Geum.ru

Harvard University Press, 1969. Перевод с английского С. П. Евтушенко Общая редакция и послесловие В. П. Шестакова Примечания P. К. Медведевой             Лангер Сьюзен Л22            Философия в новом ключе: исследование

Вид материалаИсследование
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   20
1. Поиски огня

Мауи был самым младшим из четырех или пяти братьев, которых всех, с различными эпитетами, звали Мауи. Все Мауи были совершенно глупыми, за исключением этого младшего сына, который с младенчества был чудесным ребенком. Он был преждевременно рожденным, и его мать Хина, не заинтересованная в слабом ребенке, бросила сына в море. Но Мауи вскормила медуза, а затем волшебные силы вернули его домой, где, следовательно, его приняли за найденыша. Он был полон сил и озорства, всегда доставляя хлопоты своим братьям и старшим членам семьи. Мать Мауи, подобно любой полинезийской матери, спала со своими детьми в хижине, но с первым лучом солнца она уходила и оставалась весь день в каком-то таинственном убежище. Молодой Мауи, решивший найти ее, задраил все трещины и оконные проемы хижины, чтобы ни один луч света не разбудил ее до тех пор, пока полностью не наступит день. А когда мать проснулась и поспешно убежала, он последовал за ней и обнаружил путь, по которому она добиралась до подземного мира, где имела обыкновение проводить день со своими умершими предками. Мауи в виде птицы присоединился к этой компании хтонических божеств, давших ему впервые попробовать приготовленную на огне пищу. Здесь он обнаружил прародительницу, под чьей охраной находилась драгоценная тайна огня.

Существует много версий его прометеева подвига. По одной из них прародительница дает ему один из своих пальцев, в котором обитает источник огня; иногда он вырывает у нее этот палец, а иногда научается секрету разведения огня у Алаэ, «птицы Хине», птицы из грязи, посвященной этой родовой женщине-огню. Но в любом случае древняя Хина, жившая на вулкане, в пещере или просто в земле, обладает сокровищем, и Мауи завладевает им благодаря хитрости, обману или насилию.

2. Волшебный рыболовный крючок

Эта история, распространенная в Новой Зеландии, рассказывает о том, как Мауи послали достать пропитание для его состарившейся прародительницы; «но когда он пришел к своей прародительнице, то обнаружил, что она очень больна, половина ее тела была уже мертва, и тогда он, выдернув ее нижнюю челюсть, сделал из нее рыболовный крючок, который спрятал у себя, а затем вернулся домой»[18]. Затем он пошел на рыбалку и с помощью этого крючка вытащил огромную рыбу, которая, как оказалось, была землей. И если бы его глупые братья, которые были с ним в каноэ, не разрубили бы эту рыбу на куски, то был бы целый континент; а так земля распалась на несколько островов.

3. О Хине из Хило, а также о том, как Мауи поймал солнце в ловушку[19]

«Река Вайлуку, которая протекает через город Хило, обладала особенной и таинственной красотой. На протяжении многих миль она представляла собой ряд водопадов и порогов... На берегу этой реки сын Хины Мауи владел своими землями. На самом дне реки, в пещере, под одним из самых крупных водопадов, Хина соорудила себе жилище. Легенды рассказывают, что на берегу этой реки она ткала свою ткань и готовила себе пищу... Дни были очень короткими, и за изготовлением одежды из ткани не было времени для отдыха...»

Хотя Хина была божеством и имела семью, владеющую чудесными силами, рассказчикам этой гавайской легенды никогда не приходила в голову мысль о том, чтобы она с легкостью добивалась в работе результатов каким-нибудь чудесным образом...

Хина из Хило была удручена своим тяжелым трудом, выткав простыни настолько тонко, что, как только они становились готовыми для просушки, она обнаруживала, что высушить их уже практически невозможно. Солнце всегда спешило, и простыни не успевали высохнуть... Хина обнаружила, что ее заклинания не оказывают на Солнце никакого воздействия. Она не могла добиться от него, чтобы оно двигалось медленнее и дало ей больше времени, чтобы выполнить свою работу. Тогда она попросила помощи у своего могущественного сына Мауи-ки-и-ки-и.

...Он взял веревки, изготовленные из волокон деревьев и виноградной лозы (по другой версии, из волос его сестры Ины-Ики)[20], и заарканил Солнце, когда оно поднималось со стороны горы и входило в огромный кратер на самой вершине. Солнце вошло в большой пролом с восточной стороны кратера, стремясь туда как можно быстрее. Тогда Мауи набросил один за другим свои лассо на ноги Солнца (его лучи), крепко удерживая его и разрывая некоторые из лучей. Мауи снова и снова бил по лицу Солнца волшебной булавой. В конце концов, израненное и ослабленное, хромающее на своих сломанных ногах. Солнце обещало Мауи, что отныне будет двигаться медленнее».

4. Смерть Мауи

Эта история из Новой Зеландии обладает трагическим моральным звучанием, которое на самом деле предполагает более эпическую фазу мифологии, чем история из Океании... Ибо здесь озорной, лукавый герой предстает перед нами серьезным, размышляющим о несчастной судьбе человечества, из-за которой каждый человек должен рано или поздно пройти во врата смерти, откуда нет возврата. Мауи, гордясь своей волшебной силой, пытается изменить эту судьбу, найти жизнь за пределами смерти и принести ее живущим на земле людям.

После множества успешных подвигов Мауи возвратился домой к своим родителям, пребывавшим в добром здравии. Его отец, хотя он восхищается деяниями героя, предупреждает сына, что все же есть некто, кто может превзойти его.

Когда Мауи недоверчиво спросил, кто может его превзойти, «отец ответил ему: «Твоя великая прародительница — Хине-нуи-тэ-по, которая, если ты на нее посмотришь, вспыхивает, открывается и закрывается там, где горизонт встречается с небом... То, что, как ты увидишь, сияет там очень ярко, это ее глаза, а ее зубы остры и тверды, как вулканическое стекло; ее тело похоже на тело человека, а что касается зрачков ее глаз, они из яшмы; ее волосы — как длинные заросли морских водорослей, а ее рот — как пасть морской щуки»[21].

Несмотря на все предупреждения, Мауи отправился искать ужасную прародительницу Хине, а найдя, прокрался через ее открытый рот к животу, где в матке была спрятана Вечная Жизнь. Он взял с собой своих друзей, маленьких птиц (предположительно — для моральной поддержки, поскольку никакой другой помощи они наверняка не могли ему предложить), и отправился в путь по сияющей дороге к горизонту, и заклинал их не производить никакого шума, который мог бы разбудить Хине, прежде чем он безопасно снова не выйдет из ее пасти. Таким образом он прокрался в нее, миновав обсидиановые зубы, служившие воротами смерти. Он нашел сокровище Вечной Жизни и пустился в обратный путь. Но как раз в тот момент, когда он снова оказался между острыми краями «ворот смерти», одна из маленьких глупых птиц больше не смогла удержаться, взирая на его недостойный выход, и взорвалась громким, чирикающим смехом. Хине-нуи-тэ-по проснулась, и Мауи был перекушен надвое. Таким образом его великая прародительница победила его, как она побеждает всех людей — ибо в конце своей жизни все они должны пройти через ее челюсти.

Во всех этих историях Мауи является одним и тем же человеком в различных видах; но определенно сбивает с толку наличие столь многих странных существ женского пола, носящих имя Хины и претендующих на то, чтобы быть для Мауи матерью, бабушкой, первой божественной прародительницей, сестрой или другой родственницей. Между его матерью, которая жила в хижине и бросила его за бесполезную слабость (как мы можем предположить, это была самая настоящая полинезийская леди) и ужасной великаншей Хине-нуи-тэ-по, по-видимому, не очень большое сходство. Почему же таинственные личности всех этих мифических женщин соединены одним именем?

Суть этой тайны прояснится, когда мы учтем, что Хина означает также Луну[22]. В различных Хине из полинезийского мифа мы имеем настолько много стадий «персонификации» Луны — от светящейся женщины на горизонте в конце сияющего пути до матери, которая проводит ночь со своими детьми, а с наступлением дня уходит под землю. Прародительница, которая живет на одной стороне, а умирает на другой, она, по-видимому, та самая Хине, владеющая тайной огня, — очевидно, лунное божество[23], Хине из Хило, появляющаяся из пещеры для того, чтобы расстелить свою ткань, выступает, по-видимому, переходным персонажем.

Если боги мифологии в действительности возникли благодаря процессу «персонификации», то мать Мауи, которая бросила его, а позже снова усыновила, должна рассматриваться как конечный результат процесса, начавшегося простым анимистическим представлением о луне. Но приняв во внимание сказочный характер всех примитивных историй, полное отсутствие космического интереса в по-настоящему первобытном уме и явный природный символизм в более высоких мифологиях, я считаю, что процесс развития шел совершенно противоположным образом: не Хина — символ Луны, а Луна — это символ Хины, Женщины.

Луна, по причине ее наблюдаемых изменений, является очень выразительным, подходящим и удивительным символом — в гораздо большей степени, чем солнце с его простым движением и неизменной формой. Небольшое размышление совершенно ясно показывает, почему луна столь хорошо подходит для женского символа и почему ее значения настолько различаются, что она может представлять сразу много женщин — как Хине предстает во многих, часто несовместимых обличьях матери, девушки и старухи. Человеческий ум не обладает сверхъестественной силой познания символических форм; и скорее всего, пользуется теми, которые без особых отклонений представляются снова и снова. Вечная регулярность природы, движения небесных тел, чередования дня и ночи, приливы и отливы океана в наибольшей степени привлекающие внимание, повторяющиеся формы, находящиеся вне наших моделей поведения (символическое значение которых обсуждалось в предыдущей главе). Они служат наиболее явными метафорами для передачи понятий о жизненных функциях — рождении, росте, упадке и смерти.

По первобытным представлениям женщина является одной из основных тайн природы. В ней зарождается жизнь. Только более просвещенные общества знают, что это происходит благодаря половому соединению. Согласно наивному наблюдению ее тело просто увеличивается и уменьшается на протяжении определенного количества лет. Она — Великая Мать, символ, а также орудие жизни.

Но поскольку реальный процесс зачатия и беременности слишком медленный, чтобы примитивное сознание смогло его уяснить, человеку для связного представления о нем нужен был символ. Задолго до того как дискурсивное мышление смогло приспособить для этой цели предположения, человеческий ум, возможно, признал растущую и убывающую луну этим естественным символом женственности.

Именно для презентативной, наглядной символики характерно то, что многие ее понятия могут быть собраны воедино, без отдельного представления в виде составных частей. Психоаналитики, которые открыли эту особенность в символике сновидений, называют ее «конденсацией». Луна — это типичный «сконденсированный» символ. Она выражает всю тайну женщины как таковой, этому способствуют не только лунные фазы, но и подчиненное положение Луны по отношению к Солнцу, ее видимая близость к облакам, закрывающим ее подобно одеянию; возможно, тот элемент тайны, которую неизменно создает лунный свет, и сложный временной цикл ее полного ухода (женщины в племенах имели разработанные списки табу и ритуалов, от соблюдения которых мужчина не мог уклониться) — не следует недооценивать как символические факторы.

Но точно так же, как жизнь развивается вплоть до своей завершенности в самой полной фазе, так и в период убывания Луны можно заметить, как старая Луна постепенно вступает во владение блестящих частей; жизнь проглатывается смертью в ходе наглядного процесса, а проглатывающее чудовище оказывается предком умирающей жизни. Значение Луны неоспоримо. Столетия повторений удерживают перед нашим взглядом картину жизни и смерти. Неудивительно, что люди научились, созерцая это, формировать свои понятия об индивидуальной жизни, о модели такого цикла и постигать смерть как работу призрачных предков, тех предков, которые дали им жизнь, — прародительница Хина является образом всех этих предков; из такого созерцания должны были также возникнуть понятия о воскрешении или перевоплощении.

Все это может объяснить, почему имя Хина должно быть даровано луне и почему это светило должно быть обожествлено. Но поскольку первобытная способность к формированию идей не требует воплощения силы в образе человека, почему же эта Хина должна быть персонифицирована?

Доктрина, согласно которой дикарь все то, что на него действует, считает похожей на него личностью и приписывает неодушевленным объектам человеческие формы, потребности и мотивы, не будучи в силах объяснить их деятельность каким-нибудь иным способом, уже является общепринятой. Снова и снова мы читаем, как примитивные люди, создатели мифологии, верили, что Солнце, Луна и звезды являются похожими на них людьми, у которых есть дома и семьи, потому что наивный ум не мог провести различия между небесными и человеческими телами или между их соответствующими характерными чертами. Почти любая книга о примитивном мифе повторяла это убеждение, которое давно уже было изложено в классической работе Тайлора: «Согласно убеждениям низкоразвитых племен солнце и звезды, деревья и реки, ветра и облака стали индивидуальными одушевленными существами, которые проводят жизнь, подобную жизни людей или животных, и выполняют свои особые функции с помощью конечностей, как у животных, или с помощью искусственных орудий подобно людям»[24]. Или же, говоря словами Эндрю Лэнга «дикарь быстро и без всякого труда проводит разграничительную линию между собой и существующими в мире предметами... Он закрепляет за Солнцем и Луной, звездами и ветром человеческую речь и чувства, — причем не в меньшей степени, чем за зверями, птицами и рыбами»[25].

Теперь нет никакого сомнения, что Мауи, о котором мы уже говорили, надлежало отрезать Солнцу ноги[26] и что бог Теин видел дневной свет, находясь под мышкой своего отца Рэнги (неба)[27]; эти естественные элементы были несомненно антропоморфизированы в соответствующих полностью сформировавшихся мифах. Однако во что я не верю, так это в то, что дикари первоначально и спонтанно видели Солнце, как человека. Луну, как женщину и т. д., иначе космологическая фантазия была бы обнаружена на уровне, намного более низком по шкале человеческой ментальности, чем есть на самом деле; кроме того, я думаю, что мифы о природе являлись первоначально попыткой объяснить астрономические или метеорологические события. Мифы о природе первоначально были историями о сверхчеловеческом герое (Мауи, Гайавате, Бальдуре [41] или Прометее), который является сверхчеловеком, поскольку он воспринимается чем-то большим, чем человек, — в лице одного человеческого персонажа он воплощает все человечество. Он сражается с силами природы, теми самыми силами, которые создали и все еще поддерживают его. Его отношение к ним и сыновнее и социальное; и именно его воплощение приводит к тому, что его естественные предки, собратья и противники персонифицируются. У него, как мы знаем, есть мать, которая в достаточной степени является человеком; хотя он — Мужчина, она — Женщина. Теперь символом женственности становится Луна; и поскольку мифотворческая ментальность не разделяет символ и значение. Луна не только представляет из себя Женщину, но и предстает Женщиной, матерью Мауи. Начало полинезийской космологии дает не персонификация луны, а лунаризация Хины.

В данном случае мы имеем происхождение мифа из легенды. Дикарь в невежестве своем не «думает», что Луна — это женщина, поскольку он не может объяснить это различие; он «думает», что Луна — это круглый огненный сияющий диск, но видит в ней Женщину и называет ее Женщиной, и все интересующие его действия и отношения реализуют это значение. Связь культурного героя с луной способствует гуманизации и определению функций этого божества, поскольку культурный герой однозначно является человеком; поэтому лунные изменения света, формы и места, безымянные и трудные, как простые эмпирические факты, приобретают важное значение и очевидность благодаря своей аналогии человеческим отношениям и функциям: луна может постигать, порождать, любить и ненавидеть, пожирать и быть пожираемой. Луна подвергается в особой степени таким интерпретациям потому, что она может представлять столь много фаз женственности. Множество различных Хин являются лунными божествами. Однако единство лежащего в их основе символа отвечает теологической концепции для того, чтобы сделать всех различных Хин одной крови, «матерью» со своими «дочерьми». Это требует мифологической разработки и дает начало подлинным мифам о природе.

По видимости, иррациональные генеалогии богов и полубогов объясняются тем, что семейные отношения в мифе могут представлять много различных физических и логических отношений в природе и человеческом обществе. Ночь «дает рождение» Нависшей Ночи, Текущей Ночи, Стонущей Ночи; Утро, согласно другой логике, «дает рождение» Ожидающему Дню, Яркому Дню и Пространству[28]. А Человек — хотя и в другом смысле — произошел от семьи всех этих Сил[29]. «Дочери» Луны обладают своим дочерним статусом по совершенно другой причине, чем та, по которой Мауи имеет статус сына, однако они, принимая во внимание оба вида связей, безусловно его сестры. Таким образом, можно обнаружить именно тот персонаж, который несомненно является лунным божеством, принимающим участие в одном из приключений Мауи, связанном с рыбной ловлей[30].

Я столь подробно остановилась на персонификации луны потому, что она, во-первых, является самым убедительным примером мифотворчества, а во-вторых, она вполне может оказаться первоначальным вдохновителем многовекового и повсеместного процесса. Существует такая школа мифологов, которые считают, что не только первоначальная, но и любая мифология является мифологией луны[31]. Я сомневаюсь, оправдано ли такое широкое допущение, поскольку аналогичное толкование могло быть самым естественным образом связано с Солнцем, звездами, землей, морем и т. д., как только человеческая ментальность развилась бы до представления об антропоморфном лунном божестве. Такие эпохальные успехи творческого воображения едва ли ограничились бы одним субъектом или одним символом. Когда мы рассматриваем статус Человека в природе как статус героя среди космических богов, мы не можем не заметить множества богов, обитающих повсюду вокруг нас; с этой точки зрения было бы естественным предположить существование «растительного периода» религиозной фантазии.

Термин «религиозная фантазия» в данном случае используется намеренно, хотя многие мифологи совершенно явно отвергают его. Лессман, принадлежащий к вышеупомянутой школе, указывает на тот особый факт, что «греческая мифология создает такое впечатление, как будто религия и мифология были двумя близко связанными феноменами»[32], и объясняет происхождение этого обманчивого явления смешиванием богов греческих мифов с богами вавилонских культов. Боги ритуала связаны с родовыми привидениями, бесами и местными божествами; но «в основе, — говорит Лессман, — демонология есть не что иное, как низкое состояние религии, и связана с последней не более, чем с мифологией»[33]. Я попыталась показать, каким образом эта «путаница» является обычным местом встречи ритуальных богов со сказочными персонажами, каким образом сноп, который становится Девой праздника урожая, попадает в какой-нибудь миф о девушке, после чего сама сказка уже становится теологией и вовлекается в сферу подлинно религиозного мышления.

В своей книге «Происхождение мифов» А.X. Крапп категорически заявляет, что мифы полностью сотворены поэтами, что они являются чисто эстетическими продуктами и, если оказываются воплощенными в какой-нибудь священной книге, мифами уже не считаются[34]. Но это неизбежно ведет к смешению мифотворческой стадии мышления с литературной. В сущности, вера и сомнения принадлежат последней; мифотворческое сознание знает только привлекательность идей и использует их или забывает. Лишь развитие склонности к литературе бросает на них тень сомнения и поднимает вопрос о религиозной вере. Те великие концепции, которые могут возникать в нас только при обширной поэтической символике, не являются такими утверждениями, на которые отвечают «да» или «нет»; но они не являются также и литературными забавами ума, который «знает лучше». Возможно, греки времен Гомера не «верили» в Аполлона так, как американские фундаменталисты «верят» в Иону и кита, однако Аполлон согласно Гомеру не был литературной фантазией, чистым вымыслом, как у Мильтона. Он был одной из первичных реальностей, как Солнце, Бог, Дух, от которых люди получали свое вдохновение. «Верил ли» кто-нибудь во все его деяния и любовные интриги — не имеет значения; они были выражениями его характера и казались совершенно рациональными. Несомненно, греки верили в своих богов точно так же, как мы верим в своих. Но у них не было никакой догмы, связанной с этими богами, потому что в среднестатистическом уме не возникало никаких фактических сомнений по поводу божественной истории, затемняющих значение этих далеких или невидимых существ. Здравый смысл никогда не настраивал себя против таких историй, чтобы придать им вид сказок или предположить, что они были лишь речевыми образами. Они были образами мысли и теми единственными образами, которые действительно знала смелая и творческая мысль.

Однако по этому поводу следует сказать и то, что мифология создавалась эпическими поэтами. Великие мечты человечества, как и каждого отдельного человека, многообразны, туманны, непостоянны и настолько запутаны всем многообразием символических представлений, что любая фантазия способна иметь сотни версий. Мы видим это в бесчисленных вариантах легенд, которые передаются людьми, не имеющими литературы: либо у одного и того же героя совершенно несовместимые приключения, либо одно и то же приключение приписывается нескольким героям, богам или великанам-людоедам. Иногда невозможно отличить девушку от птицы или от ее собственной матери, чье «атрибутивное животное» может оказаться той же самой птицей, а сама эта птица-мать-дочь — Божеством Земли, или Луной, или Первой Женщиной. Мифологические персонажи на своих первоначальных стадиях не обладают ни постоянной формой, ни постоянным значением; они весьма схожи с образами сновидений, неуловимые, слишком ограниченные их истории являются конденсациями бесчисленных идей, а их имена — лишь свидетельством какого-нибудь самоотождествления[35]. Традиции становятся бессмысленными и искаженными как только завершается их образное развитие. Отрывочные фрагменты огромных примитивных понятий о мире продолжают существовать в религиозных предрассудках или в магических формулах, которые умелый мифолог может распознать как отголоски более древней системы мысли, но среднестатистический разумный человек может рассматривать их лишь как причудливые и удивительные формы глупости.

Великие мифологии, пережившие как разрастание мистического сюжета, так и разложение распространенной традиции, — это те, которые зафиксированы в национальных поэмах, например в «Илиаде», «Эддах», «Рамаяне», «Калевале». Ибо эпическая поэма может быть фантастической, но она не может быть полностью противоречивой; это повествование, в котором события происходят во временном порядке, его мир вполне определен географически, а персонажи — конкретные личности. Точно так же, как введение символов природы дало фантазии определенный доминирующий образец изображения чудовищ и персонажей, примеры которых мы видим в поведении солнца, луны и звезд, так и огромный носитель мифологической традиции, эпическая поэма, накладывает свои особые ограничения на буйное воображение и упорядочивает его, доводя до логичности и связности. Ибо оно требует не только персонификации, не только определенного рода возвышения и падения в ходе героического действия, но и поэтической формы, некоего единства отдельных происшествий, начала, кульминации и разрешения всей мифической драмы. Для выполнения такого требования необходима радикальная обработка исторического материала, который традиция склонна использовать в избыточных количествах и с крайней путаницей; поэтому принцип поэтической формы — это мощный фактор в новом формировании человеческих идей. Отсюда утвердилось убеждение, что Крапп несколько доктринерски и преувеличенно выразил мнение, будто мифология в сущности является созданием эпических поэтов. «Без эпической поэмы нет мифологии. Гомер является автором эллинской мифологии, норвежские и исландские скальды создали мифологию Скандинавии. Тот же самый феномен можно наблюдать и в Индии, и в Ирландии, и в Японии»[36].

Разумеется, мифология Эллады и «Эдды» кажутся весьма далекими от безумных россказней дикарей. Ибо великие эпические поэмы могут развиваться на фоне божественных сил и космических событий, но их герои являются людьми, а не мистическими силами, и самые чудесные их деяния логически мотивированы и последовательны. Улисс, Зигфрид или Беовульф [42] отправляются на определенные поиски, и история заканчивается для них либо удачей, либо поражением. Структура каждого мифа являет собой деятельность сверхчеловеческого персонажа, представителя человеческого рода во всей его силе и достоинстве, определенным образом ориентированного на мир великих сил и конфликтов, вызовов и судеб. Когда с точки зрения этих совершенных космических и социальных концепций, запечатленных в великих эпических поэмах, мы смотрим на фантазии ирокезов и островитян южных морей, у нас появляется большое искушение сказать, что у дикарей не было никакой мифологии, которая бы заслуживала такого названия, и что творцами этой огромной символической формы являются поэты.

Однако это не так. «Создание» мифологии бардами — это не только метаморфоза старых как мир и универсальных идей. В законченных работах Гомера и Гесиода мы можем заметить только то, что выглядит похожим на сознательный вымысел ради создания истории, но в поэзии примитивных племен общераспространенное религиозное происхождение мифа — все еще чисто кажущееся, несмотря на созидательное влияние поэтической структуры.

Финская поэма «Калевала» — классический пример перехода от мистической природной теологии и древней легенды к национальной сокровищнице философских представлений и исторических традиций, воплощенных в неизменную поэтическую форму. Вероятно, это — самая примитивная, хотя не обязательно самая древняя из всех эпических поэм; и она совершенно очевидно является копией первобытной мифологии, имея дело с космическими источниками, конфликтами природных божеств, заклинаниями, подвигами и волшебными соперничествами в большей степени, чем с подвигами храбрых людей и деяниями добрых или злых женщин. В «Калевале» неизвестно ни о каких троянских войнах, ни о каких планах отмщения; здесь нет ни длящихся всю жизнь поисков, ни найденных городов и храмов. В первой «руне», или песне, Калевалы Мать Вода плывет по морю на протяжении семи сотен лет; в конце концов, она кладет чирковое гнездо на свое поднятое колено и держит его до тех пор, пока из отдельных частей разбитых яиц не образуются земля, отмели, бездны и небо; после этого творения она на протяжении 30 лет вынашивает в своей утробе героя, после чего тот рождается старым человеком, полным волшебных сил. Королева Ночи с неохотой уступает ему в качестве возлюбленных Девушек Радуги и Принцесс Воздуха, которых он, однако, никогда не склоняет к замужеству. Этот странно старый и неудачливый герой, Вяйнямёйнен, сажает и вырубает леса, наблюдает за ростом хлебных злаков, изобретает паровую баню, строит лодки при помощи чистой магии и создает первую арфу. Это — не сказочный принц, влюбленный в женщин, а сугубо культурный герой. Когда он побеждает врага, то делает это посредством магических песен, и его опрометчивые юные соперники бросают ему вызов не для того, чтобы сразиться с ним при помощи оружия, а для состязания в пении.

Вся история в действительности больше похожа на полинезийскую мифологию, чем на европейский поэтический эпос. Животные являются для людей посланниками или слугами, герои — хранители солнца, луны, огня и воды, девушки идут жить с рыбами, их матери — это Королевы Ночи, а братья — Морозы-Великаны. В сущности, «Калевала» является вереницей магических рыбалок, посадок деревьев и странных встреч. Она похожа на рассказанное сновидение, сотканное из таких человеческих эпизодов, как постройка саней, связывание метел и сооружение неизменных финских бань, эпизодов, которые каким-то образом удерживают героев на месте действия. Насколько же далеко все это от Елены, Менелая, Париса, от разбивших лагерь ахейских армий, смерти Гектора и скорби Андромахи!

Однако в греческой легенде тоже есть культурные герои, которые крадут огонь у богов, и юноши, которые соперничают с Солнцем; а в «Калевале» есть неожиданные пассажи о человеческой сути, облеченные в странные мистические формы. Когда старый Вяйнямёйнен ищет Девушку Радуги, дочь Женщины Ночи, она, вполне реальная и прекрасная маленькая девочка, бросается в озеро, чтобы не попасть в руки этого странного волшебника, который был старым уже с рождения. Айно слишком невинная, слишком человеческая для него. Она сидит на скале над водой, оплакивая свою молодость и свободу и жестокое решение своих родителей. Ее положение реалистично и трогательно, а ее самоубийство совершенно естественно накладывает табу на озеро для ее семьи, племени и несчастного влюбленного.

В полинезийской или индейской мифологии нет ничего такого, что было бы настолько же близко к реальной жизни, как горестные стенания и отчаяние Девушки Радуги Айно. В любой природной мифологии радуга трактуется как неуловимая девушка, но требуется также поэтическое осмысление, для того чтобы увидеть эфемерную красоту радуги в девушке, слишком изменчивой и прекрасной для ее старого влюбленного, чтобы человеческую историю поставить на первое место и воплотить небесное явление только в ее символическом имени. В данном случае наблюдается начало той высокой мифологии, где мир является по сути местом действия человеческой жизни, декорациями подлинного эпоса, человеческого и социального. Это развитие фантазии зависит от проясняющего и объединяющего средства сознательной композиции, от порядка сжатого метрического стиха, который неизбежно устанавливает стандарты связности и непрерывности, каких не знают фрагментарные сновидения.

Воздействие этого поэтического влияния в «Калевале» еще не полное, но оно там уже присутствует и позволяет нам увидеть процесс, посредством которого в эпической поэме «создается» мифология. Воплощение мифологии в поэзии — это просто завершенная и окончательная форма мифологии; поскольку у нее нет последующих более высоких фаз развития, мы рассматриваем это формулирование как «истинное» мифическое представление. А поскольку символические формы столь отчетливо выступают как чистые артикуляции фантазии, мы видим в них только вымыслы, а не высшие понятия жизни, которыми они на самом деле являются и посредством которых люди религиозным образом ориентируются во вселенной.

Весьма примечательно то, что каждое значительное продвижение человеческой мысли, каждое новое, эпохальное прозрение исходят от нового типа символического преобразования. Любой более высокий уровень мышления является главным образом новой деятельностью; направления этой деятельности раскрываются посредством новой отправной точки в семантике. Шаг от простого использования знаков до использования символов отметил пересечение линии, разделяющей животных и людей; это положило начало естественному развитию языка. Рождение символического жеста из эмоционального и практического движения, возможно, породило весь порядок ритуала, а также дискурсивную форму пантомимы. Узнавание в физических формах неопределенных, жизненно важных значений (может быть, это первое проявление символики) дало нам наших идолов, эмблемы и тотемы; примитивная функция сновидения создает нам возможность впервые представить себе события. Важное открытие природной символики, модели жизни, отраженной в природных феноменах, породило первые универсальные прозрения. Каждая новая форма мысли давала нам, будто дар, некоторый новый принцип символического выражения. У него имеется логическое развитие, являющееся просто разработкой всех применений, на которых основывается эта символика; и когда эти применения исчерпываются, критическая умственная деятельность обнаруживает его пределы. Либо символика служит своей цели и становится вполне банальной подобно нашей ориентации в «евклидовом пространстве» или нашему пониманию объектов и их случайных свойств (в модели языковой структуры, многозначительно названной «логикой»); либо ее вытесняет какая-нибудь более мощная символическая форма, которая открывает новые средства мысли.

Источник мифа является динамическим, а его цель — философской. Это примитивная фаза метафизической мысли, первое воплощение общих идей. Миф может только давать начало общим идеям и представлять их; поскольку он являет собой недискурсивную символику, он не основывается на аналитических и подлинно абстрактных методах. Высшее достижение, на которое способен миф, — показ человеческой жизни и космического порядка, которые обнаруживает эпическая поэзия. Мы не можем больше абстрактно манипулировать его понятиями в пределах мифической формы. Когда эта форма исчерпывается, естественная религия вытесняется дискурсивной и более точной формой мысли, а именно философией.

Язык в своем точном качестве является жестким и обусловленным средством, не приспособленным для выражения подлинно новых идей, которые обычно должны ворваться в ум человека благодаря какой-нибудь великолепной и сбивающей с толку метафоре. Но голый денотативный (обозначающий) язык служит самым лучшим орудием строгого рассудка; фактически он является единственным всеобщим точным орудием, которое когда-либо было развито человеческим мозгом[37]. Идеи, в общих чертах впервые описанные в фантастической форме, становятся настоящим интеллектуальным достоянием только тогда, когда дискурсивный язык поднимается до подлинной выразительности. Именно поэтому миф является неизбежным предшественником метафизики; а метафизика — точным формулированием абстракций, на которых основывается наше понимание «спокойных» фактов. Каждая подробность знания, каждая точная отличительная черта, мера и практическая манипуляция возможны лишь на основе истинно абстрактных понятий, и система таких понятий составляет философию природы, точную, предметную и упорядоченную. Такой эффективной силой, как сила анализа опыта и рационализации знания, обладает только язык. Но он есть только там, где опыт уже представлен (через какое-нибудь другое созидательное средство, какое-либо средство понимания и памяти), поскольку каноны литературной мысли могут иметь любое применение. Идеи у нас должны появиться прежде, чем мы сможем произвести их литературный анализ; и на самом деле новые идеи обладают своим собственным способом возникновения в непредсказуемом творческом уме.

Первое исследование, касающееся точной истины мифа, отмечает переход от поэтического мышления к дискурсивному. Как только пробуждается интерес к фактическим ценностям, мифическая форма представления о мире начинает идти на убыль. Но эмоциональное отношение, которое долгое время было сосредоточено на мифе, не так-то легко разрушить; жизненно важные идеи, воплощенные в мифе, невозможно отвергнуть только потому, что кто-то открыл, что миф не отражает факт. Поэтическое значение и фактическое соответствие, которые в общей модели символов и значений являются двумя совершенно различными отношениями, становятся тождественными под одним названием «истина». Люди, которые открывают очевидное противоречие между фантазией и фактом, отрицают, что мифы истинны; те же, кто признают их истину, заявляют, что мифы регистрируют факты. Между религией и наукой существует глупый конфликт, в котором наука должна восторжествовать, но не потому, что она обоснованно говорит о религии, а потому, что религия основывается на ранней и временной форме мышления, после которой, если мышление будет продолжать развиваться, должна следовать философия природы (гордо называемая «наукой» или «знанием»). С этой прогрессивной точки зрения должен существовать рационалистический период. Однажды, когда взгляды полностью рационализируются, а идеи будут разработаны и исчерпаны, возникнет другой взгляд на вещи, новая мифология.

У богов есть свои сумерки, о героях забывают; но, несмотря на то что мифология является уже прошедшей фазой умственного развития человека, эпическая поэма продолжает существовать бок о бок с философией и наукой и всеми высшими формами мысли. Почему? А что такое эпическая поэма, апофеоз мифа, для тех, кто отверг эту метафорическую точку зрения на жизнь?

Эпическая поэма — это первый цветок (или, можно сказать, один из первых) новой символической формы, формы искусства. Это не только вместилище старых символов, а именно символов мифа, но и новая символическая форма, великая своими возможностями, готовая воспринимать значения и выражать идеи, у которых до этого не было никакого проводника. То, чем являются эти новые идеи, к которым искусство дает нам впервые доступ, и, вероятно, единственно возможный доступ, можно вывести из анализа весьма знакомого, хотя и загадочного понятия, — из анализа «музыкального значения», к этому мы перейдем в следующей главе.




[1] Dixon R. Oceanic Mythology //The Mythology of All Races. Vol. IX, 1916.

[2] Dixon R. Oceanic Mythology. P. 198.

[3]Ibid. P.202.

[4]Ibid. P.141—142.

[5] Следует учитывать, что фабула с участием животных не имела никакого осознанного аллегорического значения, как в баснях Эзопа или Лафонтена, а также то, что у истории с духами нет никакого натуралистического «объяснения», потому что в мироздании дикарей духи — это общепризнанные существа.

[6] художественной сказки (нем.).

[7] народной сказки (нем.).

[8]См.: Ehrenreich P. Die allgemeine Mythologie und ihre ethnologischen Grundlagen, 1910; Mudrak E. Die deutsche Hddensage // Jahrbuch fur historische Volkskunde, VII, 1939; Rank O. Psychoanalytische Beitrage zur Mythenforschung, 1922.

[9]Ср. Freud S. The Relation of the Poet to Day-Dreaming[38] // Collected Papers, vol. IV, 1925 (Essay IX). P. 173—183; Rank O. DHLS Brudermarchen (Essay VI), Mythus und Marchen (Essay VII) // Psychoanalylische Beitrage zur Mythenforschung. P. 119-145, 146-184.

[10] Это различие было довольно-таки давно установлено Э. Бете в его монографии «Mythus — Sage — Marchen» (1905), в которой он пишет: «Миф, легенда и сказка отличаются друг от друга по происхождению и по значению. Миф — это примитивная философия, простейшая презентативная (anschauliche) форма мысли, ряд попыток понять мир, объяснить жизнь и смерть, судьбу и природу, богов и культы. Легенда – это примитивная история, наивно сформулированная на языке любви и ненависти, неосознанно преобразованная и упрощенная. А вот сказка возникла для развлечения, служит ему и никакими другими мотивами, кроме развлечения, не обладает». Ср. также Thimme A. Das Marchen, 1909.

[11] По-видимому, первым опубликованным источником легенды о Гайавате является книга: ClarkJ. V. HistoryofOnondaga, 1849, откуда Лонгфелло взял материал для своей версии. В книге: SchoolcraftH. R. TheMythofHiawatha, 1856 — этот миф излагается более полно и связно, но менее аутентично.

[12] Brinlon D. The Myths of the New World, 1896. P. 194—195.

[13] Brinton D. The Myths of the New World. P. 194 IT. По теории Бринтона можно было бы предположить, что имя Священного Чудака из Массачусетса, чьи останки помещены в раку здания законодательного органа штата, и иногда изображаемого в виде тотема на массачусетских числовых табличках, произошло из-за небольшой путаницы в пуританском уме между «Cod» и «God». Для индейца не более вероятно, чем для белого, ошибиться даже в точных омонимах в тех случаях, когда их значения настолько различаются, что такая замена является явным абсурдом. То же самое следует возразить против любой попытки основывать мифологию на вербальных ошибках или искаженных версиях факта, как предлагали сделать Макс Мюллер и Герберт Спенсер. С одной стороны, мы не изучаем религиозное мышление, но с другой — мы не превращаем Евангелие в сказочки, рассказанные на ночь, просто по ошибке, читая «son» вместо «sun» или путая Симона, называемого Петром, с Кроликом Питером; и, по-видимому, вполне разумные индейцы тоже ничего не путали.

[14]См.: Dixon R. Oceanic Mythology; Shortland E. Maori Religion and Mythology, 1882; Andersen J. C. Maori Life in Ao-tea, 1907; Westervelt W. D. Legends of Maui, a Demigod of Polynesia, and of his Mother Hina, 1910.

[15]См.: Dixon R. Oceanic Mythology. P. 52; Shortland E. Maori Religion and Mythology. P. 23; Westervelt W. D. Legends ofMaui. P. 133; полнуюгенеалогиюсм.: Andersen J. С. Maori Life in Ao-tea. P. 182.

[16] Общее название женщины — слово «wahine». См.: Hilchcock H. R. English-Hawaiian Dictionary, 1887; Tregear E. The Maori-Polynesian Comparative Dictionary, 1891; Andrews L. Dictionary of the Hawaiian Language, 1865.

[17]Шотлэнд (Shortland E. Maori Religion and Mythology, chap. II) дает следующие переводы:

Хине-агу-оне — Девушка, созданная Землей (первая сотворенная женщина).

Хине-а-тауира — Девушка-Образец (первая рожденная женщина).

Хине-ту-а-маунга — Девушка Горы.

Хине-нуи-тэ-по — Великая Женщина Ночи.

[18] Dixon R. Oceanic Mythology. P. 43 ff.

[19]Отpывoкизкниги: Westervelt W. D. Legends of Maui. P. 140—145.

[20] Weslervelt W. D. Legends of Maui. P. 54. Ина-Ика — это другая Хина, поскольку Ина = Хина.

[21] Sir George Grey. Polynesian Mythology and Ancient Traditional History of the New Zealand Race, as Furnished by their Priests and Chiefs, цит. по: Dixon R Oceanic Mythology. P. 52.

[22]Ср. Westervelt W. D. Legends of Maui. P.165; атакже Beckwith M. Hawaiian Mythology. 1940. P.220 ff.

[23]Ср. Dixon R. Oceanic Mythology. Р. 43; Westervelt W. D. Legends of Maui. P. 23.

[24] Tylor E. В. Primitive Culture, I. P. 285.

[25] Lang A. Myth, Ritual and Religion, I. P. 47 [40].

[26] Cp. Westervell W. D. Legends of Maui. P. 46.

[27]Ср. Shortland E. Maori Religion and Mythology. P. 20.

[28] Shortland E. Maori Religion and Mythology. P. 12.

[29]Ср.: Dixon R. Oceanic Mythology. P. 26—27.

[30] Cp.: Weslervelt W. D. Legends of Maui. P. 156.

[31] «Gesellschaft fur vergleichende Mythenforschung» («Обществосравнительноймифологии»).

[32] Lessmann H. Aufgaben und Ziele der vergleichenden Mythenforschung, 1907—1908. P. 7.

[33]Ibidem.

[34] Krappe A. H. La genes des mythes. P. 23 ff.

[35] Мисс Харрисон признала данный факт, и это стало тем самым прозрением, которое привело ее к обнаружению примитивных источников религии за цивилизованными формами греческой античности, которую она изучала как ученый.

«Наши головы пропитаны классической мифологией, — говорит она, — наше воображение переполнено яркими личностями, четкими контурами олимпийских богов; и лишь посредством серьезного умственного усилия мы понимаем.., что там не было вообще никаких богов, ...а были только концепции человеческого ума, сдвиги и изменения оттенков, осуществляемые отдельными умами, которые представляли себе их. Искусство, которое создает образы, литература, которая кристаллизирует атрибуты и функции, фиксируют этот вращающийся калейдоскоп; но до тех пор пока искусство или литература не достигли определенной степени развития, система теологии заключается в формуле «все вещи находятся в постоянном изменении» (Prolegomena. P.164).

[36] Krappe А. Н. La genese des mythes. P. 57.

[37] Математическую символику я рассматриваю как лингвистическую форму выражения.