Пригодна ли неожиданно получившая – во всяком случае, в отечественном обществознании – столь широкое распространения обычно не очень внятно излагаемая (а иногда и вообще не определяемая должным образом ) теория цивилизаций для того, чтобы стать основой для интерпретации истории
| Вид материала | Документы |
- М. В. Арансон скачано с авторского блога, 2147.08kb.
- Иннокентий Федорович Анненский. Последнему обычно приписывается большое влияние, 24.63kb.
- Чем спортсмен отличается от обычного человека? Задумайтесь над этим. Чего вы хотите, 1812.32kb.
- Программа курса «Чудеса аппликации» (2-4 классы), 321.45kb.
- Экзаменационные вопросы по истории мировых цивилизаций понятие культуры в современном, 38.24kb.
- Урок исследование в 10 классе «Слова бывают разные…» по теме «Лексика», 165.06kb.
- Внутренний контроль в обеспечении экономической безопасности, 97.93kb.
- Принципы формирования и использования маркетинговой информации, 26.98kb.
- Вампир арман часть I тело и кровь, 5367.29kb.
- Оптимизация управления товарными запасами, 37.01kb.
Заметно отличной от этой субцивилизации, хотя и явно принадлежащей к китайско-конфуцианской цивилизации является японская субцивилизация.
Она сложилась на японских островах довольно поздно. В середине первого тысячелетия нашей эры, в период формирования государственности, японцы заимствовали из Кореи и Китая основы своей религиозной культуры. Однако это не исключало того, что до таких заимствований у них уже существовали ранние религиозные представления в форме сравнительно примитивного синтоизма (путь духов). Эта религия была наполнена мифологическими преданиями и огромным количеством божеств, начиная с самых известных и значительных из них Идзанаги и Идзанами. Легенда гласит, что японские острова создал Идзанаги после того, как его жена Идзанами умерла при родах, пытаясь родить божество огня. Наиболее почитаемой до наших дней является также богиня солнца Аматерасу, прямым потомком которой считается первый японский император Дзимму (тенно, т.е. сын Неба, или микадо). Количество прочих божеств и духов велико, включая почитавшихся по китайскому стандарту духов покойных предков каждого клана.
Кроме того, в Японию из Китая через Корею проник буддизм Махаяна, быстро завоевавший в стране широкое признание. Соединение синтоизма с буддизмом в рамках хондзи суйдзяку (теория, провозглашавшая божества синтоизма перерождениями будд) произошло здесь непротиворечиво, как то было на первых порах и в Китае. Но в системе хондзи суйдзяку более развитая и философски щедро насыщенная теория буддизма быстро вышла на передний план, показателем чего может служить, в частности, рост числа буддийских монастырей и храмов, а также строительство в столице Нара гигантской 16-метровой скульптуры будды Вайрочана, покрытой золотом.
Влияние конфуцианства в религиозно-философской и этической культуре Японии было вначале не слишком заметным. Однако постоянное пополнение населения страны за счет мигрантов с материка усиливало его значение, как, впрочем, и некоторое влияние религиозного даосизма с его гаданиями и медициной. Слабость позиций конфуцианства в Японии в принципе во многом объясняется тем, что здесь не возникла сильная централизованная власть императора. Эту власть узурпировали вначале регенты из знатного влиятельного дома Фудзивара, а затем сёгуны, военные правители страны, и князья-даймё с их многочисленными вассалами-самураями. Выход на передний план – в отличие от Китая – военной функции власти, а также и уклон в сторону не централизованной, как в большинстве других восточных стран, а так называемой децентрализованной редистрибуции в рамках структуры власти-собственности создали фундамент японского феодализма. В итоге в Японии не возникла потребность ни в чиновной бюрократии ни, естественно, появившейся ради этого системы экзаменов.
Но зато в Японии появился важный для ее исторических судеб слой самураев, людей хотя и преданных своему сюзерену (верность патрону блюлась особо тщательно и была скреплена практикой харакири), но в какой-то мере свободных в своем выборе патрона. Этот выбор, хотя он делался лишь раз в жизни, был важным элементом индивидуальной свободы дворянства в Японии. Правда, японские дворяне-самураи обычно не владели поместьями, а находились на содержании своих патронов. Но культ чести – бусидо - был жесткой нормой для них. Что касается земледельцев и горожан (а города, хотя многие из них формально находились под властью сёгунов и даймё, имели немалое самоуправление), то они отличались свойственными конфуцианской культуре трудолюбием, социальной дисциплиной, а также стремлением к самоусовершенствованию и соревновательностью.
Более того, в отличие от свойственной Китаю самодостаточности Япония никогда не пренебрегала заимствованиями у кого угодно, лишь бы эти заимствования приносили пользу. В частности, это относится к испанцам и португальцам, но особенно к голландцам, колонизовавшим близкие к Японии острова Индонезии и торговавшим с Японией столь важным для японцев огнестрельным оружием. Проникавшие с голландцами европейские достижения науки и техники тоже охотно воспринимались в Японии, где даже появился специальный термин рангаку (голландская наука). Рангаку и рано проникшие в Японию миссионеры, до поры до времени успешно распространявшие там христианские идеи, сыграли немалую роль в подготовке Японии к активным контактам с Западом.
Показательно, что в стране, окруженной морями и не имевшей по этой причине внешних врагов (исключением было разве что нашествие монголов, от которого японцы с помощью взволновавшегося моря сумели с успехом отбиться) именно войны – разумеется, гражданские, а точнее феодальные, - были чуть ли не главным делом в жизни высших сословий страны. Это следует считать важным отличием японской субцивилизации от конфуцианского Китая с его ориентацией на высокообразованную чиновную бюрократию. Однако при всех существенных отличиях от классической конфуцианской нормы, являвшейся базовой основой дальневосточной цивилизации, есть все основания отнести Японию именно к ней. Ведь даже буддизм Махаяны, занявший столь заметное место в религиозной культуре Японии, был – не говоря уже о религиозном даосизме – именно китайским учением, в котором незримо, но в очень значительном объеме можно обнаружить присутствие конфуцианских принципов жизни. Достаточно вспомнить о столь распространенном в Японии дзэн-буддизме.
Трансформация великих цивилизаций
Трансформация всех великих цивилизаций (речь не об их медленной, а в отдельный случаях и вовсе прекратившейся эволюции) тесно связана вызванной триумфом буржуазных преобразований в западном мире в XIX в. и влиянием этих преобразований, ощущавшемся с того времени на всей планете. И хотя практически весь незападный мир принимал преобразования не слишком легко, сочетая приспособление к ним с сопротивлением им, они шли повсюду, причем кое-где семимильными шагами, на протяжении почти полутора столетий. Поэтому естественно возникает вопрос, в чем именно – имея в виду сложившиеся цивилизационные традиции и связанные с ними ценности – проявлялась трансформация в рамках каждой из великих цивилизаций и как следует интерпретировать связанными с ними изменения. Или, иными словами, что повлияло и продолжает кое-где влиять на в общем-то серьезные сдвиги в области столь консервативного явления, как религиозно-культурная традиция и складывающаяся на ее основе цивилизация.
Здесь необходимы существенные пояснения. Да, фундаментом любой цивилизации следует считать именно упомянутую традицию. Но при этом цивилизация как феномен не сводится только к ней. Ведь совершенно не случайно главным ее атрибутом является термин «урбанистическая», который весьма недвусмысленно фиксирует тот несомненный факт, что цивилизация очень тесно связана с социо-политической эволюцией, что ее необходимо воспринимать и как результат определенного достигнутого тем либо иным обществом уровня политогенеза. А это в свою очередь означает, что серьезнейший процесс трансформации каждой и тем более великой современной цивилизации зависит отнюдь не только и даже не столько от перемен в корневых традициях. Более того, эти традиции как таковые вполне могут оставаться неизменными. А процесс перемен, тем не менее, может происходить и реально происходит. Только зависит он уже не от корневой основы данной цивилизации, а от тех кардинальных социо-политических сдвигов, которые оказываются настолько значительными, что влияют на облик, систему ценностей, этические и многие иные стандарты, некогда – как правило, очень давно,- сложившиеся в рамках той или иной цивилизации.
Сказанное означает, что, рассуждая о процессе трансформации великих цивилизаций, следует делать основной упор, во всяком случае в первую очередь, не на какие-либо сдвиги в их традиционных религиозных основах, а на те перемены, которые были вызваны сменой структуры традиционных обществ, включая и раннесредневековую европейскую. Имеется в виду то, что сыграло принципиальную роль в буржуазной трансформации всего мира, а именно замена свойственной главным образом Востоку - хотя в немалой степени и европейскому Западу до XVII-XIX cтолетий - структуры власти-собственности иной, т.е. вышедшей на передний план антично-буржуазной рыночно-частнособственнической структурой со свойственной ей принципиально другой системой идей и институтов. Эти изменения, способствовавшие уменьшению роли генеральной структуры власти-собственности, в наиболее полной мере затронули сначала Запад. Но они же в условиях колониальной политики и торгово-промышленной экспансии буржуазии достигли в XIX в. всех уголков планеты, повлияв в той либо иной степени на все великие цивилизации и более того, на те общности, которые еще не достигли уровня урбанистической цивилизации.
Этого было тем легче достичь, что цивилизации в XIX в. находились в состоянии неустойчивости и объективно были готовы к существенной трансформации потому, что весь мир стал отчетливо ощущать мощный всплеск принципиально новых условий существования, непривычных для подавляющего большинства населявших его людей. Возникали и выходили на передний план в жизни народов иные принципы повседневного бытия, тесно связанные с радикальными преобразованиями в сфере производства и науки, техники и технологии. Появлялись невиданные прежде механизмы и машины, которые вели к кардинальным переменам в организации и масштабах производства, в сети торговых коммуникаций, в формах связи между людьми и т.п. Но самым главным были решительные изменения во взаимоотношениях общества и государства, в правах и свободах человека. Далеко не все были в состоянии не только осознать, но и просто спокойно воспринять все эти новации. Консервативная стабильность и привычка опасаться быстрых изменений, столь характерные для незападного мира на протяжении долгих тысячелетий делала свое дело. Люди пугались всего невиданного и привычно чурались его.
Тем не менее, объективное движение буржуазных преобразований со свойственными им постоянно ускоряющимися темпами было неостановимо. Менялось буквально всё, хотя и не везде сразу и далеко не в одинаковой степени. И субъективно люди в разных странах относились к переменам далеко не одинаково. Очень многое зависело от того, насколько они были подготовлены к новациям, шедшим друг за другом в ошеломляющем темпе и нарастающем объеме. И вот здесь-то и начали играть свою огромную роль цивилизационные различия, обусловленные наиболее устойчивыми в мире людей системами привычных традиций и тысячелетиями устоявшихся ценностей и обыденных предпочтений. Разумеется, такие различия были не только между великими цивилизациями и их субцивилизациями. Они постоянно возникали и в рамках каждой из них, практически в любой стране. И очень трудно провести грань между теми, кто был заинтересован в переменах и содействовал им, и теми, кто напрягал все силы, дабы этому противостоять. Подобного рода раскол хорошо виден в различных странах, включая и нашу, причем не только в прошлом, но даже и сегодня. Поэтому оснований для удивления нет.
Вопрос стоит совсем по-другому: от чего более всего зависят расхождения в обществе по поводу восприятия новаций или склонности к тем либо иным из них? Почему в одних странах – и отнюдь не только на Западе - были сравнительно спокойно восприняты буржуазные преобразования и вообще-то неотделимые от них нормы либеральной демократии с их уважением к правам и свободам индивида? И почему в других уважение к человеку не ставят рядом с почтением к технике, причем в первую очередь к военной? Какую роль в этом играют многовековые традиции власти-собственности и вполне соответствующие им догматы марксистской утопии с ее приматом идеологии над людьми? Ответы на эти вопросы уходят в специфику истории той либо иной страны. Но всегда следует принимать во внимание, что поведение людей зависит не только от динамики исторического процесса, но и от сочетания традиций и систем ценностей, в рамках которых они существовали на протяжении тысячелетий, с готовностью следовать вынужденным переменам либо со склонностью доверчиво воспринимать ложные убаюкивающие идеалы. Эти идеалы могут быть как своими, так навязанными извне.
Трансформация субцивилизаций Запада
Говорить о трансформации христианской цивилизации Запада вроде бы несложно. Но, тем не менее, сложность в том, что каждая ее субцивилизация, а то и модификация по меньшей мере одной их них, католической, имеет определенное своеобразие и по меньшей мере в одном из вариантов – в российском православном - скорей ближе к восточной традиции, чем к западной. И обо всем этом пойдет речь прежде всего. Дело в том, что варианты западной цивилизации исторически очень рано стали откровенно враждебными по отношению друг к другу. И эта враждебность базировалась не на основе расхождений в догматике или хотя бы в важных религиозно-мировоззренческих принципах, как то было характерно для ислама с его суннитами и шиитами. Она была лишь объективным свидетельством резких расхождений в основном по социо-политическим соображениям. Так было в 1054 г., когда греко-православная церковь резко разошлась с римско-католической. Точно так же обстояло дело в XVI в, когда католическому Риму начал противостоять протестантизм, вовсе обходившийся без церкви, ее святых, священников и монахов. Православные не желали воспринимать формировавшиеся на Западе предбуржуазные отношения, предпочитая им устоявшиеся на Руси нормы власти-собственности безо всяких отклонений в сторону античных стандартов. А протестанты, напротив, тяготились жесткостью и все большей разнузданностью католицизма с его инквизицией и индульгенцией, с претензиями на подчинение себе душ той самой предбуржуазии, интересы которой они начали столь успешно выражать.
В итоге западная христианская цивилизация раскололась на три враждебные субцивилизации. И хотя на территории Западной Европы после ожесточенных религиозных войн наступило время более или менее мирного сосуществования католиков и протестантов, а католики были вынуждены не только воспринять буржуазные преобразования, но и активно им содействовать, к полному единству основ цивилизации это не привело. Во-первых потому, что православие оставалось враждебным к обеим западным субцивилизациям, а во-вторых из-за того, что латиноамериканская модификация католицизма стала со временем достаточно заметно отличаться от более продвинутой по объективным показателям европейской. Однако на этом процесс существенных перемен в облике западной цивилизации не завершился. Напротив, он в некотором смысле только начинался. И если эпоха Возрождения была, скрепя сердце, лояльно воспринята консервативным католицизмом, то с веком Просвещения дело обстояло иначе. Идеи мыслителей Просвещения, особенно признанного их лидера, Вольтера, были резко антикатолическими и, если уж на то пошло, вообще не имели отношения к христианству. Зато они щедро заимствовали идеи и институты античности, причем не религиозные (каковых у греков и особенно у римлян было не слишком много), а правовые и, главное, социо-политические.
Именно с XVIII столетия традиция скептического отношения к религии вообще и к христианству в частности, вызванная к жизни протестом со стороны придавленной властью буржуазии, стала все шире распространяться на Западе. Практически это означало, что секуляризованная западная цивилизация заметно меняла свой привычный облик. Она постепенно переставала быть христианской. Христианство не исчезло. Оно играет в Европе и поныне очень важную роль. Дело в другом. Христианство и религия вообще, религиозно-культурные традиции с их библейской основой перестали быть определяющим стержнем современной (для XIX и тем более ХХ-ХХI вв.) западноевропейской цивилизации. И это вполне очевидно, особенно если учесть достижения европейской науки и, в частности, роль дарвинизма. Более того, сравнительно недавние дискуссии в объединившейся Европе в связи с этим вообще ставили под вопрос, нужно ли говорить о важнейшей роли христианской религии в процессе формирования общих цивилизационных параметров Западной Европы в том их виде, какой они являют собой сегодня. Разумеется – во всяком случае с точки зрения авторской концепции данного издания - помнить о христианской первооснове и принимать ее во внимание необходимо. Более того, это касается не только Западной Европы, но и православной его субцивилизации и , конечно же, латиноамериканской католической. Бесспорный факт радикальной трансформации традиционной христианской цивилизации сам по себе никак не опровергает все то, что сказано о роли религиозно-культурной традиции как основе, фундаменте современных цивилизаций во всех их вариантах и модификациях. Но он уверенно свидетельствует о том, что уже в XIX столетии Запад сделал решающий шаг по пути замены структуры власти-собственности иной, антично-буржуазной.
Суть этих событий в том, что западная цивилизация, ставшая уже более секулярной, чем христианской, оказалась наиболее развитой, богатой, благополучной и процветающей. В ней оказалось лучше жить всем. Это вообще-то вполне очевидно, особенно для отечественного читателя. Ведь именно у нас очень часто довольно многие, апеллируя к лучшему, говорят о недостаточной цивилизованности, имея в виду в качестве образца много более совершенную западную цивилизацию. И хотя другие, горячо, порой с пеной у рта возражая им, ссылаются на ценность только отечественной идентичности, это не меняет дела: Запад как современная цивилизация в целом остается для большинства, - даже из числа тех, кто склонен ругать его порядки, - более благополучным и цивилизованным. Он вполне может восприниматься как желанный эталон. И если перед любым из наших соотечественников поставить очень простой вопрос, почему это так, с ответом никто не затруднится, хотя и не обязательно при этом вскроется суть проблемы.
Суть же проблемы сводится к тому, что западноевропейская христианская цивилизация во всех ее вариантах трансформировалась, в результате чего ее религиозная первооснова как бы ушла если и не в прошлое, то во всяком случае в сторону. А олицетворением Запада стала антично-буржуазная либеральная демократия со всеми ее правами и свободами. И стоит обратить специальное внимание на то, что причиной дискуссии в современной объединенной Европе о христианстве было в общем-то именно это колоссальной важности обстоятельство. Иными словами, современная западная цивилизация не столько религиозна, учитывая ее первооснову (а это было вполне заметно еще совсем недавно, до XVIII-XIX вв.), сколько славна восходящими к античным традициям правами гражданина и всеми его свободами. На практике это тесно связано с безусловным приоритетом общества над государством, реализуемым в рамках принятой на Западе повсюду и нигде не извращенной электоральной культурой.
И здесь уместно сопоставить западный протестантизм и католичество в европейской его модификации с православной российской и иберийской (латиноамериканской) католической. При сравнении с Западом православная и латиноамериканская отличаются не столько уровнем развития, но и, что важнее, отношением к либеральной демократии. Эти формы несходства связаны друг с другом и в сумме как раз и объясняют то обстоятельство, что, будучи с точки зрения религиозно-культурной первоосновы очень близкими к христианскому в его первооснове Западу, они не только географически, но и в историко-культурном и социо-политическом отношении далеко не западные. А раз так, то нечего удивляться тому, что трансформация каждого из этих двух вариантов христианской цивилизации отличалась от стандартов Запада.
Российская субцивилизация всегда была подчеркнуто православной («православие, самодержавие, народность» как лозунг). Но при советской власти она почти весь ХХ век не ощущала влияния религии и особенно церкви. Специфика исторической судьбы привела страну к тому, что секуляризация пришла не в виде благородных идеалов века Просвещения, а в форме жестких догм марксистской утопии. А на рубеже XX-XXI столетий, когда с утопией было покончено, православие и особенно церковь не просто возродились. Они, воспользовавшись неприязненно-недоброжелательным отношением к процветающему буржуазному либерально-демократическому Западу, которому большевики ожесточенно противостояли, воспитав в нескольких поколениях людей ненависть ко всему западному и психологию враждебного окружения, пошли в решительное наступление. При этом новая власть, имея в виду недочеты в идейно-этическом воспитании и отсутствие «национальной идеи», оказалась готовой их поддержать. Трансформация российской субцивилизации приняла в этой ситуации уродливые формы. Рыночно-частнособственнические связи в их мафиозно-коррупционном стиле начали развиваться при осуждении либеральной демократии и полном сохранении господства структуры власти-собственности с централизованной редистрибуцией. В итоге страну начало лихорадить, а на смену активно провозглашаемой властями стабильности угрожает прийти стагнация.
Конечно, нет нужды все сваливать на религию и церковь. Но оживление той и другой является очень наглядной и вполне логичной альтернативой в условиях противостояния либеральной демократии. И трансформация христианской цивилизации в этих условиях очень не похожа на то, что происходит на передовом Западе, где религия играет, особенно в США, неизмеримо большую роль, чем в России, но при этом не выдвигает никаких претензий, а напротив, остается частным делом граждан.
Католическая субцивилизация в ее латиноамериканской модификации в XIX веке была весьма далека от энергичной трансформации, хотя темпы усвоения соответствующими странами и народами основ буржуазной либеральной демократии могли считаться и по отношению к некоторым странам справедливо считаются вполне обнадеживающими. И хотя на протяжении всего ХХ века шел сложный процесс дальнейшего усвоения западноевропейских стандартов, а в некоторых странах Латинской Америки нашли отклик марксистские идеи и были проведены соответствующие преобразования (или хотя бы попытки таковых) сближение с Западом там ныне ощущается. Трансформация этого варианта западной христианской цивилизации пока в целом еще мало заметно, но она идет, причем ускоряющимися темпами, что заметно на примере наиболее передовой его части, в Бразилии, Чили или еще в некоторых из многих из ее стран. Латиноамериканские государства стремятся наверстать упущенное в экономике, не забывая при этом о самом главном для успеха – о либерально-буржуазной демократии.
В любом случае проблема трансформации обоих только что рассмотренных вариантов прежней западной христианской цивилизации сводится к тому, смогут ли соответствующие страны и их правящие элиты при желании и правильно намеченной политике добиться сближения с буржуазно-демократическим стандартом современной цивилизации Запада. И следует только приветствовать такую возможность, горячо желая ее реализации и активно сочувствуя всем усилиям, сделанным в этом направлении.
Проблемы трансформации дальневосточной цивилизации
Иначе обстоит дело с трансформацией остальных великих цивилизаций, которые в XIX столетии подвергались энергичному и нередко агрессивному воздействию со стороны колониального Запада. При этом характер и тем более результаты упомянутой трансформации во многом зависели как от местных традиций и особенностей исторического процесса, та и от вызванных обстоятельствами поворотами судьбы. Трансформация ряда дальневосточных стран, т.е. Китая, Кореи, Японии и близкого к ним по историческим судьбам Вьетнама (не стоит вовсе забывать и о Тайване, не говоря уже о Гонконге), имела свои особенности, порой далеко не одинаковые. Поэтому о каждой из субцивилизаций, даже о стране – как и в случае с христианской цивилизацией Запада – необходимо говорить особо. Начнем, естественно, с Китая.
Как о том уже шла речь, эта великая империя, очень заметно ослабевшая к XIX столетию, который был – не стоит об этом забывать – заключительным этапом очередного династийного цикла, решительно противостояла любым попыткам внешних сил нарушить ее привычный образ жизни. Весь XIX век, начиная с энергичного нажима англичан, резко увеличивших контрабандную торговлю индийским опиумом, что привело к «опиумной» войне и поражению в ней империи, Китай в гораздо большей степени сопротивлялся переменам, нежели пытался к ним приспособиться. Он в лице не только правящей элиты, но и широких народных масс, чье отношение к вторжению иностранцев из многих стран Запада проявилось далеко не сразу и приняло наиболее крупные масштабы лишь в самом конце столетия, не воспринимал никаких новаций. Правда, мощное восстание тайпинов в середине века было окрашено в христианские тона. Но это не имело принципиального значения, ибо сами тайпины действовали почти стопроцентно в духе хорошо знакомых империи привычных крестьянских войн. Разве что эта война – если не считать последней во главе с коммунистами в середине ХХ столетия – была наиболее многочисленной, длительной и яростной.
Словом, Китай никак не проявлял смирения, но напротив, делал все, что мог, включая и поддержку на рубеже XIX-XX вв. средневековым отрядам ихэтуаней, дабы остановить неминуемое. Это ему не удалось, как, впрочем, не удались и реформы немногочисленных интеллектуалов, пытавшихся что-то изменить в стране, учитывая складывавшуюся конъюнктуру. И все же обстоятельства сделали нежеланную трансформацию необходимой. Оставался лишь вопрос о выборе пути, на решение которого в начале ХХ в. повлияла сложившаяся в стране обстановка длительной гражданской войны. В условиях развертывания широкомасштабной крестьянской войны выбор был сделан в пользу идей марксизма, которые были несравненно ближе и понятней крестьянам в силу их элементарной примитивности и привлекательности. К тому же этот выбор не был связан с болезненной ломкой традиционной структуры власти-собственности и с выходом на передней план ненавистной буржуазии. Не вдаваясь в рассуждения о сопровождавших этот выбор социальных экспериментах, обратим внимание на основное. Оно сводится к тому, что в разгар войны, невзирая на серьезные попытки партии гоминьдан во главе с Чан Кай-ши реализовать в Китае преимущества буржуазного стандарта, что не привело к успеху, но вынудило гоминьдановцев в 1949 г. покинуть континент и обосноваться на Тайване, Китай стал зоной коммунистического эксперимента.
Практически это означает, что в ходе очередной великой крестьянской войны и безо всякого участия отсутствовавшего стране пролетариата вожди КПК во главе с Мао сделали все для итого, чтобы самая большая в мире страна была вынуждена избрать путь марксистской утопии. Не приходится говорить, что этот путь имел неизбежный конец в виде тупика, из которого Китай, измученный социальными экспериментами, стоившими стране десятки миллионов жизней, сумел выбраться лишь после смерти Мао. Только в 1978 г. решительная политика Дэн Сяо-пина изменила образ жизни страны, введя ее в нормальное для ХХ в. русло рыночно-частнособственнической экономики. При этом было сохранено, - как следует полагать, главным образом во избежание излишнего напряжения в пока еще не упорядоченной огромной стране, не говоря уже о новой кровавой смуте, – лидерство КПК с соответствующей организацией администрации и риторикой.
И вот здесь самое время обратить внимание на традиционные принципы жизни конфуцианского Китая. Дело в том, что именно они сыграли решающую роль в поразительных успехах великой страны в ходе ее решительной и идущей без серьезных эксцессов радикальной буржуазной по сути трансформации. Связанные с ней перемены уже дали великолепные результаты, хотя при этом очень сказывается почти полное отсутствие элементов либеральной демократии с ее правами, свободами и высокой электоральной культурой. Не вдаваясь в детали, нужно заметить, что для современного Китая характерна причудливая смесь конфуцианской традиции, буржуазных рыночно-частнособственнических связей и марксистско-коммунистического авторитаризма. И если о буржуазии и марксизме говорить особо не приходится, то о традиции стоит напомнить.
Она сводится к тысячелетиями воспитанным идеалам социальной дисциплины и самоконтроля, к понятию о необходимости постоянно, целеустремленно и самоотверженно трудиться. Всегда считалось, что необходимо всю жизнь самосовершенствоваться, не избегать соревнования с другими, стремиться к достижению успехов в такого рода соревновании (вспомним о системе экзаменов). При этом основным мотивом и стимулом должно было быть не достижение низменной выгоды, но шаг к высокому благородству во имя истины и справедливости. Следует согласиться не только с тем, что все эти высокие идеалы (а к ним очень существенно добавить культ предков, в реальности всегда сводившийся к уважению к человеку) вполне сопоставимы с самыми выдающимися религиозными заповедями. Мало того, они в чем-то очень весомом перекликаются – на что уже было обращено внимание – с протестантским отношением к труду. А это значит, что в своей глубинной основе заповеди великого Учителя не противоречат буржуазным преобразованиям и лежащим в их основе усилиям. Напротив, они солидаризируются с ними, пусть даже на весьма древнем и соответственно более примитивном уровне.
Восприняв основы заложенной в народе конфуцианской традиции, китайский народ сегодня активно трансформирует не столько даже эту великую традицию, сколько свой привычный – без особо заметной роли религии – образ жизни. И коммунистический авторитаризм, подчас проявляющийся в весьма прискорбной форме, на этом фоне вполне может восприниматься как вынужденная оболочка, от которой быстрыми темпами трансформирующийся Китай сможет довольно безболезненно избавиться. Во всяком случае, уже сегодня трансформирующаяся китайская цивилизация дает многим пример того, как следует идти вперед даже в тех условиях, которые навязаны ей историей. Впрочем, фиксируя энергию движения огромной страны к ее будущему, нельзя забывать и о тех заметных препятствиях, которые усложняют путь. Имеются в виду восходящие ко вчерашнему прошлому ограничения и преследования несогласных и инакомыслящих, а также поведение властей к таким явно инородным по отношению к Китаю, китайцам и к их цивилизационным традициям автономным окраинным территориям, как Тибет.
Ламаизм, как и вообще буддизм – это, как упоминалось, одна из наиболее толерантных и миролюбивых религиозно-цивилизационных традиций. Когда в XVIII веке китайские войска без существенных военных действий присоединили Тибет к империи, они почти не встречали сопротивления
Но все было приемлемо до тех пор, пока КПК не приняла решения, что пора и Тибет превратить в зону коммунистических реформ. Это, как известно, вызвало естественное, хотя и вначале вполне мирное противодействие со стороны тибетцев. Позже ситуация усугубилась до того, что наиболее значимая часть тибетского населения, включая всю теократическую элиту, вынуждена была в 1959 г. покинуть страну и обосноваться в пригималайской Индии. С тех пор известный уже всему миру 14-й далай-лама, лауреат Нобелевской премии мира, вот уже полвека вынужден жить вне своего родного Тибета. А в Тибете время от времени вспыхивают довольно энергичные движения тибетцев, протестующих против подобного положения вещей и настаивающих на предоставление им широкой автономии. Всплеск недовольства в 2008 г. принял заметные формы, что после вооруженного подавлении движения властями Китая вызвало мощный резонанс в странах Запада, особенно обострившийся в связи с тем, что события совпали с приближавшейся олимпиадой 2008 года в Пекине.
Вьетнамский путь трансформации во многом схож с китайским, причем в основе его лежит примерно такая же смесь традиционных конфуцианских норм жизни, буржуазных рыночно-частнособственнических отношений и коммунистического авторитаризма. Сложнее ситуация с Кореей, оказавшейся в силу исторической судьбы разделенной на части. Для северной ее части трансформация выразилась в усвоении и бесчеловечной реализации наиболее жесткой формы большевистского тоталитаризма с сохранением и даже усугублением норм, свойственных структуре власти-собственности. Достаточно упомянуть о типичном для тоталитарно-коммунистических режимов полном запрете на частную собственность. А для южной – как и для Тайваня – напротив, главным следует считать отказ от традиционной структуры власти-собственности и наиболее последовательное восприятие буржуазных преобразований. Они шли довольно быстро, заняв всего несколько десятилетий и активно сопровождаясь облагораживающими их либерально-демократическими реформами (с особым внимание к правам и свободам, к высокой электоральной культуре), что стоит отметить с особым удовлетворением. От этого, между прочим, и результаты: кто сегодня не знает об успехах современного производства в этих странах !?
Что касается Японии, то нужно заметить, что фундаментальные основы японского образа жизни, которые столь энергично и успешно способствовали ее адаптации ко многим западным стандартам уже на рубеже XIX-XX столетий, были сформированы прежде всего и в наибольшей степени важнейшими элементами образа жизни и основными чертами характера, которые были созданы в свое время великим Конфуцием и восприняты не только в Китае и соседних с ним Корее и Вьетнаме, но и в Японии, хотя и многим отличавшейся от Китая, но в то же время и гораздо большее заимствовавшей из него. Для Японии путь к процветанию был связан не только с первоначальными поразительными успехами по пути умеренно-буржуазной трансформации, которая после реставрации Мэйдзи, означавшей слом старой структуры власти-собственности, вывел эту страну в ряды высокоразвитых держав. Гораздо более важную роль в развитии Японии сыграли реформы, силовым образом реализованные американским генералом Д. Макартуром с его умными советниками после завершения второй мировой войны. Руины, из которых с трудом выкарабкивалась страна, облегчали необходимые реформы. В итоге новая высокоразвитая буржуазная Япония стала процветающей и высокопроизводительной индустриальной державой. При этом восприятие всех основных достижений буржуазного Запада, включая либеральную демократию в ее полном объеме, не помешало сохранить в ходе радикальной трансформации дорогую любой стране ее цивилизационную и этническую идентичность, что легко заметить при посещении Японии и даже просто при заочном знакомстве с ней.
Трансформация индо-буддийской цивилизации
Огромный мир индо-буддизма оказался очень разным с точки зрения проблем его трансформации. С одной стороны англичане, доминировавшие во многих его странах и прежде всего в Индии, сыграли очень большую и в принципе бесценную роль во всем том, что касалось основ либеральной демократии, усвоение которых резко ускоряло процесс благодетельной трансформации, основанной на приоритете буржуазных преобразований, современных западных идей и институтов. Разумеется, констатация этого безусловного факта отнюдь не исключает того, что в качестве колонизаторов английские джентльмены были отнюдь не безупречны, что они при случае силой, а то и с оружием подавляли недовольство местного населения. Но одно не исключает другого. Английские колонизаторы очень умело использовали сложившуюся обстановку и в конечном счете добились своего, превратив Индию в несвойственный для Востока образец демократии..
Как и ослабевшие мусульманские падишахи, но несравненно более успешно они сделали оправдавшую себя ставку на противопоставление одних частей страны другим, что позволило им чужими руками завоевать Индию кусок за куском. При этом, в отличие от падишахов, англичане отнюдь не стремились подавить или ограничить какую-либо религиозную общность. Эта толерантность, которая сочеталась с индийско-индуистской, приносила свои плоды. Не стоит поэтому обходить вниманием и принижать то немаловажное обстоятельство, что Великобритания активно использовала расчлененность субконтинента для того, чтобы постепенно внедрить в него институциональные основы буржуазной либеральной демократии и традиционного британского парламентаризма. Как бы то ни было, но результат налицо: не только в Индии и в ряде соседних с ней буддийских стран Индокитая, но и в той ее части, где ислам господствовал (Пакистан и Бангладеш), английское колониальное владычество давало – если иметь в виду либерально-демократическую перспективу – позитивные результаты.
Конечно, здесь – как и в сопоставимом с Индией по размерам и проблемам Китае - существует немало сложностей. Хотя в самой Индии экономический рост и интенсивные буржуазные преобразования уже давно дают о себе знать, а либеральная демократия в чести, страна все-таки остается пусть даже одним из самых передовых, но все же пока лишь развивающихся государств Востока со многими обременяющими их привычными нормами, начиная с обилия беднейшего населения. Это важно иметь в виду для того, чтобы понять как место Индии в ряду успешных мировых держав, так и сложность ее внутренней структуры, очень тесно связанной с древними религиозно-культурными традициями, уходящей мощными корнями в далекое прошлое.
Ведь традиционная индуистская религия, оказавшаяся на удивление легко совместимой в некоторых основных ее принципах с либеральной демократией, подверглась трансформации практически в очень небольшой степени. Одной из главных причин этого следует считать упоминавшееся уже обстоятельство, сводящееся к тому, что система общин и каст удачно вписалась в генеральные основы английского парламентаризма с принципом пропорционального представительства. А вся вполне осознанная политика англичан с их ставкой на формирование национальной элиты, воспитанной в Англии и по английскому стандарту принесла еще большие результаты. В конечном итоге Индия, как и ряд иных колоний Британии в зоне индо-буддийской цивилизации, постепенно и сравнительно безболезненно трансформировались. И хотя трансформация, особенно в самой Индии, коснулась далеко не всех, а огромная низкокастовая масса населения практически до наших дней ее не очень-то ощущает, Индия в целом сегодня является – в отличие от того же сравнимого с ней Китая – страной с высоким демократическим стандартом. Это очень помогает ее трансформации, даже если чувствуется нелегкий балласт в виде массы бедняков (к слову, их очень много осталось и в глубинных районах современного Китая). Ведь почти не видимая, даже запрещенная ныне законом, но существующая на практике резкая грань между низкокастовым большинством и высококастовым меньшинством играет важную роль в современной Индии, позволяя правительству проводить необходимые для страны реформы, активно улучшающие жизнь меньшинства при пассивном неучастии в этом процессе большинства.
На Цейлоне процесс трансформации аналогичен индийскому. О том же можно сказать и применительно к другим странам. Буддийский Таиланд, к примеру, давно уже успешно идет по такому же пути. Даже в Бирме, где о нормах либеральной демократии вплоть до сегодняшнего дня много говорить не приходится, существенно то обстоятельство, что в народе эти идеи глубоко укоренены. Это находит свое выражение в спорадических массовых выступлениях недовольных во главе с буддийскими монахами и лидерами влиятельных партий, выступающих против стоящей у власти горстки авторитарно настроенных генералов. Можно снова напомнить, что принципы буржуазного производства с его рыночно-частнособственническими связями и либеральная демократия не противоречат сохранению во всех таких странах их религиозно-культурной цивилизационной идентичности. Просто в них – как и в Японии, на юге Кореи и на Тайване, на Цейлоне и в Таиланде, да и во многих иных странах