Семейный суд
| Вид материала | Доклад |
- Проект Федерального конституционного закона "О судах общей юрисдикции в Российской, 557.39kb.
- Правила подачи заявления о выдаче государственного сертификата на материнский (семейный), 194.92kb.
- Ведение в жизнь отдельных властных функций через суд, но суд как самостоятельная власть, 24.33kb.
- Конституция Российской Федерации. М.: Юрид лит., 2006. 2 Семейный кодекс, 41.48kb.
- Мировой суд в контексте современной судебной реформы, 96.51kb.
- Адрес: 601785 Владимирская область г. Кольчугино ул. 50 лет Октября, 62.11kb.
- Правительство Российской Федерации, Конституционный Суд Российской Федерации, Верховный, 1636.5kb.
- Доклад начальника Управления Пенсионного Фонда России на тему: «Материнский (семейный), 90.01kb.
- В российской федерации, 645.64kb.
- Правительство Российской Федерации, Конституционный Суд Российской Федерации, Верховный, 1956.31kb.
РАСЧЕТ
На дворе декабрь в половине: окрестность, схваченная неоглядным снежным
саваном, тихо цепенеет; за ночь намело на дороге столько сугробов, что
крестьянские лошади тяжко барахтаются в снегу, вывозя пустые дровнишки. А к
головлевской усадьбе и следа почти нет. Порфирий Владимирыч до того отвык от
посещений, что и главные ворота, ведущие к дому, и парадное крыльцо с
наступлением осени наглухо заколотил, предоставив домочадцам сообщаться с
внешним миром посредством девичьего крыльца и боковых ворот.
Утро; бьет одиннадцать. Иудушка, одетый в халат, стоит у окна и
бесцельно поглядывает вперед. Спозаранку бродил он взад и вперед по кабинету
и все об чем-то думал и высчитывал воображаемые доходы, так что наконец
запутался в цифрах и устал. И плодовитый сад, раскинутый против главного
фасада господского дома, и поселок, приютившийся на задах сада, - все
утонуло в снежных сувоях. После вчерашней вьюги день выдался морозный, и
снежная пелена сплошь блестит на солнце миллионами искр, так что Порфирий
Владимирыч невольно щурит глаза. На дворе пустынно и тихо; ни малейшего
движения ни у людской, ни около скотного двора; даже крестьянский поселок
угомонился, словно умер. Только над поповым домом вьется сизый дымок и
останавливает на себе внимание Иудушки.
"Одиннадцать часов било, а попадья еще не отстряпалась, - думается ему,
- вечно эти попы трескают!"
Выйдя из этого пункта, он начинает соображать: будни или праздник
сегодня, постный или скоромный день, и что должна стряпать попадья, - как
вдруг внимание его отвлекается в сторону. На горке, при самом выезде из
деревни Нагловки, показывается черная точка, которая постепенно придвигается
и растет. Порфирий Владимирыч вглядывается и, разумеется, прежде всего
задается целой массой праздных вопросов. Кто едет? мужик или другой кто?
Другому, впрочем, некому - стало быть, мужик... да, мужик и есть! Зачем
едет? ежели за дровами, так ведь нагловский лес по ту сторону деревни...
наверное, шельма, в барский лес воровать собрался! Ежели на мельницу, так
тоже, выехавши из Нагловки, надо взять вправо... Может быть, за попом?
кто-нибудь умирает или уж и умер?.. А может быть, и родился кто? Какая же
это баба родила? Ненила по осени с прибылью ходила, да той, кажется, еще
рано... Ежели уродился мальчик, так в ревизию со временем попадет - сколько
бишь в Нагловке, по последней ревизии, душ? А ежели девочка, так тех в
ревизию не записывают, да и вообще... А все-таки и без женского пола
нельзя... тьфу!
Иудушка отплевывается и смотрит на образ, как бы ища у него защиты от
лукавого.
Очень вероятно, что он долго блуждал бы таким образом мыслью, если б
показавшаяся у Нагловки черная точка обыкновенным порядком помелькала и
исчезла; но она все росла и росла и, наконец, повернула на гать, ведущую к
церкви. Тогда Иудушка совершенно отчетливо увидел, что едет небольшая
рогоженная кибитка, запряженная парой гусем. Вот она поднялась на взлобок и
поравнялась с церковью ("не благочинный ли? - мелькнуло у него, - то-то у
попа не отстряпались о сю пору!"), вот повернула вправо и направилась прямо
к усадьбе: "так и есть, сюда!" Порфирий Владимирыч инстинктивно запахнул
халат и отпрянул от окна, словно боясь, чтоб проезжий не заметил его.
Он отгадал: повозка подъехала к усадьбе и остановилась у боковых ворот.
Из нее поспешно выскочила молодая женщина. Одета она была совсем не по
сезону, в городское ватное пальто, больше для вида, нежели для тепла,
отороченное барашком, и, видимо, закоченела. Особа эта, никем не
встреченная, вприскочку побежала на девичье крыльцо, и через несколько
секунд уж слышно было, как хлопнула в девичьей дверь, а следом за этим опять
хлопнула другая дверь, а затем во всех ближайших к выходу комнатах началась
ходьба, хлопанье и суета.
Порфирий Владимирыч стоял у двери кабинета и прислушивался. Он так
давно не видал никого постороннего и вообще так отвык от общества людей, что
его взяла оторопь. Прошло с четверть часа; ходьба и хлопанье дверью не
перемежались, а ему все еще не докладывали. Это еще больше взволновало его.
Ясно, что приезжая принадлежала к числу лиц, которые, в качестве "присных",
не дают никакого повода сомневаться относительно своих прав на
гостеприимство. Кто же у него "присные"? Он начал припоминать, но память
как-то тупо ему служила. Был у него сын Володька да сын Петька, была
маменька Арина Петровна... давно, ах, давно это было! Вот в Горюшкине с
прошлой осени поселилась Надька Галкина, покойной тетеньки Варвары
Михайловны дочь - неужто ж она? Да нет, та уж однажды пыталась ворваться в
головлевское капище, да шиш съела! - "Не смеет она! не посмеет!" - твердил
Иудушка, приходя в негодование при одной мысли о возможности приезда
Галкиной. Но кто же может быть еще?
Покуда он таким образом припоминал, Евпраксеюшка
осторожно подошла к двери и доложила:
- Погорелковская барышня, Анна Семеновна. приехала.
Действительно, это была Аннинька. Но она до такой степени изменилась,
что почти не было возможности узнать ее. В Головлево явилась на этот раз уж
не та красивая, бойкая и кипящая молодостью девушка, с румяным лицом, серыми
глазами навыкате, с высокой грудью и тяжелой пепельной косой на голове,
которая приезжала сюда вскоре после смерти Арины Петровны, а какое-то
слабое, тщедушное существо с впалой грудью, вдавленными щеками, с нездоровым
румянцем, с вялыми телодвижениями, существо сутулое, почти сгорбленное. Даже
великолепная ее коса выглядела как-то мизерно, и только глаза, вследствие
общей худобы лица, казались еще больше, нежели прежде, и горели лихорадочным
блеском. Евпраксеюшка долгое время вглядывалась в нее, как в незнакомую, но
наконец-таки узнала.
- Барышня! вы ли? - вскрикнула она, всплеснув руками.
- Я. А что?
Сказавши это, Аннинька тихонько засмеялась, точно хотела прибавить: да,
вот как! отделали-таки меня!
- Дядя здоров? - спросила она.
- Что дяденька! так ништо... Только слава, что живут, а то и не видим
их почесть никогда!
- Что же с ним?
- Да так... от скуки, видно, с ними сделалось...
- Неужто и на бобах разводить перестал?
- Нынче они, барышня, молчат. Все говорили и вдруг замолчали. Слышим
иногда, как промежду себя в кабинете что-то разговаривают и даже смеются
будто, а выдут в комнаты - и опять замолчат. Сказывают, с покойным ихним
братцем, Степаном Владимирычем, то же было... Все были веселы - и вдруг
замолчали. Вы-то, барышня, все ли здоровы?
Аннинька только махнула рукою в ответ.
- Сестрица все ли здорова?
- Уже целый месяц, как в Кречетове при большой дороге в могиле лежит.
- Чтой-то, спаси господи! уж и при дороге?
- Известно, как самоубийц хоронят.
- Господи! все барышни были - и вдруг сами на себя ручку наложили...
Как же это так?
- Да, сперва "были барышни", а потом отравились - только и всего. А я
вот струсила, жить захотела! к вам вот приехала! Ненадолго, не пугайтесь...
умру!
Евпраксеюшка глядела на нее во все глаза, словно не понимала.
- Что на меня глядите? хороша? Ну, какова есть... А впрочем, после об
этом... после... Теперь велите-ка ямщика рассчитать да дядю предупредите.
Говоря это, она вынула из кармана старенький портмоне и достала оттуда
две желтеньких бумажки.
- А вот и имущество мое! - прибавила она, указывая на жиденький
чемодан, - тут все: и родовое, и благоприобретенное! Иззябла я,
Евпраксеюшка, очень иззябла! Вся я больна, ни одной косточки во мне не
больной нет, а тут, как нарочно, холодище... Еду, да об одном только думаю:
вот доберусь до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне... есть у
вас?
- Да вы бы, барышня, чайку лучше; самовар сейчас будет готов.
- Нет, чай - потом, а теперь водки бы... Вы дяде, впрочем, не
сказывайте об водке-то покуда... Все само собой после увидится.
Покамест в столовой накрывали к чаю, явился и Порфирий Владимирыч. В
свою очередь и Аннинька с изумлением встретилась с ним: до такой степени он
похудел, выцвел и задичал. Он обошелся с Аннинькой как-то странно: не то
чтобы прямо холодно, а как будто ему до нее совсем дела нет. Говорил мало,
вынужденно, точно актер, с трудом припоминающий фразы из давнишних ролей.
Вообще был рассеян, как будто в голове его в это время шла совсем другая и
очень важная работа, от которой его досадным образом оторвали по пустякам.
- Ну вот, ты и приехала! - сказал он, - чего хочешь? чаю? кофею?
распорядись!
В прежнее время, при родственных свиданиях, роль чувствительного
человека обыкновенно разыгрывал Иудушка, но на этот раз расчувствовалась
Аннинька, и расчувствовалась взаправду. Должно быть, очень у нее наболело
внутри, потому что она бросилась к Порфирию Владимирычу на грудь и крепко
его обняла.
- Дядя! я к вам! - крикнула она и вдруг залилась слезами.
- Ну что ж! милости просим! комнат у меня довольно - живи!
- Больна я, дяденька! очень, очень больна!
- А больна, так богу молиться надо! Я и сам, когда болен, - все
молитвой лечусь!
- Умирать я приехала к вам, дядя!
Порфирий Владимирыч испытующим оком взглянул на нее, и чуть заметная
усмешка скользнула по его губам.
- Доигралась? - произнес он чуть слышно, почти про себя.
- Да, доигралась. Любинька - та "доигралась" и умерла, а я вот... живу!
При известии о смерти Любиньки Иудушка набожно покрестился и молитвенно
пошептал. Аннинька между тем села к столу, облокотилась и, смотря в сторону
церкви, продолжала горько плакать.
- Вот плакать и отчаиваться - это грех! - учительно заметил Порфирий
Владимирыч, - по-христиански-то, знаешь ли, как надо? не плакать, а
покоряться и уповать - вот как по-христиански надлежит!
Но Аннинька откинулась на спинку стула и, тоскливо повесив руки,
повторяла:
- Ах, уж и не знаю! не знаю, не знаю, не знаю!
- Ежели ты об сестрице так убиваешься - так и это грех! - продолжал
между тем поучать Иудушка, - потому что хотя и похвально любить сестриц и
братцев, однако, если богу угодно одного из них или даже и нескольких
призвать к себе...
- Ах, нет, нет! вы, дядя, добрый? добрый вы? скажите!
Аннинька опять бросилась к нему и обняла.
- Ну, добрый, добрый! ну, говори! хочется чего-нибудь? закусочки?
чайку, кофейку? требуй! сама распорядись!
Анниньке вдруг вспомнилось, как в первый приезд ее в Головлево дяденька
спрашивал: "Телятинки хочется? поросеночка, картофельцу?" - и она поняла,
что никакого другого утешения ей здесь не сыскать.
- Благодарю вас, дядя, - сказала она, снова присаживаясь к столу, -
ничего особенного мне не нужно. Я заранее уверена, что буду всем довольна.
- А будешь довольна, так и слава богу! в Погорелку-то поедешь, что ли?
- Нет, дядя, я покамест у вас поживу. Ведь вы ничего не имеете против
этого?
- Христос с тобой! живи! Ежели я и спросил про Погорелку, так потому,
что на случай поездки распоряжение нужно сделать: кибиточку, лошадушек...
- Нет! после! после!
- И прекрасно. Когда-нибудь после съездишь, а покудова с нами поживи.
По хозяйству поможешь - я ведь один! Краля-то эта, - Иудушка почти с
ненавистью указал на Евпраксеюшку, разливавшую чай, - все по людским
рыскает, так иной раз и не докличешься никого, весь дом пустой! Ну, а
покамест прощай. Я к себе пойду. И помолюсь, и делом займусь, и опять
помолюсь... так-то, друг! Давно ли Любинька-то скончалась?
- Да с месяц, дядя.
- Так мы завтра ранехонько к обеденке сходим, да кстати и панихидку по
новопреставльшейся рабе божией Любви отслужим... Так прощай покуда! Кушай-ка
чай-то, а ежели закусочки захочется с дорожки, и закусочки подать вели. А в
обед опять увидимся. Поговорим, побеседуем; коли нужно что - распорядимся, а
не нужно - и так посидим!
Так произошло это первое родственное свидание. С окончанием его
Аннинька вступила в новую жизнь в том самом постылом Головлеве, из которого
она, уж дважды в течение своей недолгой жизни, не знала как вырваться.