Geum.ru

Все чаще и чаще слышатся призывы к примирению. Ккому только обращены они? Ведь не идут они из уст воевавших

Вид материалаЗакон
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   11


Мы живем ожиданием своих. Ну, вот же они, почти рядом. Каких-то 5-6 километров. Пока нас немцы не трогают. Щитом, охраняющим нас, четыре семьи, живущих друг с другом рядом, стали немецкие офицеры из артиллерийского управления. Они расселились по нашему переулку и пользуются услугами наших женщин (стирка, приготовление пищи) В последнем случае играет неписанный закон: всякая домашняя пища лучше казенной. Связующим звеном между нами и немцами является соседка слева, по имени Стеша. Она одинокая женщина, достаточно прилично знающая немецкий язык. Пышнотелая, грубоватая, она часто высказывала немцам вслух такие мысли, за которые прежде б ее вздернули бы на дереве. Скажем, говорит им: «А не пора ли вам смазывать пятки смальцем, чтобы быстрее бежать, Но, немцам уже бежать некуда, осталось уходить морем, из Севастополя. Они живут тоже ожиданием приказа Гитлера об оставлении Крыма. Вслух это обсуждают, надеются, Чувствуется, что они рады бы оставить Крым. Над гордом теперь часто появляются наши самолеты-истребители. Я помню поединок нашего «Яка» с немецким «Мессершмидтом» За этим воздушным боем наблюдали не только мы, но и немцы. Желания исхода диаметрально противоположны. Причем стояли друг с другом рядом. Немцы могли открыто выражать свои чувства, а мы – нет. Общее у нас с немцами – захватывающее зрелище борьбы, битвы, сражения духа и умения. «Мессершмидт» по техническим параметрам превосходит «Як» И то, что «Як» не уступает в этом сражении «Мессершмидту» свидетельствует о том, что наши научились воевать. Это бы красивый поединок, свидетельствующий том, что сошлись два опытных летчика. Как они красиво маневрировали, как время от времени ревели натужно самолеты. Но вот задымил «Мессершмидт» Летчик не успел выброситься из самолета. Тот рухнул, раздался оглушительный взрыв в центре города. Боже, не передать восторга, царившего в моей душе, я готов был пуститься в пляс. Если бы не присутствие немцев, я так бы и сделал Я вглядываюсь в их лица, ожидая увидеть печать уныния, разочарования хотя бы. Ничего подобного, они, как всегда, весело переговариваются между собой, и неожиданно для нас аплодируют нашему летчику. Что-то патологическое произошло с неукротимым тевтонским духом. Он исчез, испарился, растворился в воздухе. Стеша ехидно замечает: «Чему радуетесь, вашего ведь сбили?»

Немецкий капитан говорит, вздохнув: «Война капут!»

Значит ли, что начался процесс просветления, после длительного пьянящего угара побед на фронтах?

В первых числах ноября, дня через три после высадки нашего десанта, офицеры управления решили отметить какой-то праздник, и заказали пироги. Их пекли во всех четырех домах, со свининой. Пироги удались. Пышные, с золотистой корочкой, они так аппетитно пахли, что слюнки текли. Вот-вот немцы должны были их взять. Но случилось такое, чего мне за всю войну не пришлось видеть. Ясный солнечный день, из-за моря на высоте 100-150 метров над Аджимушкаем появились наши три штурмовика, «Ил», их немцы прозвали, говоря меж собой, «черной смертью» Перед самолетами широкими полосами шел огонь со струями дыма. Земля впереди внизу от них дымилась, горела. Все это длилось несколько минут. Самолеты ушли. За пирогами немцы не пришли. На утро немецкий офицер сказал, что сгорело 14 артиллерийских батарей, вместе с прислугой. Стеша незамедлила съязвить:

«Пироги возьмите, поминать будете!» Немец пожал плечами и ничего не ответил. А мы ели пироги и радовались!

Внизу, близ Казенного сада расположился немецкий шестиствольный миномет, прозванный «Гансом». Дважды в сутки он открывал стрельбу по советским позициям войск. Звуки, которые изрыгало это чудовище, напоминало многократно усиленный ослиный рев. После его «работы» советские орудия вспарывали снарядами все вокруг. Часть снарядов падала и на наш район, но Бог берег нас. Вскоре тот же немецкий капитан печально сказал: «Получен приказ Гитлера сражаться за Крым до последнего солдата! «Почему ты так печален? – спросила его Стеша. Он ответил, кисло улыбаясь: «Мне уже не увидеть Германии.

И добавил: «У меня бабушка русская. Провожая меня на войну, она надела мне на шею ладанку, поцеловала и сказала - «Юзеф, ты идешь войной на мою родину. Оттуда никто не возвращается!

Я думаю, Юзеф был прав. Едва ли он вернулся в Германию?

Налеты немецкой авиации стали интенсивными, небо покрывалось самолетами, я пробовал их сосчитать, но не удавалось. Даже земля отзывалась на натужный звук их моторов мелкой дрожью. Времена изменились. Кончилась для них благодать, когда они летали бесконтрольно над Землей, выискивая цели для бомбометания. Теперь их на подлете к городу, даже над территорией, занятой немцами же, встречали стаи советских истребителей. Нет, они не просто заходили сзади, они буквально, ввинчивались в строй Юнкерсов и Хенкелей. Не вступая в воздушное сражение, те были вынуждены ложится на крыло, пикировать к земле, и, сбросив груз бомб на позиции своих, убраться восвояси, летя над самой землей, чуть не касаясь вершин деревьев.

Артиллерийское управление от нас куда-то перевели. Стеша, собрав свои пожитки на тачку, уехала. Уехал еще один сосед, оказавшийся догадливее нас. Мы упрямо держались выработанной тактики, хотя с уходом артиллеристов лишились надежного прикрытия. Были ли у нас основания думать о скором освобождении? Были! Несколько раз хорошо и отчетливо слышалось русское – Ура! Фронт теперь проходил по южной оконечности Аджимушкая, и речке Мелек-Чесме. Оставалось несколько километров... Но дождаться прихода наших не пришлось. Мы старались не зажигать огней по ночам, а днем разводился огонь прямо под навесом летней кухни, чтобы из трубы был незаметен дым. Мы делали все, чтобы не привлечь к себе внимания. И нам долго это удавалось. Но к концу ноября, глухой ночью, к нам в квартиру ворвался немецкий офицер с пистолетом в руке. Выдал нас своим неуемным лаем Бобик. Прежде молчавший, он словно обезумел на этот раз. По тону разговора, мы поняли, что немец угрожает нам. Но он не применил оружия, и это тоже удивляло нас. Возможно, он опасался, так как нас было много. Позвали Зою, двоюродную сестру, знавшую немецкий язык лучше нас. Из ее перевода мы поняли, что нас всех ожидает смерть, если мы утром следующего дня не покинем нашего «становища». Мы и до этого все наиболее ценное и мешки с мукой зарыли в землю, под стогом сена, припрятали в иных местах. Делать было нечего, остальная часть ночи у нас прошла в сборах. Узлы с вещами были сложены на линейку (вид легкой повозки), хорошо увязаны. Утром мой отец и двоюродный брат Володя запряглись в нее, остальные, в том числе и я, подталкивали линейку сзади. Спускаясь с кручи, мы могли видеть ночного посетителя. Он и еще один офицер, сидя на лошадях, находясь в пятидесяти метрах от нас, следили за нашим движением. Внизу мы оказались окруженные группой немецких солдат. Они стали наос выстраивать. Я понял, что готовилась расправа. Мне не было тогда страшно. Наверное, в стрессовых ситуациях, угроза реального смещается, как во времени, так и лицах. Казалось, что это происходит не с нами, а с кем-то другим. Послышался звук едущего мотоцикла. Подъехав к нам, он остановился. На нем величественно восседал фельджандарм. На нем был прорезиновый плащ с пелериной, с шеи свисала на цепочке эмблема – распластанный орел, державший в когтях свастику. Власть фельджандарма в действующей армии очень велика, ему беспрекословно подчиняются армейские офицеры более высокого звания, чем он сам. Фельджандарм, обращаясь к нам, выкрикнул: «Концлагерь нах Багерово!» Тут же он, развернувшись, укатил. Мы поняли, что главная опасность миновала. Остановившие нас солдаты стали конвоировать нас. Вот мы и на вокзальном шоссе, вымощенном частично брусчаткой. Температура воздуха близко нуля. Грязь небольшая, по обочине видны участки не растаявшего снега. Вдоль дороги валяется немало вещей: патефоны, музыкальные инструменты, раскрытые чемоданы с носильными вещами и бельем. Они нам не нужны, как оказались ненужными и своим владельцам. Конвоиры довели нас до открытой местности и показали рукой направление, куда мы должны были двинутся, словно мы, местные не знали дороги на Багерово. Оставив нас, немцы зашагали в обратную сторону. Меня всегда удивляла четкая исполнительность солдат. Все они, получив приказ, становились похожими на роботов, теряя свою индивидуальность, от такого ждать инициативы – бесполезно.

Мы в Багерово не спешили, хотя один из юных Вертошко, сказал мечтательно:

«В лагерь придем, матка блинцы будет нам печь!» Комментировать эту фразу и тогда никто не стал. Похоже, у парня с головой, что-то не в порядке было. Скорее всего, он представлял концлагерь, похожим на «Артек».

На пути у нас была деревня «Октябрьское (Микоян). Подровнявшись с ним, и, видя, что немцев нигде не видно, мы свернули к крайнему дому. Отец направился к хозяину, несколько минут отсутствовал, вернувшись, дал знак, что мы здесь и остановимся. Вблизи дома находился погреб, над ним, в виде куреня, был просторный шалаш, крытый снопами из кукурузных стеблей. Линейку мы загнали в «шалаш», сами оккупировали просторный погреб, самую обычную яму в земле, с перекрытием из досок и земли. Спускались мы в эту яму по перекладинам лесенки. Дно устлали соломой. Сейчас, по истечении времени, не могу представить, как там помещалось 14 человек. Укладывались спать, ложась вплотную бок о бок. Чтобы повернуться на другой бок, приходилось вначале приподняться, а потом втискиваться, преодолевая сопротивление тел спящих. Пищей служило тушеное мясо, здесь же в селе приобретенное, и хлебные лепешки из муки, прихваченной нами из дома. Погода стояла обычная, свойственная началу Крымской зимы, преобладал мелкий, надоедливый дождь. Мы готовились здесь пробыть ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы дождаться прихода своих, советских солдат. Но наши расчеты оказались далеки от действительности. Через три дня немцы устроили облаву по селу. Выловили 14 семейств, которые, подобно нам, обосновались в Октябрьском. На этот раз нас не оставил конвой до тех пор, пока мы не оказались у ворот концлагеря. Располагался лагерь к югу от поселка, на территории бывшей колхозной свинофермы. Ее обнесли частоколом колючей проволоки, снаружи расположили мотки такой же проволоки высотой в человеческий рост.



Так просто, минимум затрат, максимум пространства! Для того, чтобы, перекусив проволоку, кто-то не сбежал, тоже были приняты меры. Снаружи четырехугольник земли проверялся часовым. И это тогда, когда по углам четырехугольника находились еще и сторожевые вышки. Местность свободная от растительности, просматривалась на километры. У ворот стояло двое охранников. То ими были немцы, то – румыны. Когда охраняли нас румыны, это было хорошо. Мне удалось подкупать их советскими серебряными полтинниками, 1924 года выпуска. У меня их было целых двадцать, да еще один серебряный николаевский рубль. Протягиваешь полтинник, и можешь выйти за пределы лагеря, но только в пределах видимости стражи. Мы выходили с Володей и добывали дров, ломая чей-то деревянный забор. Часто с проклятиями выбегал хозяин. Приходилось урезонивать его словами:

«Мы еще три дня тому назад жили. Как и ты! Возможно, в ближайшие дни ты окажешься на нашем месте?»

Вид наш успокаивал хозяина, иногда он выносил что-нибудь поесть. Мы ни от чего не отказывались, ни от свеклы, ни от картошки. В помещении, где прежде содержали поросят, теперь находились люди, располагаясь прямо на полу. Это было привилегированная часть людей, старожилы лагеря. Попавшие позднее, и мечтать не могли о такой «роскошной» резиденции.

Нам, только, что прибывшим, отвели участок земли в центре лагеря, под открытым небом.


А ведь было не лето, а зима. Не знаю и сам, как мы, находясь в таких условиях, ни чем не болели. Раз в сутки нам выдавали по половнику баланды (болтушка из непросеянной муки), полупрозрачной жидкости, все достоинство которой заключалось в том, что она была горячей. Хлеба нам не полагалось. Воды нам тоже не давали, впрочем, ее было предостаточно в больших лужах. Единственно, что было положительного в лагере, так это – наличие женского и мужского отделения отхожего места.



Нужно было как-то приспосабливаться к условиям. Самое страшное – холод. Днем еще ничего. А ночь?.. С наступлением ее, мы пытались забраться в пространство между крышей и потолком свинарни. Там не было чердака, но там были глубокие, как щели пространства, между скатом крыши и потолком. Выполнены они были из толстой фанеры. Сначала нас там не беспокоили. Но, на не повезло. Среди подростков нашелся страдающий анурезом. Находящиеся внизу пожаловались коменданту. На утро появился комендант с переводчицей, предупредивших нас о тяжких последствиях. Теперь стало сложнее. Немцы поднимались среди ночи по лестнице, освещая темноту фонариками и разыскивая нас. Но мы вели себя тихо, риск быть пойманным велик, но там, в узких щелях было намного теплей, чем на улице. Пребывание в концлагере – это темный, без просвета, отрезок времени, вырванный из жизни каждого. И дай Боже, чтоб никому не пришлось испытать подобное! Но, находясь и в таком жалком положении, мы продолжали верить в победу! Как-то, отправившись, в очередной раз на вылазку за дровами, и возвращаясь в лагерь, мы увидели, что там происходит что-то необычное. Сначала из лагеря наружу выгнали мужчин. Они были построены колонной и куда-то отправлены. Как оказалось, их этапом погнали в Севастополь. С ними ушли и двое юношей Вертошко. С одним из них мне удалось увидеться в конце семидесятых годов, когда он приехал посмотреть на Керчь из Аргентины. Говорил он уже по-русски с заметным акцентом. Работал там рабочим на знаменитых аргентинских бойнях.

После отправки мужчин, стали выгонять всех остальных. Их уже гнали бесформенной толпой по направлению к железнодорожной станции. Вовка, бросил меня и кинулся к толпе, но был пойман и отведен в сторону. Там была группа плотных ребят в возрасте 15-16 лет. Володя приглянулся из-за своего не по возрасту плотного крепкого телосложения. Я юлил, не зная, что делать. Броситься к своим, а вдруг, это – расстрел? Остаться самому, - пропал. Один вид мой говорит о том, откуда я! Так, озираясь по сторонам, я приблизился к вагону, в который грузили мою семью. Тут, неожиданно для меня появился и Володя. Оказывается, он сбежал от охраны. Вздохнув, мы полезли оба в вагон. Дверь за нами закрылась. Послышался звук скручиваемой проволоки...



Нас, как скот, везут в товарных вагонах. Сквозь зарешеченное небольшое окно, чуть больше обычной отдушины, сочится тусклый свет зимнего пасмурного дня и поступает воздух. Нас так много, такая скученность, что в вагоне холода не чувствуется. Куда нас везут, мы не знаем? Остановки многочисленные, невероятно долгие. Двое суток в пути, как далеко мы отъехали от Багерово? Мы не получаем ни пищи, ни воды. Двери товарного вагона за двое суток не открыли ни разу. Оправляемся прямо в вагоне. Одним словом, везут не людей, а скот!

Поезд стал, дверь вагона открыта полностью. Мы вываливаемся, озираемся. На перроне небольшая группа солдат. Вывеска на здании вокзала: «Грамматюково». 150 км. от Керчи.

Районный центр Ичкинского р-на (ныне – Советское). Немцы покрутились около нас и ушли.

Оставшиеся члены семьи Вертошко с нами нет, они откололись от нас. К нам прибилось трое мужчин среднего возраста. Алексей, лет 50-ти, сухой, жилистый, с правильными чертами лица. Вид болезненный, у уголков рта глубокие морщины. Иван – лет 35-ти среднего роста, черноволосый, с красным, как у североамериканского индейца, лицом. Лицо чрезвычайно подвижное, способное передать все оттенки человеческих черт. Константин, чуть моложе Ивана, выше ростом, светловолосый, горбоносый. Как им удалось обмануть немцев, и не попасть в ту колонну, что немцы направили по этапу? Потом мы узнаем, что Алексей был когда-то председателем рыбколхоза в деревне Юргаков Кут. Иван, краснофлотец, бежавший из плена. Константин, по национальности грек, пилот сбитого над Акмонаем советского самолета. По всему чувствуется, что они сплотились в единую боевую группу. К нам они присоединились, чтобы использовать в качестве прикрытия, - много детей. Надо уходить, как можно скорее, пока нет рядом немцев. В право и влево по железной дороге – нереально, хорошо проверяются дороги. Можно на юг, но там – партизанская зона, подходы к ней немцами охраняются, напороться на них – раз плюнуть. Решено: двигаемся на север, в сторону Сиваша. Туда ведет накатанная, грунтовая дорога. Километров 12- 15 от Ичков находится татарская деревня Колчура, восточнее ее, в пяти километрах – берег Сиваша. Селение небольшое, но кажется большим из-за того, что строения в нем расположены хаотично, не образуя улиц, дома небольшие, саманные, небеленые, с плоскими чуть покатыми черепичными крышами. Около каждого домика – кошара, загон для овец, небольшой стожок сена и огромные скирды «курая», обычной нашей полыни, с толстыми сухими корнями. Потом уже, мы узнаем, что это – единственный вид топлива. Под это топливо и сделаны плиты, загружаются не через верх, а сзади, над поддувалом. В центре села – артезианский колодец, заключенный в толстую чугунную трубу. Вода льется непрерывно, стекая по желобу в небольшое озеро. По-видимому, озеро имеет невидимый сток, поскольку объем его постоянный. Здесь берут воду для питья и хозяйственных нужд, здесь поят многочисленные стада овец. У каждого татарина стадо, от полусотни, до несколько сотен. У самого богатого Асанакая их полтысячи. Быт у всех прост до примитивности. Но главное – все здоровы, сыты, почтительны со старшими. Среди татарских семей проживает и четыре украинских семьи. Предки их обосновались здесь еще до революции. По одежде, быту – ничем не отличаются от татар. Говорят на русском и татарском.

Встретили наше появление татары спокойно. Радости по случаю нашего прихода не испытывали, но и вражды открытой не проявляли...присматривались! О нашем появлении осведомлен староста. Через полчаса он появился перед нами. Коренастый азербайджанец, с неприятным, злым лицом. Он простой представился, ткнув себя пальцем в грудь: «Алий!»

Алий бы одет в немецкую военную форму, с солдатскими погонами. Сидела форма на нем прекрасно, как будто шилась на заказ. Он и повел нас к тому, одиноко стоящему на пригорке, на противоположной стороне от въезда в село, самому большому дому в деревне.

Дом состоял из четырех комнат, в прошлом эти комнаты были классами начальной школы. Одну из комнат занимал прежний учитель школы, с женой, детей у них не было. Держал небольшое хозяйство: кур, два десятка овец. Был у него и пес, огромный, с бесцветными глазами, по кличке – Ругай. Мы стали обустраиваться. После концлагеря и товарного вагона это были – царские палаты! Оду комнату, большую, заняла наша семья, напротив устроилась семья дяди Михаила, сбоку – Алексей с товарищами. Зима. Степная часть Крыма, с резкими суточными перепадами температур. Нужно отапливать помещения. Нам показали, как следует рубить полынь для отопления. Дело не сложное, но скованную морозом землю не легко рубить, чтобы извлечь куст полыни с корнями. А на день нужно 3-4 большие плотные вязанки «курая». Ходить в сапогах по полю, сапог не хватит и на месяц, стираются не подошвы, а верх. Я сменил свои сапоги на постолы, татарскую обувь из сырой телячьей кожи. Легкая, удобная, в степи незаменимая. Чтобы пропитаться, приходится прибегать к обмену. Деньги, которые у нас есть, татар не интересуют. Чтобы обмен был более выгодным, я с отцом направляюсь в соседнюю, чуть поменьше деревню – Ибисить.

Торгуемся с татарином, предлагая шелковые трикотажные белого цвета кальсоны. Татарин осматривает их, растягивает, разглаживает. Кальсоны новые, их ни разу не одевали.

«Что делать такой штан? – говорит на ломаном русском татарин. – Праздник гулять?»

Но ведро картошки за него дал. У группы Алексея менять нечего, все имущество – надето на них самих. Они нашли выход. Присмотрелись к татарским хозяйствам и стали похищать овец. Брали только одну, быстро разделывали, мясо делилось между всеми нами. Съедали ночью. От овцы, к утру, найти что-нибудь было невозможно. Потом научились варить самогон из проросшей кукурузы. Нет, наши самогон не пили, его относили в Ички, продавали сапожникам. Одна ходка – четыре пуда зерна; два – пшеницы, два – кукурузы, под самогон. Научились ставить проволочные петли на заячьих тропах. Утром, обходя петли, забирали задохнувшихся в петлях зайцев, правда, в том случае, если нас не опередила лиса.

С татарами мы сдружились, у некоторых сыновья служили в Красной Армии, другие были в Советское время награждены орденами и медалями. Теперь татары подчеркивали эти факты, словно в чем-то оправдываясь. Между нами и старостой взаимоотношения не заладились. Результатом стали – кратковременные облавы немцев, приезжавших из Ичков. Мы готовы были к встрече с ними. В комнате, которую мы занимали, под полом вырыли большую яму, куда, в случае опасности, мы с отцом прятались. Соседи наши уходили в степь, где поймать их без применения собак, дело – лишенное положительного результата. Но однажды, немцы нагрянули внезапно, подъехав не с той стороны, откуда мы их всегда ожидали и куда выходили окна наших комнат Мы с отцом успели, яма накрывалась щитом, поверх расстилалось байковое одеяло, на нем сидела сестренка, играя с самодельной куклой. А вот Ивана с Костей немцы захватили. Сделав объезд нескольких сел, немцы с группой задержанных возвращались ночью, ехали на телегах. Переезжая через мост, Константин кулем свалился под мост. Ссадины не в счет, - он вернулся к утру. А вот Ивана долго морили голодом, заставляя вступить в РОА. РОА – расшифровывалась так: Русская Освободительная Армия, солдат и офицеров этой армии называли просто «власовацы», по фамилии генерала, формировавшего ее. Мы, находясь более двух лет в оккупации, слышали из источников немецкой пропаганды, что генерал-лейтенант Власов, любимец Сталина, поняв пагубную политику вождя, ведущую Россию к катастрофе, перешел добровольно на сторону немцев, и с их помощью будет строить новую, свободную от диктата Россию. По тому, что мы видели своими глазами, было понятно о «добровольности» ее создания. Людей в концлагерях доводили до крайности изнурительным голодом, жестокостью обращения, ставили перед необходимостью выбора: жизнь или смерть! О добровольности можно было сказать в отношении татарских батальонов. Добровольность была уже сомнительна в действиях батальона грузин, расквартированных в селах Черный Кош и Белый Кош. Эти деревни находились на берегу Сиваша, немного далее на север от Колчуры. Мы видели грузинских солдат, затянутых в форму РОА, по цвету напоминавшую цвет румынских мундиров, когда проходила дислокация их. Они прежде охраняли берег Сиваша от возможного его форсирования его советскими войсками. В каждой роте, помимо грузинского ротного, находился немецкий фельдфебель, следивший за действиями добровольцев. Грузины остановились у нас в помещении, пели печальные грузинские песни. Одна из них была мне знакома – «Сулико» Пели и на русском языке, но тоже печально: