1. Врата смерти Перед Эрагоном высилась темная башня; там таились чудовища зверски замучившие Гэрроу, который был для него как отец
| Вид материала | Документы |
- Как Дисней стал художником, 1738.11kb.
- Ый рано, ли поздно будет собран и опубликован для тех, кто там был и еще помнит, для, 1903.19kb.
- Поездка наша и возвращение прошли весьма благополучно. Большое спасибо вашей фирме, 13.77kb.
- Двери восприятия, 679.39kb.
- Двери восприятия, 587.83kb.
- Лекция Окончание жизненного пути и пути во Христе Николая Васильевича Гоголя, 143.74kb.
- И о ней до самой своей смерти думал мой отец. Отец умер в 1969 году, и тогда я начал, 6855.07kb.
- Борис Житков родился 11 сентября 1882 г в Новгороде; его отец был преподавателем математики,, 67.1kb.
- Online библиотека tp://www bestlibrary, 4170.71kb.
- Наука Алексей Ефимович Левин, кандидат философских наук, Институт философии ан СССР, 276.15kb.
И вдруг Эрагона осенило.
– А Благден! – воскликнул он. – Белый ворон королевы Имиладрис! Он ведь тоже знает о Броме, не так ли?
Оромис удивленно приподнял бровь:
– Вот как? Я с ним никогда об этом не говорил. Нет, это ненадежное существо, не стоит ему верить.
– В день, когда мы с Сапфирой вылетели на Пылающие Равнины, он загадал мне загадку… Я точно не помню, но он говорил что-то о том, что один из двух кажется одним, а на самом деле он – это сразу двое… Думаю, он намекал на то, что мы с Муртагом имеем только одного общего родителя.
– Вполне возможно, – сказал Оромис. – Благден был здесь, в Эллесмере, когда Бром рассказывал мне о тебе. Я бы не удивился, узнав, что этот остроклювый воришка торчал рядом, спрятавшись на дереве, и подслушивал. Есть у него такая гадкая привычка. Но может также оказаться, что эта загадка – результат его очередного приступа ясновидения.
Тут Глаэдр зашевелился, потянулся, и Оромис, оглянувшись на своего золотистого дракона, изящным движением поднялся из-за стола и сказал:
– Фрукты, орехи и хлеб – это, конечно, вкусная еда, но после вашего перелета вам нужно кое-что поосновательнее. У меня почти готов суп, он стоит на плите. Нет-нет, не вставай, я сам все сюда принесу.
Неслышно ступая по мягкой траве, Оромис исчез в своей крытой корой хижине, и резная дверь сама закрылась за ним. Глаэдр только фыркнул и, снова закрыв глаза, погрузился в дремоту.
И воцарилась тишина, если не считать шороха ветвей, раскачиваемых ветром.
47. Наследие
Эрагон еще несколько минут посидел за круглым столом, потом встал и подошел к самому краю утеса, глядя вниз, на перекатывающиеся волнами кроны деревьев. Носком сапога он столкнул вниз камешек и долго смотрел, как он, отскакивая от стен утеса, падает все ниже и ниже, пока совсем не исчез из виду, провалившись в заросли.
Сзади хрустнула ветка, и Эрагон увидел, что к нему подошла Сапфира. Она уселась рядом, и по траве сразу заскользили многочисленные солнечные зайчики, отраженные ее синей чешуей. Сапфира тоже некоторое время молча смотрела вниз, потом спросила:
«Ты на меня злишься?»
«Нет. Конечно же нет! Я прекрасно понимаю, что ты не могла нарушить данную тобой клятву. Просто очень жаль, что Бром сам мне всего этого не рассказал. Жаль, что он счел необходимым скрыть от меня правду».
Сапфира повернула к нему голову:
«И что ты теперь чувствуешь?»
«Ты это знаешь не хуже меня».
«Еще совсем недавно это действительно было так. Но прошло всего несколько минут, и теперь все иначе. Ты словно весь замер внутри, и заглядывать в твои мысли сейчас – все равно что в озеро, такое глубокое, что не видно дна. Что у тебя сейчас творится в душе, маленький брат? Гнев там. Или счастье? Или ты вообще ничего не чувствуешь? Или просто не хочешь делиться своими ощущениями?»
«А в душе у меня всего лишь признание того, что следует признать. – Эрагон повернулся к ней лицом. – Я уже ничего не могу изменить: мои родители – это мои родители; с этим я смирился еще на Пылающих Равнинах. Что есть, то есть, и сколько зубами ни скрипи, ничего не изменишь. А вообще… я, наверное, рад, что могу считать Брома своим отцом. И все же… Как-то слишком много сразу на меня свалилось…»
«Может быть, тебе поможет то, что могу тебе дать я? Хочешь заглянуть в мою память и узнать, что в ней оставил для тебя Бром? Или лучше еще подождать?»
«Нет, ждать мы больше не будем. Если это отложить, другой такой возможности у нас может и не появиться».
«Тогда закрой глаза и позволь мне показать тебе, что когда-то произошло».
Эрагон сделал, как она велела, и сразу же испытал целый водопад самых разнообразных ощущений – зрительные образы, звуки, запахи и многое другое – все то, что она сама ощущала, перенося в свою память воспоминания Брома.
Прямо перед собой Эрагон увидел лесную поляну – видимо где-то у подножия западных отрогов Спайна. Трава на поляне была густой и высокой; бледно-зеленые лишайники клочьями свисали с высоких старых деревьев. Здесь всегда выпадало много дождей, приносимых ветрами с близкого океана, и растительность выглядела значительно зеленее и богаче, чем в долине Паланкар. Глядя на все это глазами Сапфиры, Эрагон воспринимал все оттенки зеленого и красного в несколько более приглушенном виде, иначе, чем сам, зато синий спектр Сапфира воспринимала куда более интенсивно, чем он. В воздухе явственно пахло влажной землей и гнилой древесиной.
В центре поляны лежало поваленное дерево, на котором сидел Бром.
Капюшон его плаща был откинут, голова обнажена. На коленях у него лежал меч. Кривоватый, испещренный рунами посох стоял рядом, прислоненный к поваленному стволу. На правой руке сверкало кольцо с сапфиром.
Долгое время Бром не двигался. Потом, прищурившись, посмотрел в небо. Крючковатый нос отбрасывал ему на лицо длинную тень. Услышав его хриплый голос, Эрагон Даже пошатнулся, всем своим существом ощущая перемещение во времени.
– И вечно солнце прокладывает свой путь от горизонта до горизонта, и вечно луна следует за ним, и вечно дни следуют за днями, не заботясь о жизнях, которые они стирают в прах одну за другой, – промолвил Бром, по-прежнему глядя в небо. Потом, опустив глаза, посмотрел на Сапфиру – и Эрагону показалось, что он смотрит прямо на него. – И как бы они ни старались, ни одно живое существо не избежит смерти, даже эльфы и духи. Каждого ждет свой конец. Если ты сейчас видишь меня, Эрагон, значит, мой конец уже пришел, я мертв, а ты уже знаешь, что я – твой отец.
Из кожаной сумки, висевшей у него на поясе, Бром достал свою трубку, набил ее, раскурил, тихо произнеся: «Брисингр!» – и несколько раз затянулся, раскуривая ее. Потом продолжил:
– Если ты и впрямь видишь все это, Эрагон, ты, я надеюсь, жив и здоров, а Гальбаторикс уже мертв. Впрочем, вряд ли это возможно. Хотя бы по той простой причине, что ты – Всадник, а Всадники не знают отдыха, пока на земле существует несправедливость. – Бром негромко рассмеялся и покачал головой, отчего его длинная борода заволновалась, точно морская волна. – Увы, у меня не хватит времени, чтобы поведать тебе хоть половину того, что хотелось бы. Я, пожалуй, и сам стану вдвое старше, когда доберусь до конца. Чтобы сократить свой рассказ, я приму как данность, что Сапфира уже рассказала тебе, как я познакомился с твоей матерью, как Селена умерла и как я оказался в Карвахолле. Жаль, конечно, что я не могу рассказывать это, глядя тебе в глаза. Может, правда, нам еще удастся встретиться с тобой, и тогда Сапфире не придется открывать тебе свою память, но я сильно в этом сомневаюсь. Слишком много горестей и печалей я пережил за свою долгую жизнь. Эрагон, и они преследуют меня, и я уже чувствую, как ледяной хлад охватывает мои члены, чего никогда не бывало прежде. Думаю, пришел твой черед подхватить выпавшее из моих рук боевое знамя. Есть еще много дел, которые я надеюсь завершить, но не ради себя, а ради лишь тебя одного. А ты не только завершишь все, что не успел я, но и превзойдешь меня в своих свершениях. Я в этом не сомневаюсь. Но прежде чем могильная земля покроет меня, я хочу хотя бы один раз, вот сейчас, назвать тебя своим сыном… Мой сын… Все эти годы, Эрагон, я страстно желал открыть тебе, кто я такой, кем я тебе прихожусь. Для меня было ни с чем не сравнимым удовольствием, счастьем смотреть, как ты растешь; но какой же пыткой оказалась необходимость вечно хранить тайну твоего рождения! – Бром снова засмеялся хриплым, лающим смехом. – В общем, мне так и не удалось уберечь тебя от слуг Гальбаторикса, верно? Если ты все еще теряешься в догадках насчет того, кто виноват в смерти Гэрроу, то знай: вот он, виновник, сидит перед тобой. Да, увы, и во всем виновата моя глупая беспечность. Мне никогда не следовало возвращаться в Карвахолл. И что же? Гэрроу мертв, а ты стал Всадником. Предупреждаю тебя, Эрагон, остерегайся той, кого полюбишь всем сердцем, ибо у судьбы, по-моему, есть некий особый, смертельный интерес к подобным делам членов нашей семьи.
Облизав губами мундштук трубки, Бром несколько раз затянулся дымом горящего сухого листа, выпуская в сторону клубы совершенно белого дыма. Ноздри Сапфиры забило его горьким запахом.
– Мне есть о чем сожалеть, – продолжал Бром, – но к тебе, Эрагон, это совершенно не относится. Ты можешь иной раз вести себя как безмозглый дурак, например позволив бежать этим уродам, ургалам, но ты не больший идиот, чем я был в твоем возрасте. – Тут он покивал. – По сути дела, ты совсем не идиот. Я горжусь таким сыном, как ты, Эрагон, очень горжусь, так, что тебе и не понять. Никогда не думал, что ты станешь Всадником, таким, каким был я. Да и не хотел я для тебя такого будущего. Но видеть тебя с Сапфирой – ах, я прямо-таки чувствую себя петухом, приветствующим восходящее солнце! – Бром снова затянулся. – Я понимаю, что ты, вероятно, гневаешься на меня за то, что я от тебя скрыл. Не могу утверждать, что и сам был бы счастлив узнать имя своего отца таким же образом. Но нравится тебе это или нет, мы с тобой – одна семья, ты и я. А поскольку я не в состоянии обеспечить тебе заботу, которую обязан был бы обеспечить тебе как отец, я дам тебе единственное, что могу дать, – совет. Можешь ненавидеть меня, Эрагон, но прими к сведению то, что я тебе скажу, потому что я знаю, что говорю.
Свободной рукой Бром ухватился за ножны своего меча, так крепко, что на руке вздулись вены. И закусил трубку зубами.
– Итак. Совет мой состоит из двух частей. Что бы ты ни делал, оберегай тех, кого любишь, кто тебе дорог. Без них жизнь гораздо более убогая, жалкая, чем ты можешь себе представить. Вполне очевидная истина, я знаю, но от этого она не делается менее справедливой. Это первая часть моего совета. Что до остального… Если тебе повезло и ты уже убил Гальбаторикса… или если кому-то повезло перерезать глотку этому предателю, тогда прими мои поздравления. Если же нет, тогда тебе следует понять, что Гальбаторикс – твой самый страшный и самый опасный враг. И пока он жив, ни тебе, ни Сапфире не видать ни мира, ни спокойствия. Ты можешь укрыться на самом дальнем конце земли, но если ты не встанешь на сторону Империи, то однажды тебе все равно придется выступить против Гальбаторикса. Извини, Эрагон, но такова правда. Я сражался против многих магов и против нескольких Проклятых, и пока что всегда их побеждал. – Морщины на лбу Брома собрались еще сильнее. – Ну, всех, кроме одного – но тогда я еще просто не дорос. Как бы то ни было, но причина того, что я всегда выходил победителем, заключается в том, что я, в отличие от большинства, пользуюсь своими мозгами. Я не самый сильный маг и колдун, да и ты тоже, особенно в сравнении с Гальбаториксом. но, когда дело доходит до дуэли между волшебниками, ум гораздо более важен, чем сила. Чтобы победить мага, совсем не обязательно тупо биться о его сознание. Нет! Чтобы обеспечить себе победу, нужно определить для себя, каким образом твой противник обрабатывает и интерпретирует поступающую информацию и как реагирует на окружающий мир. Дело вовсе не в том, чтобы изобрести новое заклинание, которого раньше никто не сподобился придумать; вся штука в том, чтобы найти заклинание, которое проглядел твой противник, и использовать его против него. Задача не в том, чтобы прорваться сквозь защитные барьеры вокруг чьего-то сознания; задача в том, чтобы обойти их, проникнуть под, ними или обходным путем. Никто не может знать все, Эрагон. Помни это. Гальбаторикс, может быть, обладает огромной силой и властью, но он не в состоянии предусмотреть все возможности. И что бы ты ни делал, ты должен всегда думать быстро и находчиво. Никогда не позволяй себе увлечься какой-нибудь одной мыслью, потому что можешь не увидеть за нею других возможностей. Гальбаторикс безумен, значит, непредсказуем. Но у него не все в порядке с логикой, он не умеет мыслить последовательно, как обычный человек. И если ты сможешь найти эти дефекты, эти прорехи в его образе мыслей и в логике его поведения, тогда вам с Сапфирой, вероятно, удастся его победить. – Бром опустил трубку. Лицо его помрачнело. – Надеюсь, ты сумеешь это сделать. Мое самое большое желание, Эрагон, – это чтобы вам с Сапфирой выпала долгая и плодотворная жизнь, свободная от страхов перед Гальбаториксом и Империей. Мне бы очень хотелось самому защитить тебя от любых опасностей, но, увы, это не в моей власти. Я могу лишь дать тебе несколько советов, научить тебя тому, чему пока еще в состоянии тебя научить… О, мой сын! Что бы с тобой ни случилось, знай: я люблю тебя, и твоя мать тоже тебя любила. И пусть звезды освещают твой путь, Эрагон, сын Брома!
Последние слова Брома гулким эхом прозвучали в ушах Эрагона, и память Сапфиры закрылась. Лицо Брома исчезло. Чувствуя в душе пустоту и мрак, Эрагон открыл глаза и с удивлением понял, что по лицу его текут слезы. Он горько усмехнулся и вытер глаза подолом рубахи. «А ведь Бром и впрямь боялся, что я возненавижу его», – подумал он и невольно всхлипнул.
«Что с тобой?» – встревоженно спросила Сапфира.
«Ничего, сейчас все будет в порядке, – ответил Эрагон, поднимая голову. – Мне, правда, не совсем по душе некоторые дела Брома, но я все равно горжусь тем, что он мой отец, и тем, что могу носить его имя. Это был великий человек… Но вот что не дает мне покоя: я так ни разу и не смог поговорить с отцом и матерью как со своими родителями…»
«Зато у тебя была возможность пожить рядом с Бромом. На мою долю такого счастья не выпало: и мой отец, и моя мать погибли задолго до того, как я появилась на свет. Единственное, что я знаю о них, – это обрывки весьма туманных воспоминаний, сохранившихся в памяти Глаэдра».
Эрагон положил руку ей на шею, и так, утешая друг друга, как умели, они и стояли на краю утеса, глядя на бескрайнее зеленое море внизу.
Вскоре из хижины появился Оромис, который нес две тарелки с супом, и Эрагон с Сапфирой медленно направились к столу, над которым возвышался необъятный бок Глаэдра.
48. Сердца сердец
Эрагон отодвинул от себя пустую тарелку, и Оромис спросил:
– Хочешь взглянуть на амулет твоей матери? Эрагон так и замер.
– Да, конечно!
Из складок своей белой туники Оромис извлек обкатанный голыш серого аспидного сланца и передал его Эрагону.
Камень был прохладный и гладкий на ощупь. Эрагон знал, что на его оборотной стороне он непременно обнаружит портрет матери – такие портреты, нарисованные волшебными красками, были очень распространены у эльфов. Эрагон весь задрожал от охватившей его тревоги. Ему всегда хотелось увидеть свою мать, но теперь, когда представилась такая возможность, он боялся, что реальность разочарует его.
Он заставил себя перевернуть голыш и всмотрелся в изображение. Там было нарисовано чистое и ясное утро в саду, полном красных и белых роз, которые освещали первые бледные лучи солнца. Меж клумбами роз вилась посыпанная гравием дорожка, и на этой дорожке стояла на коленях женщина, держа в сложенных лодочкой ладонях цветок белой розы и вдыхая его аромат. Ресницы ее были опущены, на губах слабая улыбка. Она была поистине прелестна. Лицо ее показалось Эрагону необычайно нежным и мягким, однако на ней были доспехи из простеганной кожи с чернеными стальными наручами на локтях и такими же наголенниками на икрах. На поясе висели меч и кинжал. В ее лице Эрагон находил определенное сходство и с самим собой, и с Гэрроу, ее родным братом.
Портрет потряс Эрагона до глубины души. Он приложил ладонь к поверхности голыша-амулета, страстно мечтая проникнуть туда, в этот нарисованный сад, и хотя бы прикоснуться к ее руке…
– Бром отдал мне этот амулет на хранение, – сказал Оромис. – Перед тем как покинуть Карвахолл. Теперь я передаю его тебе.
Не поднимая глаз, Эрагон спросил:
– А ты не мог бы пока подержать его у себя? Вдруг я выроню его или разобью случайно во время грядущих боев и перелетов.
Пауза, что за этим последовала, заставила Эрагона поднять глаза. Он оторвался наконец от портрета матери и посмотрел на Оромиса. Тот пребывал в меланхолической задумчивости.
– Нет, Эрагон, не могу, – ответил он. – Тебе самому придется что-то придумать, чтобы сберечь этот амулет.
«Но почему?» – хотелось спросить Эрагону, однако он промолчал, увидев, сколь печален взгляд старого эльфа.
Впрочем, Оромис и сам объяснил причину своего отказа:
– Твое пребывание здесь крайне ограничено во времени, а нам еще многое предстоит обсудить. Ну что, мне самому догадываться, о чем ты в первую очередь хотел бы меня спросить, или ты все-таки изложишь мне свои вопросы?
Эрагон нехотя положил амулет на стол и перевернул его так, чтобы он лег изображением вверх.
– Оба раза, когда мы сходились с Муртагом и Торном в бою, Муртаг оказывался сильнее и могущественнее любого вардена. На Пылающих Равнинах им удалось одолеть нас с Сапфирой, потому что тогда мы еще не знали, насколько он силен. И если бы он не поддался внезапному душевному порыву, мы были бы сейчас пленниками в Урубаене. Ты как-то обмолвился, будто знаешь, как Гальбаторикс сумел достигнуть такого могущества. Расскажи это нам, Учитель! Нам очень важно знать это – в том числе и для твоей собственной безопасности.
– Не мне следовало бы рассказывать тебе об этом, – возразил Оромис.
– А кому же? – удивился Эрагон. – Ты не должен…
И тут Глаэдр, лежавший у Оромиса за спиной, приоткрыл один свой глаз величиной с круглый боевой щит и сказал:
«Мне!.. Источник могущества Гальбаторикса – в сердцах драконов. Это у нас он крадет силу. Без нашей помощи Гальбаторикс уже давно бы пал под ударами эльфов и варденов».
Эрагон нахмурился:
– Не понимаю!.. С чего бы это вам помогать Гальбаториксу? Да и как вы можете?! Во всей Алагейзии осталось лишь четверо драконов да еще одно яйцо… не так ли?
«Многие из драконов, которых сразили Гальбаторикс и Проклятые, до сих пор живы, Эрагон. Погибли только их тела».
– До сих пор живы?! – Эрагон был потрясен. Он оглянулся на Оромиса, но эльф сидел молча, с непроницаемым лицом. Еще сильнее смутило Эрагона то, что и Сапфира, похоже, не разделяла его возмущения.
Глаэдр повернул голову, чтобы лучше видеть Эрагона, и его золотистая чешуя так и заскрежетала.
«В отличие от других Живых существ, – вновь заговорил он, – душа и сознание дракона пребывают не только у него в черепе. В груди у каждого дракона имеется некий твердый предмет, похожий на драгоценный камень и по составу напоминающий нашу чешую. Называется он «Элдунари», что значит «сердце сердец». Когда дракон вылупляется из яйца, его Элдунари чистое и тусклое. Таким оно обычно и остается в течение всей его драконьей жизни, а потом распадается вместе с его телом. Однако мы по собственному желанию можем перенести свою душу, свое сознание в Элдунари. И тогда оно приобретает тот же цвет, что и наша чешуя, и начинает светиться, точно тлеющий уголек. В таких случаях Элдунари способно пережить разложение плоти своего хозяина, так что сущность дракона будет жить еще сколь угодно долго. Кроме того, дракон может изрыгнуть свое Элдунари и при жизни. Короче говоря, тело дракона и его Душа, его сознание способны существовать раздельно, оставаясь при этом тесно связанными друг с другом. И это при определенных обстоятельствах может оказаться весьма полезным. Однако когда мы так поступаем, то подвергаемся огромной опасности, ибо тот, кто держит в руках Элдунари дракона, владеет и его душой, а потому может заставить его выполнять любые свои приказы, даже самые ужасные».
Представив себе возможные последствия того, что описал Глаэдр, Эрагон похолодел. Глянув на Сапфиру, он спросил:
«Значит, ты тоже об этом знала?»
Чешуя у нее на шее встала дыбом, и она сделала головой какое-то странное движение, точно змея.
«Я всегда знала о существовании Элдунари. И разумеется, всегда ощущала его присутствие внутри себя, но мне и в голову не приходило рассказывать об этом тебе».
«Но почему?! Ведь это так важно!»
«А разве ты сам бы счел нужным рассказывать кому-то, что у тебя есть, скажем, желудок или сердце? Или печень, или любой другой орган? Мое Элдунари – это неотъемлемая часть того, чем я являюсь. Да с какой стати мне было упоминать о части своего организма?»
«Стало быть, ты все знала».
«Ну, знала-то я не слишком много. Глаэдр, правда, намекал, что наше сердце сердец важнее прочих частей нашего тела, и предупреждал меня, что его следует особо беречь, иначе оно может попасть в руки наших врагов. Никаких других объяснений он не дал, но я потом и сама догадалась почти обо всем, что он только что тебе рассказал».
«И тем не менее ты не сочла нужным поведать об этом мне?»
«Я хотела, но, как и в случае с Бромом, дала слово – на этот раз Глаэдру, – что никому про это не расскажу, даже тебе».
«Да как ты могла согласиться?!»
«Я полностью доверяю Глаэдру и Оромису. А ты разве нет?»
Эрагон, насупив брови, повернулся к эльфу и золотистому дракону:
– Почему вы нам раньше об этом не сказали?
Оромис вновь преспокойно наполнил бокалы вином и ответил:
– Чтобы защитить Сапфиру.
– Защитить? От кого? От чего?
«От тебя, – ответил ему Глаэдр, и Эрагона так удивил и оскорбил этот ответ, что он просто слов не находил, чтобы выразить свое негодование. А Глаэдр продолжал: – Дикие драконы обычно узнавали о существования своего Элдунари от кого-то из старших родственников, когда достигали такого возраста, когда уже способны были понять, как им пользоваться. Ни один дракон никогда не станет переносить свою душу в сердце сердец, не сознавая полностью все возможные последствия этого. Но у Всадников возникла иная традиция. Первые несколько лет партнерства между драконом и Всадником крайне важны для установления дружественных, почти родственных отношений между ними; и Всадники выяснили, что сообщить им об Элдунари лучше тогда, когда новый Всадник и его дракон получше узнают друг друга. Иначе в силу юношеской беспечности и даже глупости дракон может изрыгнуть свое сердце сердец просто для того, чтобы сделать приятное своему Всаднику или произвести на него впечатление. Но дело в том, что когда мы отдаем кому-то свое Элдунари, то как бы передаем ему и физическое воплощение нашей сущности. И уже не можем вернуть его себе. Дракону нельзя с подобной беспечностью осуществлять разделение своего сознания, потому что это меняет всю его последующую жизнь, даже если она длится хоть тысячу лет».