сущность России, определяет нравственно-философскую проблематику рассказов “Русь” и “Пещера”. Нравственность, в основе которой вечная формула “можно” – “нельзя”, высота духа и сила плоти, возможность их гармонизации в русском человеке – вот проблемы, которые со всей остротой поднимал Замятин в произведениях, написанных после революции.

Замятинская “Пещера” со всеми атрибутами “пещерной жизни” навеяна не только реальными картинами голодного замерзающего Петербурга 1920-х г. Писатель ориентируется на представление о пещере, связанное с мифопоэтической и литературной традицией. “В небольшом рассказе, - утверждал Замятин, - образ может стать интегральным – распространяться на всю вещь от начала до конца”.¹⁷ Функционально-смысловая значимость “интегрального образа” Замятина во многом адекватна образу – символу в современном понимании. Вместе с тем он находится в особых отношениях с другими образами текста, “родит целую систему производных образов, он прорастает корнями через абзацы, через страницы”.¹⁸

Пещера в одноименном рассказе Замятина – это не только реалистический образ петербургской скованной морозом спальни интеллигентнейших Маши и Мартин Мартиныча, но и символ разрушения общероссийского Дома, превращения его в Пещеру, что в свою очередь формирует в сознании читателя мысль о судьбе России, гибельности для нее революционных потрясений.

Кольцевое обрамление сюжета “Пещеры”, выписанное в сюрреалистической манере перевернутого времени и пространства, приближенное к апокалиптическому видению мира, переносит не только к истокам рода человеческого, но согласуется с устойчивым мотивом русской поэзии рубежа веков – замерзания планеты.¹⁹

В рассказе “Пещера” хронотоп “порог”, “лестница” проникнут высокой ценностной активностью. Пещерное” сознание, начинающее побеждать в герое гуманистическое начало, позволяет по-новому осмыслить вечную тему преступления и наказания, изобразить, как в человеческой природе поднимается со дна неведомых глубин древнее, языческое. Вместе с тем писатель убедительно доказывает необходимость и возможность гармонизировать эту стихию высоким духом христианской морали. В традициях древнерусской и русской классической литературы воссоздана важнейшая черта женщины – самоотверженность. “Смертью смерть поправ”, героиня, ставшая из наполненной жизнью, музыкой, любовью “плоской” “бумажной” Машей, возвышается на пороге жизни – смерти до вечного образа матери Марии. “Интегральные” и “производные” образы фокусируют гуманистическую мысль автора: несмотря на разрушение российского Дома, превращение его в Пещеру, непобедима сила человеческого духа русского человека.

Художнику необходимо равновесие восприятия отрицательных сторон бытия и полюса красоты. Именно такой “полюс” Замятин находит на русском Севере, где побывал по роду профессии кораблестроителя и в силу “вынужденного пребывания” в Кеми, Соловках, Сороке, на Мурмане. Впечатления писателя воплотились в очарованную душу помора Федора Волкова (“Африка”, 1916), в “младень – богатыря” Марея (“Север”, 1918), в труженика и мечтателя рыбака Цыбина (“Ела”, 1929).²⁰ В “северной трилогии” помимо общности материала, стилистики главной становится проблема характера русского человека, восприятие им инокультуры. В высоконравственной душе труженика – источник отзывчивости и человеколюбия, которыми все в мире держится.

Замятинские герои богатыри в былинном понимании богатырства, которое связано с одолением не мифических врагов, но обстоятельств жизни и быта сурового севера. Вместе с тем это богатырство сочетается с очарованностью души: живет в каждом человеке поэт, мечтатель, восприимчивый к добру и красоте Божьего мира.

Север и его люди предстают хранителями исконного русского быта, чистоты, которая в других местах уже деформирована машинной цивилизацией и привнесенной культурой. Одновременно Замятин осознает неостановимость наступления технической цивилизации, поэтому и заявляет один из героев “Севера”, хозяин, деловой человек, что надо “жить согласно западно-европейским народам”.²¹ В этих словах Кортомы улавливает писатель опасную тенденцию бездумного и чисто внешнего заимствования.

Исследуя характер русского человека, его потенциальные возможности, Замятин осознает, что значительно медленее, отставая от масштабных социальных перемен, преображается пространство человеческой души.

В пору глубочайшего кризиса веры в прогресс писатель в “последнем советском” произведении (повесть “Наводнение” написана в 1929 г. и издана в 1930), в предельно заостренной форме поставил вопросы жизни и смерти, страсти и ненависти, преступления и наказания.²² Включив их, благодаря “интегральному образу” наводнения, и в конкретные реалии жизни Петербурга, проецирующиеся в сознании читателя на традиционный мотив русской литературы от Пушкина до Блока и Мандельштама, и в кровавые стихии революций и гражданской войны, и в душевное, а затем физическое “наводнение” истекающей кровью героини, и в библейско-мифологическое представление о сотворении мира, но и возможное грядущее.

Подобно тому, как Бог “почил в день седьмый от всех дел Своих” (Быт 2:2) в финале в седьмой главке повести главная героиня Софья, сотворив наиважнейшее дело - начало новой человеческой жизни - , “спала, дышала ровно, тихо, блаженно.²³ Это состояние душевного покоя и счастья можно охарактеризовать словами Евангелия от Матфея: “Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят” (5:8). Но читатель знает, что Софья зачала и родила свою дочь лишь после того, как убила топором приемную девчонку – сироту Ганьку, ставшую сожительницей ее мужа. Рождение долгожданного ребенка на грани жизни и смерти помогает поверить не только в искренность, но и в возможность искупления греха убийства: перенеся родильную горячку, отчаяние умереть нераскаявшейся, Софья перед всеми признается в содеянном. У Замятина концовки произведений не содержат итоговой морали, они обращают внимание читателя прежде всего к собственному “Я”.

Тему России, судьбы русского человека Замятин лишает национальной замкнутости, вписывает ее в мировой процесс. В романе “Мы” тема России заключена и в самом названии, и в макротексте произведения, где “Мы” –это не только масса, состоящая из унифицированных “Я”, но “Мы” – это и все вместе, всем миром, без вражды. Замятина отличает требовательная любовь к России. Взгляд на Россию жесткий, даже порою жестокий лишен и чаадаевского критицизма, и славянофильской восторженности.


© Иванова Т.В., 2001.