Н. Розенберг, Л. Е. Бирдцелл, мл
| Вид материала | Документы |
- Альфред Розенберг Миф XX века, 7416.4kb.
- Построение нечетких графовых моделей на основе гис дулин С. К., д т. н., профессор, 132.43kb.
- Альфред Розенберг, 7266.86kb.
- М. Г. Розенберг доктор юридических наук, заслуженный юрист России, профессор кафедры, 11533.6kb.
- В. Н. Чачава (Россия), художественный руководитель Академии молодых певцов Мариинского, 84.57kb.
С этой точки зрения, технологический прогресс не был независимым фактором
роста, но представлял собой реакцию на возникающие экономические потребности и
осуществлялся ремесленниками, в распоряжении которых были только
профессиональное мастерство, терпение, эксперимент и личная одаренность. С XV
по XVIII век и рынки, и технологии развивались шаг за шагом, постепенно, и во
многих случаях технологическое развитие происходило как почти автоматическая
реакция на новые экономические потребности. С другой стороны, полное парусное
снаряжение представляет собой образец такого технологического развития,
которое способствовало прогрессу торговли, и является примером обратной связи
-- от технологии к росту рынков. Поскольку в данном случае были удовлетворены
экономические потребности, насчитывавшие уже две тысячи лет, да и
технологические основы изобретения были известны уже многие столетия, в этом
изобретении нельзя усмотреть простой причинной зависимости между
экономическими потребностями и технологическим прогрессом. В этом случае нужно
учесть и другие факторы развития.
Сильнейшим свидетельством того, что именно рынки порождали рост технологий,
является указание на то, что примерно в XIV веке в Китае был достигнут не
меньший, а, может быть, и более высокий уровень технологического развития, но
эти задатки получили развитие в торговом мире Европы, а не в подчиненном
мандаринам Китае. Фундаментальные исследования Джозефа Нидхема убедительно
продемонстрировали богатство китайских достижений в науке и в технологии.
Нидхем приводит множество доказательств того, что "в период с I века до
рождества Христова и до XV века после рождества Христова китайская цивилизация
умела использовать знание природы для удовлетворения нужд человека гораздо
лучше, чем это удавалось Западу" [Joseph Needham, "Science and Society in ast
and West", in Joseph Needham, The Grand Titration (London: George Alien &
Unwin, 1969), p. 190; см. также Е. L. Jones, The uropean Miracle:
nvironments, conomies and Geopolitics in the History of urope and Asia
(Cambridge: Cambridge University Press, 1981)].
Более того, Нидхем доказывает, что социальное и экономическое устройство
средневекового Китая по сравнению со средневековой Европой отличалось во
многих отношениях большей рациональностью. В то время как в Европе власть
передавалась по наследству, Китаем правили мандарины, класс государственных
служащих, не имевших права на передачу по наследству достигнутого ими
положения. Таким образом, очень специфическое преимущество китайской
цивилизации заключалось в том, что ведущие позиции в обществе занимали не по
праву рождения, а благодаря способностям. Имперские экзамены открывали допуск
в ряды бюрократии и обеспечивали преемственность ненаследственной элиты,
которая втягивала в себя лучшие мозги каждого поколения.
Но несмотря на эти преимущества, заключает Нидхем, социальные и культурные
ценности азиатского "бюрократического феодализма" были просто несовместимы с
капитализмом, а значит, и с современной наукой. Он подводит нас к
неутешительной мысли, что носители политической власти, если им дать такую
возможность, могут сдерживать развитие центров экономической власти, способных
обеспечить рост хозяйства:
Я полагаю возможным детально продемонстрировать причины, по которым азиатский
"бюрократический феодализм", который сначала способствовал росту
естественно-научных знаний и соответствующих технологий, позднее стал
противодействовать возвышению современного капитализма и современной науки,
тогда как европейская форма феодализма благоприятствовала тому и другому --
через собственный упадок и развитие нового общественного порядка. В китайской
цивилизации торговля не могла стать основой общественной жизни потому, что
основные концепции власти мандаринов противостояли не только принципам
наследственного аристократического феодализма, но и ценностной системе богатых
торговцев. Вообще-то, накопление капитала в Китае было возможным, но вложение
его в прибыльные промышленные предприятия сдерживалось усилиями "просвещенных
бюрократов", как и любые другие действия, которые могли угрожать стабильности
их господства в обществе. В силу этого торговые гильдии в Китае никогда не
имели такой власти и такого положения, как купеческие гильдии в европейских
городах-государствах. [Needham, "Science and Society, ast and West", p. 197]
В "аграрно-бюрократических цивилизациях", как их называет Нидхем, никогда не
было условий, которые побуждали бы ремесленников и торговцев использовать
знания математиков и ученых-естественников для удовлетворения повседневных
нужд. По его словам, "интереса к природе и к экспериментированию, умения
предсказывать затмения и составлять календари -- то есть всего того, что умели
китайцы, -- было недостаточно... Купеческие культуры смогли добиться того, что
оказалось не под силу аграрно-бюрократическим цивилизациям, -- обеспечить
слияние прежде изолированных дисциплин -- математики и естественных наук"
[Joseph Needham, "Mathematics and Science in China and the West", Science and
Society (Fall 1956): 343; см. также Mark lvin, The Pattern of the Chinese
Path (Stanford: Stanford University Press, 1973)]. К этому можно добавить, что
и китайского искусства навигации, и наличия морских судов, пригодных для
длительных плаваний, оказалось также недостаточно.
Мы не в силах дать исчерпывающий ответ на поставленные Нидхемом проблемы
сравнения социальной динамики -- а может быть, и никто этого сделать не в
состоянии, поскольку существующие знания о причинах социальных изменений
достаточно скромны. Между различными областями китайской империи существовали
значительные культурные и экономические различия, но, быть может,
доминировавшие рисосеющие регионы были менее заинтересованы в межобластной
торговле, чем разрозненные европейские государства. Можно констатировать, что
социальная система Китая поддерживала ценности, которые были враждебны не
только наследственной земельной аристократии, бывшей основой европейского
феодализма, но и буржуазному -- торговому и городскому -- образу жизни. Класс
ученых-бюрократов высоко ценил классическое образование и одновременно
культивировал презрение к материальному благополучию. (Из чего не следует, что
сами мандарины жили аскетично.) Сын удачливого торговца мечтал не о расширении
или простом продолжении семейного дела, но о подготовке к имперским экзаменам
и карьере чиновника. В свете этих ценностей забота о материальном преуспеянии
выглядела делом низким; результатом было состояние коллективной
самоудовлетворенности, которую можно назвать ограниченной и самодовольной.
Пример Китая особенно интересен потому, что он из тех времен, когда происходил
подъем капитализма на Западе. Но этот пример не уникален. Ни одна ранняя
цивилизация, включая греков и римлян, не смогла достичь ничего подобного тому
соединению торговли и естественных наук, которое было столь характерным для
Запада в последние четыре столетия.
В ранее процитированном отрывке из Коммунистического манифеста Маркс и Энгельс
также доказывали, что технологии не были главным источником того социального
переворота, который привел к подъему капитализма. Они усматривали первые
ростки капитализма уже в XVI веке, за 200 лет до драматического изменения
техники, которое известно как промышленная революция конца XVIII--начала XIX
века. Маркс и Энгельс никоим образом не разделяли идеи о технологическом
детерминизме. С их точки зрения, порядок причин и следствий был прямо
противоположным. Техника изменялась в ответ на давление экономических сил; и
подъем капитализма нельзя объяснить изменениями методов производства --
технологий. Для Маркса и Энгельса первичным источником изменений был рост
рынков, который порождал новый институциональный порядок, а уж результатом
этого оказывались технологические изменения. [Взляды Маркса на роль
технологических изменений рассмотрены в: Nathan Rosenberg, "Marx as a Student
of Technology", chap. 2 in Nathan Rosenberg, Inside the Black Box (Cambridge:
Cambridge University Press, 1973).]
В 1848 году Маркс и Энгельс связывали великие технологические достижения
промышленной революции не с развитием науки и человеческой изобретательностью,
не с протестантской этикой, а со специфической системой институциональных
установлении -- с капитализмом и с буржуазией:
Буржуазия менее чем за сто лет своего классового господства создала более
многочисленные и более грандиозные производительные силы, чем все
предшествовавшие поколения вместе взятые. Покорение сил природы, машинное
производство, применение химии в промышленности и земледелии, пароходство,
железные дороги, электрический телеграф, освоение для земледелия целых частей
света, приспособление рек для судоходства, целые, словно вызванные из под
земли, массы населения, -- какое из прежних столетий могло подозревать, что
такие производительные силы дремлют в недрах общественного труда! [К. Маркс и
Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 4, с. 429. Развитие представлений Маркса о
крупной промышленности см.: К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 23,
с. 728.]
Они приписывали буржуазии уникальное пристрастие поощрять промышленные -- а
значит, и социальные -- изменения и утверждали, что "буржуазия не может
существовать, не вызывая постоянно переворотов в орудиях производства, не
революционизируя, следовательно, производственных отношений, а стало быть, и
всей совокупности общественных отношений. Напротив, первым условием
существования всех прежних промышленных классов было сохранение старого
способа производства в неизменном виде" [там же, с. 427]. С их точки зрения,
давление конкуренции принуждало к извлечению наивысшей "прибавочной
стоимости". Одновременно конкуренция принуждала капиталистов вкладывать
прибыли в расширение системы. Таким образом, капитализм превратился в
социальную систему, внутренне склонную к развитию техники, порождающую
взрывной рост производительных сил общества благодаря соединению процессов
быстрого обновления технической основы производства и накопления капитала.
Здесь уместен призыв к осторожности. Для того, кто поглощен в первую очередь
изучением институтов, в центре внимания оказывается их влияние на движение
науки, изобретений и технологий. Но в главе 5, перейдя к анализу развития
промышленности, мы обнаружим, что технологии промышленной революции вызвали в
XIX веке такое расширение рынков, что по сравнению с ними развитие в XV--XVIII
столетиях выглядит просто убогим. Конечно, с XV по XVIII век взаимосвязи между
технологиями и расширением рынков могли быть совсем иными, чем в XIX и XX
столетиях, да и выбор точки отсчета здесь произволен, как и во всех сложных
процессах. Поскольку направление и форма причинно-следственных связей между
изменениями технологий и экономическим ростом не обязательно должны быть
одинаковыми для всех исторических периодов, то вопрос о том, являются ли
технологические изменения причиной экономического роста или наоборот, должен
исследоваться вновь и вновь для каждой конкретной ситуации. В главе 8 мы опять
столкнемся с проблемой относительной важности технологического развития и
других факторов для экономического роста Запада.
Расширение сферы рыночного ценообразования: межрегиональная торговля
Сейчас мы оставим в стороне вопрос о количественном росте рынков и обратимся к
изменениям в системе ценообразования и в других условиях обмена.
К тому времени, когда началась эпоха Великих географических открытий,
транспортные ограничения уже не являлись основным препятствием для расширения
торговли. С точки зрения взаимных выгод для всех участников возможности
расширения торговли всегда были очень велики. Первым условием реализации этих
потенциальных выгод было расширение сферы относительной свободы торговли, в
смысле свободы от произвольного вмешательства властей. И, прежде всего,
требовалась защита от вмешательства политических властей, будь то феодальные
владыки или, как все чаще бывало с XIV века, национальные государства. Достичь
этого было, крайне трудно, поскольку постоянно присутствовали жгучие
фискальные потребности государств, подстегиваемые разными военными
предприятиями. Степень защищенности торговли бывала разной в различных
государствах и в различные периоды, и значительная часть начального этапа
современной европейской истории представляет собой постоянное перетягивание
каната между возникающим классом дельцов и структурами законной власти. При
этом можно утверждать, что в Западной Европе относительно автономный класс
деловых людей возник со сравнительно большей легкостью, чем к востоку от
Эльбы, и что на территории Англии и Голландии этот процесс протекал легче, чем
во Франции, Испании или в Германии. [По наблюдению Лэндса: "Везде к востоку от
Эльбы -- в Пруссии, Польше, России -- помещики имели такую власть над
населением, что неограниченная практика насилия по отношению не только к
крепостным, но и к номинально свободным людям была повсеместно распространена.
Более того, в этих районах, где власть помещиков была вполне неконтролируемой,
положение с XVI по XVIII век ухудшалось по мере того, как коммерческий подход
к сельскохозяйственному производству стимулировал усиленную эксплуатацию
слабых". David Landes, The Unbound Prometheus (Cambridge: Cambridge University
Press, 1969), pp. 17--18]
Возможности суверенных властителей или их баронов контролировать цены и другие
условия торговли были всегда закреплены территориальными кодексами. Точнее
говоря, властители могли требовать соблюдения правил торговли, закрепленных
законом и обычаем, только от своих подданных. То, что условия обмена были
несвободны, представляет собой очень важный момент. Сегодня закон принуждает к
трансакциям обмена только предприятия общественного обслуживания и
землевладельцев, связанных законом о величине арендной платы. Но в средние
века как в поместье, так и в городе крестьянин, кузнец, мельник и ремесленник
были равным образом обязаны предоставлять услуги всякому, кто пожелал
заплатить. Так что в случае торговой сделки между подданными разных
властителей или сеньоров была неприложима не только установленная законом
цена. Неприложимо было обычное обязательство участвовать в сделке. Если
условия торговли казались непривлекательными, каждый мог воздержаться от
сделки или заключить ее в другом месте.
Это вовсе не означает, что условия торговли между поддаными разных
политических образований всегда соответствовали позднейшим идеям свободного
рынка -- совсем нет. Вплоть до XIX века властители обычно делали все возможное
для эксплуатации экспортной и импортной торговли, передавая различные отрасли
торговли в исключительную монополию государственных или частных компаний на
таких условиях, которые обеспечивали наивысшую выгоду для государства. Но если
властитель намеревался торговать с другим властителем или его подданными,
условия обмена должны были быть выгодными для обеих сторон. В мире с сильно
раздробленной политической властью эти трещины в монолите средневекового права
создавали возможности для развития добровольной торговли на условиях,
определяемых соглашением между продавцом и покупателем.
С учетом экономических факторов возможности для взаимовыгодной торговли были
широкими. Мы уже отмечали, что в период позднего средневековья климат и
традиции разделяли Европу на сотни небольших регионов, которые нуждались в
торговле для развития специализированных производств и что существовала
разветвленная сеть межрегиональной торговли. Неизбежные недороды и неурожайные
годы делали межрегиональную торговлю зерном вопросом жизни и смерти.
Потребность в торговле зерном была не только экономической, но и политической.
В основе европейского сельского хозяйства была пшеница; хлеб большей частью
выпекался из пшеницы и являлся основным продуктом питания. Большая часть
расходов среднеевропейского потребителя приходилась также на хлеб. Таким
образом, хлебные цены оказывались первостепенным политическим вопросом.
Обычным подходом было установление твердых цен на буханку хлеба, но поскольку
зерна для снабжения рынка по твердой цене часто недоставало, разрешалось
изменять величину буханки [Femand Braudel, The Structure of veryday Life,
trans. Sian Reynolds (New York: Harper & Row, 1981), p. 145]. И устойчивость
правительства сильно зависела от его способности обеспечить приемлемую
величину буханки хлеба. Поэтому в приморских районах и вдоль больших рек
межрегиональная торговля зерном делалась настоятельной политической
необходимостью -- несмотря на неспособность властей сохранять контроль над
ценами экспортно-импортной торговли.
Пиратство и свободные рынки
Как мы уже видели, XV и XVI века были периодами серьезного прогресса в
кораблестроении и навигации -- и этот прогресс сделал возможным открытие и
колонизацию Америки. Доступность морей и океанов имела ряд последствий.
Во-первых, вплоть до XIX века, когда соперничавшие морские державы оставили
взаимную вражду и взялись за борьбу с пиратами и работорговлей, контроль над
судоходством был невозможен. До этих времен купеческим судам приходилось
вооружаться -- для обеспечения собственной безопасности, а наличие оружия на
частных судах являлось источником угрозы для безопасности других судов.
Во-вторых, пиратство могло быть доходным промыслом в тех случаях, когда
наличествовали безопасные базы и рынки для сбыта награбленного. Такие базы
предоставлялись государствами, стремившимися подорвать морскую торговлю других
народов, и здесь можно упомянуть англичанина сэра Френсиса Дрейка и порты
мусульманской Северной Африки, против которых в начале XIX века боролись
военно-морские силы США. Кроме того, на побережье Америки и Азии существовали
обширные неосвоенные зоны, не подчиненные никакому правительству: острова
Карибского моря, дельта Миссисипи, побережье Каролины, острова Малайского
архипелага -- все эти места служили базами для пиратов.
В-третьих, попытки европейских правительств закрепить за собой исключительный
контроль над морскими путями порождали два источника сопротивления: со стороны
других правительств и их народов, а также со стороны тех своих граждан,
которым не достались правительственные привилегии на морскую торговлю.
Сопротивление проявлялось в двух формах: пиратстве и контрабанде.
Контрабанда имела особенное значение для британских колоний в Америке. С 1660
года Британия приняла законы о мореплавании, которыми прибрежная и
колониальная торговля закреплялась за британскими кораблями, имевшими
британский экипаж. До окончания Семилетней войны с Францией в 1763 году
Британия не взимала налогов со своих колоний, но извлекала доход от
предоставления исключительных прав на торговлю определенными товарами. К тому
же Британия противодействовала развитию в колониях обрабатывающей
промышленности. Введение в действие закона о мореплавании было отложено до
1763 года, и к этому времени американские морские купцы сумели разбогатеть,
нередко за счет нелегальной торговли. После 1763 года британцы начали искать
источники доходов, чтобы выплатить долги, сделанные в ходе Семилетней войны, и
содержать постоянные гарнизоны в американских колониях. Они начали с попыток
ввести в действие закон о мореплавании. Уже в 1764 году жители штата
Род-Айленд ответили сожжением сторожевого корабля. Британия продолжила
увеличение прямых налогов -- гербового сбора и налога на патоку. Адам Смит
немало высказал и критических и одобрительных замечаний о британской политике,