От автора Моему замечательному земляку и настоящему мужчине Зие Бажаеву посвящается

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 16

Либерализм и демократизм
Быть либералом на Руси всегда было не модно, не престижно и даже стыдно. Этому обстоятельству самими либеральными деятелями давались самые различные, порой довольно-таки неожиданные объяснения.

Известный одесский представитель либерального движения – журналист Изгоев, тесно сотрудничавший со Струве в «Русской Мысли», высказывал, например, такое колоритное соображение. По его мнению, суть проблемы коренится в особенностях мистического отношения российской интеллигенции, особенно молодой, к... смерти. Поэтому-то она весьма холодно или полупрезрительно относится к тем, кто, ничем лично не рискуя, выступает за эволюционное преобразование общества, т. е. либералам, и восторженно к тем, кто ближе к смерти, чья работа опаснее не для общественного строя, с которым идет борьба, а для самой действующей личности, – т. е. к радикалам.

Отсюда следовало, что либералам, которые не стреляли в губернаторов, не шли на рискованные «эксы» для пополнения партийной кассы и в худшем случае уходили не на каторгу, а с профессорской кафедры, практически невозможно было владычествовать умами и сердцами российской общественности.

Другой автор замечал по данному поводу одно, как ему казалось, «в высшей степени характерное социально-психологическое явление»: «В то время как члены революционных организаций склонны к величайшему оптимизму, к вере в осуществление самых, казалось бы, несбыточных надежд, члены либеральных и конституционных нелегальных организаций всегда проникнуты скептическим и пессимистическим настроением к своей организации и неверием в свое собственное дело»¹⁵. Он объясняет это тем, что члены и тех, и других организаций кооптируются из различных общественных слоев и соответственно различно оценивают дели и блага личной и общественной жизни. Вывод напрашивается сам собой: мизантропичным, пессимистичным, меланхоличным, склонным к саморефлексии и комплексу вины либералам невозможно конкурировать с безудержно оптимистичными, горящими верой в успех представителями радикальных движений.

Струве знал и, несомненно, учитывал эти и многие другие точки зрения, но у него по этому поводу была собственная, – он полагал, что существующее отношение к либерализму определяется в основном неверным его толкованием. В частности, неверным сопоставлением либерализма и демократии.

Бросая, в свойственной ему эпатирующей манере, своего рода вызов устоявшемуся мнению, он пишет: «Я нарочно употребляю термин «либерализм». Вопреки ходячему взгляду на либерализм как на нечто мягкотелое, половинчатое и бесформенное я разумею под этим словом строгое, точное, исключающее компромиссы воззрение, проводящее резкую грань между правом и неправом»¹⁶.

Струве определял либерализм «в чистой форме» как признание неотъемлемых прав личности. При этом он особо подчеркивал право «на свободное творчество и искание, созидание и отвержение целей и форм жизни», право на свободу совести. «Первым словом либерализма, – восклицает он, – была свобода совести. И это следует хорошо знать и твердо помнить в той стране, где либерализм еще не сказал ни одного слова»¹⁷. Здесь он очень близок к позиции Аксакова, который считал, что «умертвление жизни мысли и слова является самым страшнейшим из всех душегубств».

Раскрывая суть либерализма, Струве делает своеобразный вывод о его соотношении с демократией: «Проблема либерализма... не исчерпывается вовсе вопросом об организации власти... она шире и глубже проблемы демократии; демократия в значительной мере является лишь методом или средством для решения проблемы либерализма»¹⁸. Для него либерализм был способом «организации» человека, гражданина, свободной и развитой личности, а демократия – средством «организации» власти для таких личностей.

Трактовка демократии лишь как средства решения проблемы либерализации, конечно, для современного взгляда непривычна, если не сказать больше. Причем это касается не только отечественной политологии.

Если обратиться к влиятельным политологам Запада, то и там, как правило, либерализм и демократию рассматривают как самостоятельные и конкурирующие теоретические парадигмы и, соответственно, самостоятельные политологические течения. Кроме того, их чаще всего сопоставляют не в терминах «цель – средство», а в понятиях «лучше – хуже», «выше – ниже», «важное – неважное».

Д. Битэм (профессор политологии Лидского университета, Великобритания) в книге «Бюрократия», например, определяет либерализм как движение за свободу индивидуального выбора, видящее гарантией этой свободы рынок. Демократия же квалифицируется как массовое участие граждан в определении законов и тенденций коллективной жизни. При этом демократии придается более высокое и важное значение, поскольку проблема распределения власти значимее проблемы рынка; не рынок командует политикой, а политика – рынком. Подобную интерпретацию дают американский политолог А. Стэпэн и другие ученые.

С позицией Струве можно соглашаться или не соглашаться, но она выглядит логически глубже. Согласно Струве, любое массовое участие в законотворчестве и общественном управлении, любой диктат большинства над меньшинством теряют свой смысл, если это не ведет к следующему: свободе отдельной личности; политической культуре отдельных людей, составляющих массы; к высокой гражданской ответственности одной свободной личности перед другой свободной личностью и всем обществом.

Иначе говоря, демократия, по его разумению, должна быть средством обучения личности свободе, культуре и ответственности. Если же у нее нет таких целей, то она способна стать «политическим холерным бунтом», т. е. сражением масс не с болезнью, а с теми, кто пытается лечить общество, но для этого не льстит массам относительно их культурного здоровья, а открыто называет их болезни.

В этом плане интересно сравнить позицию Струве со взглядами еще одного видного зарубежного политолога, на этот раз его современника – Зиммеля. Тот делает акцент на зависимости формы властвования от количественных характеристик субъекта властвования. Выводы его были весьма интересными: властвование одного над группой имеет совершенно иную форму, чем властвование двух, взаимоотношение властителя и подчиненных, его природа, функции – совершенно различны во всех этих случаях.

Но Струве, который, конечно, знал об этих направлениях исследований, все же больше интересовался взаимоотношением формы власти с качественными параметрами субъекта властвования – интеллектуальными, а главное, нравственными характеристиками.

Гармония между формой и субъектом властвования, между демократией и либерализмом, по его мнению, достижима в правовом государстве.

Правовое государство
Если подробнее обратиться к идеям П. Струве о возможных путях развития России, то особую актуальность имеют, как представляется, именно его рассуждения об особенностях построения правового государства.

Надо отметить, что в российской и украинской политологии конца XIX – начала XX века были заложены мощные традиции разработки принципов правового государства. Значительный вклад в мировую науку здесь внесли Б. Чичерин, Вл. Соловьев, Б. Кистяковский и др. Они, например, сформулировали и обосновали требование синтеза истории, культуры и свободы народа. Защищались принципы подчинения всех юридических субъектов закону, а не человеку, более высокого авторитета закона, чем указаний отдельных правителей и даже мнения большинства. Ставилось требование выработки механизмов, препятствующих распространению власти правительства на частные межличностные отношения людей. Выдвигалось предположение (особо обратим внимание читателей на это), что гражданская свобода, т. е. свобода от политического контроля, важнее свободы политической, дающей право на участие личности в государственном управлении.

Обилие подходов к проблеме правового государства, включая неожиданные и оригинальные, все же не помешало Струве и здесь не выглядеть банальным. Тем более, что его в данной проблеме интересовали не узкоюридические, а скорее социально-философские аспекты – критерии совершенства законодательства, соотношение закона и самодеятельности народа, свободы и ответственности, борьбы и компромисса и т. д.

В миниатюрной, но весьма емкой и филигранно проработанной статье «Право и права» в качестве главнейшего критерия совершенства права Струве выдвигает прежде всего реальную его отдачу человеку. Совершенство права, заключает он, определяется не некими внутренними его достоинствами, а тем, что оно конкретно дает личности, социальным группам, как отвечает их материальным и духовным интересам, какие дает им реальные права. Иначе говоря, законы, конституции должны не самосовершенствоваться, украшать себя по своим собственным критериям, а улучшать жизнь общества и личности, раскрепощая ее и наполняя новыми возможностями.

Может сложиться представление, что данное положение есть прямое заимствование мыслей Аксакова, опубликованных в передовой статье газеты «День» еще в 1861 году: «Самое «право» не есть нечто само для себя и по себе существующее: неспособное выражать полноты жизни и правды, оно должно ведать свои пределы и находиться, так сказать, в подчиненном отношении к жизни и к идее высшей нравственной справедливости». Можно вспомнить и еще более ранние идеи Гегеля и других мыслителей. Однако это положение столь часто, в столь различной нюансировке, а порой и столь надрывно повторялось самим Струве, что можно заключить о глубокой его выстраданности, о том, что оно стало своего рода идеей-фикс ученого, когда речь об авторстве уже как-то отходит на второй план.

Надо отметить, что Струве очень дорожил принципом номинализма в политике, применяя его к теории правового государства. Поскольку по-настоящему реальным для него выступал такой номен, как личность, а не «реалии общих идей», их выражение в государстве, праве, то все в общественной жизни он пытался измерить степенью расширения возможностей личности, увеличения ее конкретных ощутимых прав на автономию, защиту, всестороннее развитие и считал эту идею своей, независимо от ее автора. Каким бы совершенным на бумаге ни выглядело законодательство, правового государства нет, пока нельзя сказать любому конкретному мужику: «Встань, голубчик, перекрестись, закон идет»¹⁹.

Вдумаемся в слова ученого: «Нет ничего ошибочнее и вреднее, как превращение сложных процессов общественного взаимодействия, общественно-правовых «отношений» в особые существа или «ипостаси», противопоставляемые реальным и живым участникам этих отношений... Это – грубая теоретическая ошибка, воспроизводящая в области общественных явлений старую метафизическую доктрину «реалистов», утверждавших реальное бытие общих понятий и превращавших их в истинные «сущности», управляющие, согласно этому взгляду, миром якобы призрачных отдельностей, миром вещей... Когда мысленно создается фантастическое существо под именем государство, ему охотно приносятся в жертву реальные интересы... объединенных в государственном общении людей. Но так как существо это именно фантастическое, в действительности не существующее, то на место его, конечно, тотчас становится более или менее обширная группа живых людей, для которых очень удобно давать своим, подчас низменным интересам высокую государственную санкцию. Это почти всегда бывает в тех случаях, когда текучее общественно-правовое отношение между людьми, именуемое государством, превращается в самостоятельное существо, или субстанцию, которое можно мыслить отдельно от живых людей и их взаимодействия»²⁰.

Струве был весьма близок к персонализму, но не христианского, как Н. Бердяев, а скорее светского толка. И потому, ища гаранты прав человека, свободы личности, он рассматривает не всю бердяевскую триаду: богово, кесарево и личностное, а, как мы убедились, лишь часть ее, состоящую из двух субъектов: государства и личности.

Диалектика государства и личности в правовом обществе занимала Струве всю жизнь. Именно диалектика, ибо, видя сложность взаимосвязей этих величин, он считал некорректным сам вопрос: расширялась ли в истории сфера влияния государства или же сужалась за счет расширения прав личности? В чем-то, по его мнению, неизбежно побеждает государство: создаются новые области и явления жизни, которые сразу или постепенно подпадают под власть государства; формируется все более обширный и усовершенствованный государственный аппарат со все большими возможностями и притязаниями. В чем-то, однако, и личность наступает на государство, отвоевывая с помощью своей растущей политической культуры и гражданской активности определенные зоны свободы.

Вот этот-то баланс сил между государством и личностью ученый считал чрезвычайно важным для правового государства.

У Струве, по крайней мере в ранний период его творчества, сочетаются признание необходимости важной роли государства и своего рода «госстрах» – перед бездушной, слепой и нетворческой силой государства, которое при всей его косности и кажущейся неповоротливости умеет любую промашку личности, любую ее нерешительность в отстаивании своих прав обратить в свою пользу.

Чего более всего опасался Струве, так это создания такой «гремучей смеси», как централизация государства с тем, что мы сегодня называем научно-техническим прогрессом. «Там, – предупреждает он, – где централизованный государственный механизм заведует всем, все улавливает, управляет настоящим и стремится преднаправить будущее,– там современная техника (в широчайшем смысле этого слова) неизменно больше идет на пользу централизованному аппарату власти, чем самостоятельной личности». Причем, по его мнению, это относится именно к нашей эпохе, поскольку «никогда, ни в одну историческую эпоху отсутствие у личности утвержденных в праве прав не грозило такой культурною опасностью, как в век огромных государств с превосходной сетью железных дорог, телеграфов, с их точно работающим «просвещенным» бюрократическим «аппаратом»²¹.

Поэтому Струве полагал, что именно в нашем веке личность должна быть постоянно начеку, с тем чтобы на любое техническое новшество, могущее потенциально изменить баланс между государством и личностью, тут же отвечать требованием дополнительных личных прав. По подобной логике даже такое «новшество», как полицейская дубинка, должно немедленно быть компенсировано каким-либо дополнительным законотворческим актом по защите прав человека.

Другим аспектом этого баланса, этого стержня правового государства является контроль всего общества над правопорядочностью власти – более строгий и пристальный, чем контроль над правопорядочностью личности. Дело в том, что государственная власть, нарушающая закон, всегда опаснее во всех отношениях для общества и отдельной личности, чем нарушающий закон отдельный человек. «Власть никогда не должна идти на нарушение права, мотивируя это правонарушениями отдельных лиц. Отношение к праву у власти и гражданина различное. Оба должны ему подчиняться, но власть обязана кроме того и «блюсти права», ибо когда власть по соображениям политической выгоды нарушает право, это по моральному вреду для общества превосходит и все казни, и все убийства»²².

Еще одним важным аспектом правового государства Струве считал его способность к компромиссам между различными социальными группами. Именно с этих позиций он выступал и против безапелляционности, нетерпимости, права кого-либо на окончательную истину, и против абсолютизации теории классовой борьбы.

Политический компромисс
Подробная расшифровка понятия «политический компромисс» выглядит у Струве достаточно убедительно: «Когда я произношу и пишу слово компромисс, я знаю, что это слово имеет в нашем радикальном просторечии смысл чего-то презренного и безнравственного. Под компромиссом разумеют безнравственную сделку со злом, приспособление к неправой силе. Между тем по своей идейной сущности компромисс есть как раз обратное: нравственная основа общежития как такового. Соглашению, или компромиссу в человеческом общежитии противостоит либо принуждение других людей, направленное на то, чтобы подчинить их волю моей, либо отчуждение от других людей, неприступность, отрезанность моей воли от их воли. Противниками компромисса являются либо деспотизм или насилие, либо пустынничество, столпничество, бессилие в миру»²³.

Как видим, Струве не только не видит в политическом компромиссе ничего безнравственного, но, напротив, считает его основой общественной нравственности. Эту его позицию можно лучше понять, если обратиться к более ранней работе – «Против ортодоксальной нетерпимости». Из нее следует, что к политическому компромиссу готов лишь тот, кто не пойдет ни на какие компромиссы в плане нравственном, кто имеет свое четкое и непоколебимое представление о главных моральных ценностях – добре, праве и т. д. Такой человек может не бояться компромиссов в других сферах – глубокая нравственная основа непременно остановит его, если он подойдет к опасной черте.

Позиция Струве на сегодняшний взгляд вызывает большую теоретическую да и психологическую приязнь, чем, например, позиция П. Л. Лаврова, считавшего, что политические компромиссы подтачивают революционную веру, а ослабление веры ведет к ослаблению революционной энергии. Да и А. В. Луначарский, утверждавший, что все его миросозерцание, как и весь его характер, не располагают к половинчатости, «к компромиссу и затемнению ярких максималистских устоев подлинного революционного марксизма»²⁴, выглядит, мягко говоря, малоубедительным. Мы уже знаем, к чему ведут максимализм, нежелание поступиться, невзирая ни на что, собственными политическими принципами.

Интересно, что, приветствуя компромиссы как путь к созданию гражданского общества, сам Струве делает меткое замечание, показывающее, что они, как принцип отношений между общественными силами, наиболее эффективны в уже построенном гражданском обществе. В то же время у него есть ценная мысль о том, что государственная власть, которая пошла на компромисс с общественным большинством по принуждению, а не в силу своего органичного желания найти эффективный консенсус, не проведет, а загубит порученные ей обществом реформы. Политический компромисс хорош, когда обе стороны понимают его значение, когда он не подобен вынужденному браку. Иначе он теряет смысл.

У Струве есть замечание и о том, что любой политический компромисс возможен в течение строго определенного социального времени. Задержка с компромиссом весьма быстро его обессмысливает или делает невозможным, так как у одной из оппонирующих или у обеих сторон происходит атрофия способности к соглашению.

Подобные выводы вызывают вопрос: каким же образом без борьбы, путем только компромиссов заменить или использовать во благо общества механизм власти, тормозящей или не терпящей компромиссов? В принципе Струве давал и на это ответ – развитие всех самодеятельных, «самочинных» сил народа, ограничивающих власть «верхов». Ответ, как видим, имеет весьма общий и абстрактный характер, и по сей день его конкретизация является предметом острых споров.

Политическая ответственность
К концепции правового государства можно отнести и постоянно декларируемую П. Струве идею ответственности свободной личности, баланса – уже не между мощью государства и правами личности, но внутри самой личности – между свободой действий и ответственностью за них. Ответственность подлинного гражданина и подлинного политика он понимает весьма многозначно. Прежде всего это высокая личная духовность, проявляющаяся в ответственности личности перед нравственными законами, прогрессом культуры, будущим, Родиной.

Струве как теоретик (а здесь мы рассматриваем его именно в качестве ученого-политолога, но не практика-политика, зачастую отступавшего от собственных доктрин) не считал главным вопросом политики вопрос о захвате власти. Теоретически сама власть для него не была проблемой. Хотя ход его мыслей здесь весьма замысловат: чем меньше компетентность политиков при политической некомпетентности граждан, широких масс, тем больше вероятность захвата власти этими политиками. На первый взгляд, парадоксально?

Низкая компетентность политиков, рвущихся к власти, рассуждает Струве, не позволяет им предвидеть отдаленные последствия своих действий и оценить реальную возможность выполнения своих обещаний массам. А неумение все это предвидеть и оценить как бы снимает с них моральную ответственность, последнее же еще более развязывает руки для некомпетентных действий, для невыполнимых, но привлекательных обещаний и т. д.

Короче говоря, политическая аморальность и безответственность – родные дети политической наивности, некомпетентности.

Правда, он полагает, что бывает и другой, уже своего рода клинический, случай, когда политические деятели безответственны не потому, что они наивны и непрофессиональны, а именно потому, что сознательно аморальны, сознательно ради власти идут на заведомо невыполнимые обещания массам.

Этот путь в политике Струве считал самым опасным с точки зрения захвата власти. Поэтому он одновременно и призывал к противодействию тем, кто изберет этот путь, и отдавал себе отчет в том, что это противодействие может рассчитывать более на гордость своим стоицизмом, чем на удачу. «Вопрос о политической ответственности, – писал он, – ставится в России так резко именно потому, что народные массы до сих пор весьма нередко пребывают в состоянии политического младенчества и чрезвычайно наивно, детски-доверчиво относятся ко всякой проповеди, идущей навстречу их нуждам и желаниям либо их суевериям. Вот почему тем русским политическим деятелям, у которых развито чувство политической ответственности, так трудно получить доступ к умам и сердцам народных масс. В то время как, с одной стороны, массам рисуют – в результате осуществления «захватного права» – самые соблазнительные перспективы, а, с другой стороны, в тех же массах разжигают при помощи суеверий самые противокультурные страсти, – политически зрелая и ответственная мысль морально обязана отстаивать до конца свою позицию, позицию суровой выдержки и последовательного созидания политической и социальной культуры страны культурными средствами»²⁵.

Как можно убедиться, многие идеи Петра Бернгардовича Струве звучат столь современно, что было бы не только непочтительно, но просто неумно, а то и преступно не воспользоваться ими сегодня.

¹ Тахоцкий Л. Господин Струве в политике. Санкт-Петербург, 1906. С. 1, 4.
² Струве П. Наши утописты // На разные темы: Сб. статей. Санкт-петербург, 1902. С. 61.
³ Там же. С. 308.
⁴ Струве П. Свобода и историческая необходимость // На разные темы. С. 505.
⁵ Струве П. В чем же истинный национализм? // Там же. С. 534.
⁶ Струве П. Итоги и существо коммунистического хозяйства. Париж, 1921. С. 23.
⁷ Струве П. Размышления о русской революции. София, 1921. С. 11.
⁸ Струве П. Итоги и существо коммунистического хозяйства. С. 15.
⁹ Струве П. Размышления о русской революции. С. 6.
¹⁰ Там же. С. 7.
¹¹ Там же. С. 32.
¹² Там же. С. 27.
¹³ Струве П. Исторический смысл русской революции и национальные задачи // Из глубины: Сб. статей. Москва; Петроград, 1918. С. 237-238.
¹⁴ Струве П. Размышления о русской революции. С. 17.
¹⁵ Кистяковский Б. Страницы прошлого: Из истории конституционного движения в России. Москва, 1912. С. 131.
¹⁶ Струве П. В чем же истинный национализм? С. 539.
¹⁷ Там же. С. 542.
¹⁸ Там же. С. 539.
¹⁹ Струве П. Право и права // На разные темы. С. 522.
²⁰ Струве П. В чем же истинный национализм? С. 533.
²¹ Там же. С. 553, 551.
²² Струве П. Русская идейная интеллигенция на распутье // Patriotica. Санкт-Петербург, 1911. С. 28.
²³ Там же.
²⁴ Луначарский А. В. Великий переворот. Петроград, 1919. С. 45.
²⁵ Струве П. Русская идейная интеллигенция на распутье. С. 28.

Blog

От автора Моему замечательному земляку и настоящему мужчине Зие Бажаеву посвящается