Geum.ru

Курсовая работа финно-угорский и самодийский компоненты в говорах современной Архангельской области

Вид материалаКурсовая
Подобный материал:
1   2   3   4

а. Прибалтийско-финская [h]
  • >[г]: горма «иван-чай» (вепс. hormhiĭn), гайрус «хариус» (вепс.), галога «иней» (вепс. hall), гарва, гарба «сеть» (вепс. harv), гемеря «сумерки», гигна «упряжь», гирвас «олень-самец», гудега «иней», гунгач «филин».
  • >[х]: хайрус «хариус», харма «иней» (кар. härmä), харва «сеть» (кар. harva), хигна «упряжь».
  • >[j]: ярмега (вепс. härm), йорма «иван-чай», ямяря «сумерки», юдега «иней», юнгач «филин». Переход прибалтийско-финского [h] в [j] на русской почве связан с особенностями гласного, который следует за адаптированным консонантом. Начальный [j] объясняется следующим образом: на территории с вепсским воздействием начальное прибалтийско-финское [h] субституируется русским [г], но в случае, если вепсская реконструкция будет репрезентирована диалектной формой *γярмега, то возможна утрата начального [γ] с заменой на [j]. Р.И. Аванесов, исходя из собственных наблюдений, сделанных им на материалах рязанских говоров, отмечает фонетический характер мены [γ’] и [j] в южных говорах. Л.Л. Касаткин на основании этих фактов предположил, что чередование [γ] – [j] представляет собой пару с корреляцией по твердости-мягкости. Есть еще одна возможность объяснения [j] на месте [h] и на финно-угорской почве, так, например, прибалтийско-финскому [h] соответствует саамское [j]: фин. herätä «просыпаться» - саам. шв. jeretet «то же», фин. härkä «бык» - саам. кильд. ierk, саам. терск. jierke «взрослый олень-самец шести лет и старше», фин. hieroa – саам. кильд. jiėrrad, саам. терск. jīrrad «тереть». Вероятно, в данном случае невозможно говорить только об одной версии этого фонетического явления.
  • >[Ø]: арба «сеть», игна «упряжь», ирвас «олень-самец». Ноль звука в начале слова на месте прибалтийско-финского [h], хотя и имеет соответствия на прибалтийско-финской почве, нами рассматривается как особенность освоения русскими говорами неисконных данных.
  • >[ф]: форма «иван-чай», фонга «то же, что конга», рофкач «незрелая ягода»
  • >[к]: конга «высохшая на корню сосна» (кар., фин. honka). Вариант, когда на месте прибалтийско-финского [h] в русских говорах фиксируется [к], на наш взгляд следует трактовать как рефлекс или результат прибалтийско-финского воздействия; в данном случае, исходя из анализа сопоставляемых материалов, можно предложить следующее: прибалтийско-финское [h]>русское [х]>коми [к]>русское [к].
  • >[γ]: γайрус «хариус», γорма «иван-чай». Вариант с фрикативным [γ] характеризуется узкой локализацией и всегда связан с соответствующим смежным вепсским ареалом и влиянием адстратного типа. Речь идет о том, что произносительные особенности вепсского [h] практически не подвергаются адаптации, а просто переносятся на русскую почву. М.И. Зайцева характеризует звук [h] как щелевой, звонкий, ларингальный твердый в составе фонем вепсского языка. В настоящее время под влиянием русского литературного языка (в северорусской фонетической форме) звонкий фрикативный характер вепсской фонемы [h] постепенно утрачивается. Таким образом, вариант с начальным [γ] является результатом живого адстратного влияния смежных вепсских диалектов.
  • >[ш]: рошкачи «незрелые ягоды» (кар. rohkea), ашвен «окунь» (вепс. ahven). Варианты с [ш] на месте прибалтийско-финского [h] фиксируются в Обонежье. Исходя из отсутствия вариантности [h]↔[š] на прибалтийско-финской почве, варианты с [ш] предлагается трактовать как инновации на русской почве.

б. Прибалтийско-финская [s], карельско-вепсская [š].

В уральских языках и финно-угорском языке-основе три сибилянта [s], [ś] и [š] дали следующие рефлексы в финском языке [s], [ś]>[s], [š]>[h], а в саамском – [s], [š]>[s], [ś]>[č]. Фонема *[s] прибалтийско-финского языка-основы по-разному реализуется в языках этой группы. В вепсском, людиковском и ливвиковском диалектах карельского языка [s] переходит в [š] после [i]; в собственно карельском диалекте карельского языка переход [s]>[š] происходит в любой позиции.
  • >[с]: салма «пролив», сойма «лодка», каска «подсека»
  • >[с’]: сельга «возвышенность», сяньга «жнивье»
  • >[ш]: муштать «помнить» (вепс. muštta), шобайдать «шуршать» (вепс. šobeita), шингать «чесать шерсть» (вепс. šingotada). Довольно редко поздняя карельская [š] является представленной в лексеме-источнике, которая затем подвергается адаптации в русских говорах. Например: сельга «кряж», при ливв. sel’gü, кар. šelkä, selgä, салага «рыба уклейка», при ливв. salat’t’i, salakka, кар. šalakko. Однако в случае довольно поздней языковой ассимиляции в русских говорах фиксируется адаптация этой карельской фонемы: шалака, шельга. Довольно часто на русской почве фонема [ш] репрезентирует адаптацию вепсских данных.

в. Прибалтийско-финские [z], [ž]
  • >[з]: карзина «вход в подпол» (вепс. karzin), карзать «обрубать сучья» (ливв. kuarzie, вепс. karst’ä)
  • >[ж]: каржина «вход в подполье». Довольно часто вариативное бытование [з], [ж] на почве русских говорах отражает результаты различного субстратного влияния: карельского – [ž] или вепсского [z] типа. Так, для слова варжа «молодой, невзрачный жеребенок» следует рассматривать в качестве этимона собственно карельские данные, ср. например, кар. твер. varža «жеребенок», при ливв. varzu «жеребенок», вепс. varz «жеребенок». Хотя в ряде случаев вепсской [ž] соответствует карельская [š], однако, не проявляясь на почве русских говоров, ср. карзать, вепс. karst’ä, кар. сев. karšie, кар. тихв. karžie, кярза «морда животного», вепс. kärz, кар. сев. käršä, кар. твер. kärža, ливв. kärzy «морда животного».

г. Прибалтийско-финская [v]

Прибалтийско-финская [v] в языках этой группы имеет различную реализацию, поэтому варианты, фиксируемые в русских говорах могут быть связаны с различными порождающими прибалтийско-финскими типами, а также быть результатом русской диалектной адаптации.
  • >[в]: вергой «черт», кува «тень» (кар. kuva). Подобная адаптация в середине слова достаточно традиционна и характерна для большинства случаев в лексике прибалтийско-финского происхождения. Однако в анлауте такая адаптация доминирует в лексике карельского происхождения.
  • >[б]: куба «тень». В подобных случаях чаще всего речь идет об инновации на русской почве.
  • >[Ø]: гаук «ястреб». Вряд ли данную лексему следует сопоставлять с кар. haukka, скорее всего она могла возникнуть в случае заимствования русскими говорами этого ареала более ранних общеприбалтийско-финского или вепсского типа – до перехода [v] в [b].
  • >[y]: коуд «смутные очертания чего-либо». В северорусских говорах переход перед согласными [в]>[y] – довольно распространенное явление, и в данном случае коуд является вторичным вариантом при доминировании кова, кува, куба «тень».
  • >[ф]: рофкач «смерзшийся ком земли». Звук [ф] представляет вторичную трансформацию русского [в] на почве говоров.

д. Прибалтийско-финская [j]

Прибалтийско-финская фонема [j] в языках этой группы реализуется по-разному, что, однако не находит отражения на почве северорусских говоров. Например, в вепсских диалектах на современном уровне она может быть реализована как [j], [g’], [d’]: juŕ, g’üŕ, d’üŕ «корень», при преобладании в людиковском [d’]. Но в диалектных апеллятивах на месте прибалтийско-финской [j] репрезентируется русская диалектная [j] с последующим гласным.
  • >[j]: янга «болотистое место», юрик «корень вырванного бурей дерева» (кар. juurikka).

2.1.4. Аффрикаты

а. Карельско-вепсские [č], [c]
  • [č]>[ч]: чура «песок», чимер «угар», чимбица «часть саней», чаповица «часть саней»
  • [c]>[ц]: цигмар «угар, чад» (вепс. čihmer «туман»)

Адаптация [č]>[ч] в северорусских говорах нередко сопровождалась процессом перехода [ч]>[ц’], чаще всего уже на русской почве.


2.1.5. Сонорные


а. Прибалтийско-финская [l]
  • >[л]: ламба «лесное озеро»
  • >[y]: перед твердыми согласными.

б. Прибалтийско-финская [r]
  • >[р]: рага «деньги» (вепс. raha), рипак «тряпка» (кар. ripakko)
  • >[л]: листега «тонкий ледок» (кар. сев. ritto), ольга «болото» (вепс. org), липак «тряпка». Хотя в апеллятивной лексике фиксируется мена [р]>[л], но вероятно, это можно рассматривать в качестве процесса, происходящего на почве русских говоров.


2.1.6. Геминаты


а. Прибалтийско-финская [k:]
  • >[к:]: каликка «брюква», кукка «пирог», паккула «гриб-чага» (кар. pakkula)
  • >[тк]: калитка «брюква», паткула «чага», лузитка «ложка» (кар. luzikka). Приведенные случаи адаптации геминаты [k:] относятся, в основном, к единицам, вошедшим в русские говоры из карельских диалектов. Причем, вероятно, их следует трактовать как явления, имеющие соответствия на прибалтийско-финской почве, ср., например, сочетание [tk], переходящее в карельских диалектах в геминату [k:]: фин. matkaa – кар. muakkoa, фин. harjatkoa – кар. harjakkoa.
  • >[к]: тикач «дятел» (вепс. t’ikk), рипак «тряпка» (ливв. ripakko). Довольно часто гемината [k:] на русской почве передается фонемой [к], причем нередко [к:] может соседствовать с [к] в русских говорах: паккула и пакула.

б. Прибалтийско-финская [p:]
  • >[п:]: копала «глухарка» (кар. koppala, koppelo)
  • >[п]: копала «глухарка». Адаптация геминаты [p:] аналогична случаям, представленным с геминатой [k:].


3.2. Рефлексы финно-угорского вокализма (на примере прибалтийско-финского) и их фонетическое освоение говорами Севера


а. Прибалтийско-финская [ü]
  • >[’y]: сюзьма «отдаленный лес», рюжа «рыболовная снасть» (кар. rüža). В отношении рассматриваемой фонемы данный переход является доминирующим и совершенно очевидным.
  • >[у]: сузьма «отдаленный лес». Данный вариант адаптации можно сопоставить с фактом чередования [ü] – [u] в некоторых вепсских диалектах, хотя, вероятно, это позднее явление, вызванное русским влиянием.
  • >[и]: кинжа «клин в топоре» (кар. künži, вепс. k’üńź), сизьма «отдаленный лес» (кар. süsma). Совершенно справедливо Муллонен замечает, что «соответствующие способы передачи могли быть спровоцированы вепсской фонетикой, в которой обнаруживается четкая тенденция к сужению [ü] в [i]... и йотирование начального [ü]» (Муллонен И.И. Топонимия Посвирья. Проблемы этноязыкового контактирования. Петрозаводск, 2002).

б. Прибалтийско-финская [a]
  • >[а]: лахта «залив» (кар. lahta), макса «печень рыбы» (вепс. maks)
  • >[о]: лохта «залив», мокса «печень рыбы». Прибалтийско-финская [a] представлена соответствующим типом и в русских говорах, однако в ряде случаев реализуется на русской почве как [o], хотя подобный тип вокализма отсутствует на прибалтийско-финской почве. Вероятно, в таких случаях имеют место особенности фонетической адаптации на исконной почве.
  • >[и]: чильма «залив», гигра «овес» (кар. твер. kagra)

в. Прибалтийско-финская [ä]
  • >[’a]: рянда «дождь со снегом» (вепс. ränd), сяньга «жнивье», мянда «сосна»
  • >[a]: харма «иней» (кар. härmä). Адаптация прибалтийско-финской [ä] традиционно происходит по первому принципу; после [h] возможны случаи изменения ряда и подъема последующей гласной.
  • >[’e]: керба «свора собак», сеньга «жнивье», мендач «сосняк». Этот переход осуществлялся уже на русской почве.

г. Прибалтийско-финская [o]
  • >[о]: кобры «руки» (вепс. kobrad)
  • >[а]: кабры «руки». Весьма серьезные затруднения вызывает трактовка данного варианта, вокализм которого – [a] – на месте прибалтийско-финского [o] не столь типичен. Но исходя из того, что в диахронии возможно чередование [a] – [o] на прибалтийско-финской почве, возможно трактовать вариант «кабры» как единицу прибалтийско-финского субстратного типа.
  • >[и]: виньга «удочка» (вепс. oŋg), кибры «кисти рук». Вероятно, изменение вокализма связано с влиянием саамского типа, ср. фин. kopsu, саам. терск. kīps «молоки», фин. sonpa «кольцо лыжной палки», саам. терск. siembpe «лыжная палка».

д. Прибалтийско-финская [ö]
  • >[’о]: рёча «мокрый снег» (кар. röča). Примеров слов, где присутствовала подобного рода адаптация, совсем немного.


3.3 Соответствие гласных конца слова


Проблема освоения иноязычного материала и его включения в русскую морфологическую структуру также связана, прежде всего, с поисками этимона. Так, например, вряд ли стоит рассматривать как передачу прибалтийско-финского [i] через русский [a] конечный таких лексем, как корба «дремучий лес»<кар. korbi, при вепс. kor’b’, лахта «залив»<фин. lahti, при люд., вепс. laht-. В данном случае мы имеем соответствие [a]<[Ø]. И слово лох «отнерестившийся лосось» не будет исключением, при котором традиционное освоение [i]>[a], заменяется [i]>[Ø], поскольку, если предположить, что данная единица вошла в русский язык еще в древнерусский период, то фин. lohi>др.-русск. ЛОХЪ>совр. русск. лох.

Рассмотренные выше результаты фонетической субституции, адаптации и освоения северорусскими говорами лексики финно-угорского происхождения представляют лишь фрагмент довольно сложной картины взаимодействия в фонетической сфере. Не по всем примерам, репрезентирующим эти процессы, можно привести соответствующие материалы. Однако построение адаптационных моделей, при удовлетворительной этимологической базе, в дальнейшем может служить верификационным элементом при поисках этимона.

3. Особенности морфологической и словообразовательной адаптации заимствованной финно-угорской и самодийской лексики


Морфологическая адаптация, на наш взгляд, представляет больший интерес, чем, к примеру, фонетическая. Если последняя ограничивается узкими рамками теории, то первая представляет собой огромное поле для различного рода интерпритаций. Словообразовательный же аспект представляет собой неотъемлемую часть морфологической адаптации. Мы имеем в виду здесь то, как слово из, например, финского языка, оформляясь словообразовательными и словоизменительными формантами, встраивается в морфологическую систему русского языка.

Не будет новым тот факт, что морфологическая система говоров Севера имеет отличия от общерусской. Например, в говорах окончание предложного падежа существительных второго склонения будет -е вместо литературного -у (в лесе, в роте), будут отличаться и формы множественного числа именительного, родительного и дательного падежей существительных с основами на -онк/-ёнк, обозначающих животных (поросёнок - поросёнки – поросёнков – поросёнкам; телёнок – телёнки – теленков-телёнкам) и т.д. Несомненный интерес в данном случае представляет изучение вопроса о том, встраивается ли финно-угорское или самодийское слово в русскую парадигму словоизменения после заимствования. Но мы, ограниченные объемом курсовой работы, не имеем возможности рассмотреть этот вопрос, который в процессе изучения может вылиться в самостоятельное научное исследование.

Таким образом, мы предлагаем, во-первых, рассмотреть словообразовательный характер заимствований (т.е. имеются ли в группах заимствованной лексики кальки, полукальки и семантические кальки и чем полученные результаты можно объяснить), во-вторых, выявить, при помощи каких словообразовательных формантов заимствованная лексика оформляется в русском языке, в-третьих, показать, какие части речи составляют больший процент заимствований и переходит ли лексема при заимствовании из одной части речи в другую.


3.1. Словообразовательный аспект заимствований в северорусские говоры из финно-угорских и самодийских языков


Из четырехсот десяти изученных нами лексических единиц лишь некоторые могут быть отнесены к трем видам заимствований, упомянутым нами выше. Это лексемы «бережее», «бухта», «гусь», «кошка», «кулёма», «ласта» (во втором значении), «липка», «морда», «неблюй», «неплюй», «нива», «норка», «пакля», «пули», «пурга» (во втором значении), «речае», «салага», «холуй». Как видно из вышесказанного, большинство слов принадлежит к так называемым семантическим калькам и только два из них (наречия «речае» и «бережее») относятся к калькам. Последнее можно объяснить тем, что заимствованная лексика как группа слов очень древняя и представляет собой тот или иной вид субстрата. Как известно, язык в первую очередь формировался из конкретных существительных, обозначавших те или иные явления окружающего мира, знакомые человеку. Таким образом, совершенно естественно, что заимствованная лексика на девяносто процентов состоит из существительных, относящихся к той или иной семантической группе и называющих либо конкретные предметы, либо явления природы. В остальные десять процентов входят глаголы, прилагательные и наречия. Последних из общего списка слов всего четыре, и только два из них являются кальками. Мы можем предположить, что поскольку наречия являются молодой частью речи для большинства языков, а в финском языке на момент заимствования слов в северорусские говоры понятия наречия еще не существовало, то финские слова, которые являются эссивом сравнительной степени относительных прилагательных, производных от слов «река» (joki) и «берег» (ranta), были калькировано в русский язык, минуя стадию адстрата, в форме наречия. Стадия адстрата, на наш взгляд, была невозможна здесь, по той причине, что финские слова со значением «ближе к берегу» (rannempana) и «дальше от берега, на середину реки» (jokinempana), были слишком неудобны и длинны для произношения. Хотя, совершенно справедливо может возникнуть вопрос о глаголах, которые активно заимствовались в говоры Севера из карельского и финского языков. Мы можем, предположить, что такое удачное заимствование объясняется, прежде всего, семантикой глаголов в уже указанных нами финно-угорских языках. Чаще всего это глаголы, описывающие различные эмоциональные состояния людей или их действия и обладающие часто незаметными, но весьма значительными оттенками смысла. В группе же наречий экспрессивный семантический компонент отсутствует.

Что же касается, семантических калек, то вопрос об оформлении финно-угорских и самодийских слов при помощи уже имеющихся в говорах лексем, на наш взгляд, решается довольно просто. Если обратиться к этимологии слов, принадлежащих этой группе, то можно проследить четкую закономерность: лексемы финно-угорских и самодийских языков созвучны русским лексемам, на которые и были перенесены значения первых (см. Приложение). Хотелось бы остановить свое внимание на одной лексеме, стоящей не то что бы особняком, но имеющей другие причины для помещения в данную классификацию. Это слово «ласта» в значении «пойма, сенокос; возвышенный, но плоский участок луга». Здесь мы имеем в наличии метонимический перенос по признаку «плоский» и развития полисемии слова «ласта» только в северорусских говорах.

Затронем также вопрос о словообразовательных формантах, при помощи которых иноязычное слово оформляется в русском языке. Эти форманты следует распределять на исконно русские и, соответственно, заимствованные. В данном случае более чем уместно будет также выделение русских словообразовательных типов, по образцам которых оформлялись финно-угорские заимствования. К русским формантам относятся суффиксы -ак-(лахтак, вальчак)//-аг- (вальчаг)//-аж- (вачажный)//-уг- (вальчуг)//-уж- (вачужить), -як- (тевяк), -ушк- (равдушка, равушка, раушка, торорушка, сидушка, ситушка), -ил- (равило), -н- (ровдужный, вачажный), -j- (та[р’jа], са[б’jo], ки[р’j]ак), -ник- (холуйник, матурник), -к- (кабалка, гагка, гавка, норка, рюшка), -ик- (кебрик, пыжик, совик), -чек- (курычек), -юшк- (тертюшка), -иц- (пуденица, пундарица, малица), -ец- (килец, лузец), -ок- (пунок, чирок), -ок- (ряжок, ряшок, болок). К числу заимствованных - -анд- (арандать, емандать, купарандать(ся), уландать)//-ант- (лекантать, )//-айд-(нюгайдать)//-нд-(рындать)//-йд- (урейдать)//-айд- (шабайдать), -кса-//-кша- (ряпукса, войкса, мокса, макса, венейдукса), -га- (кеньга, масельга, ровга), -ба- (гарба, шомба, вымба), -ва- (харва, мойва, лойва, гирвас, ирвас), -да- (ринда, юнда, пунда, арда, сайда, тида, урда), -жа- (кумжа, )-ма- (рикома, сима, сойма, шейма), -на- (майна, пуйна, пуина, гигна, хигна), -ха- (кореха, маймуха, кипалуха), -ас- (кибас, кубас, тёлгас, ангас), -ач- (комбач, шелгач, шалгач, рохкач, мяндач), -ус- (ловдус, чупус, палтус, контус, хариус), -уй- (елуй, пертуй, тикуй, куккуй), -ча-//-ца- (лача, керча, ревча, ревца, рявца), -ра- (кара, кавра, каура, сюра, мамура, матура), -ос- (чемкос, кекос), -ей-//-ой- (конжей, хорей, хорой) и несколько других, которых мы не будем рассматривать в виду их факультативности. Из перечисленных выше заимствованных формантов лишь два могут быть названы суффиксами в полном смысле этого слова. Остальные же являются своего рода словообразовательными прокладками, участвующими в построении словообразовательных моделей и не несущими в себе никакого смысла.

Говоря о словообразовательных формантах касаемо заимствований, следует помнить, что в большинстве случаев они лишь условно называются суффиксами, в истинном смысле слова таковыми не являясь. К тому же встает извечный вопрос: как рассматривать данные словообразовательные форманты, этимологически, или с позиций современного русского языка? Если вставать на позиции последнего, то речь о формантах вообще вестись не будет, так как они в любом случае будут являться частью корня лексемы. Если следовать принципам этимологии, то перед нами неминуемо встает следующая проблема: этимология финно-угорских и самодийских слов. То есть мы должны будем каждый раз задаваться вопросом о том, что перед нами: часть финно-угорского (самодийского) корня или же суффикс, который был заимствован в русский язык. Данная проблема в нашей работе рассмотрена не будет в виду ограниченности ее объема, тем не менее, она представляет огромный интерес для изучения.

Что же касается выделения словообразовательных моделей, по типу которых оформляются заимствования в северорусских говорах, то здесь лишь на первый взгляд все просто. Лишь для очень небольшого процента слов все однозначно. Это следующие лексемы: «тюлень» (по типу «олень»), «равило» (по типу «светило»), «ровдужный» (по типу «радужный»), «кабалка» (по типу «рыбалка»). Лексема «лахтак» преобразована сначала под влиянием слова «лахта», а за тем с помощью суффикса -ак-, т.е. лахтак – это «животное из лахты» (животное живущее в морских заливах или преходящее туда на лежбища).


3.2. Морфологический аспект заимствований в северорусские говоры финно-угорской и самодийской лексики


Как было сказано нами ранее, словообразование - неотъемлемая часть встраивания заимствованного слова в морфологическую систему языка. Здесь же мы предлагаем рассмотреть уже собственно морфологию, а именно: частотность фиксирования тех или иных частей речи и переход лексемы при заимствовании из одной части речи в другую.

Как отмечалось выше, большинство лексем – это существительные, за ними следуют глаголы, затем прилагательные, а потом самая малочисленная группа – наречия. Причины столь активного заимствования существительных и глаголов нами уже указывались, но в отношении последних хотелось бы сделать уточнение. Следует разделять глаголы на непосредственно заимствованные и опосредованно заимствованные, то есть такие, которые были созданы на базе заимствованных существительных. То же касается и прилагательных, причины заимствования которых в каждом случае будут индивидуальны. Например, прилагательное «манеливый» было принято в говоры из-за его отношения к оленеводству, одной из самых развитых отраслей сельского хозяйства на Севере. А лексема «массака», означающая «темно-красный, иссиня-малиновый цвет», могла сначала находиться в стадии адстрата, а затем была воспринята из-за своей компактности, то есть русскоязычное население сочло более удобным употреблять это слово, чем произносить русские словосочетания, обозначающие данный цвет.

Что касается перехода из одной части речи в другую в процессе заимствования, то это явление, скорее исключение, чем правило. В процессе анализа групп лексики были выявлены следующие модели перехода слов из одной части речи в другую:
  1. Глагол > существительное (баляба, венейдукса, таранта)
  2. Существительное > глагол (карастить, корайдать)
  3. Прилагательное > существительное (кошка, лахтак, хиюс)
  4. Существительное > прилагательное (масака)
  5. Наречие > существительное (лача)
  6. Существительное > наречие (рогато)

Процесс перехода из одной части речи в другую при заимствовании можно объяснить несколькими причинами:
  1. Некоторые слова на слух были восприняты как существительные. Например, слово «таранта», которое в карельском звучит как «täristä» было воспринято как существительного женского рода (то же касается коми наречия «latša» - наугад), а прилагательные коми языка «jiöś» и патсайоки диалекта саамского языка - как существительные мужского рода.

Интерес представляет слово «баляба», которое в коми языке является глаголом (baljalny). Скорее всего, славянское население, понимая, что оно употребляется, когда речь идет о человеке, восприняли его не как глагол или хотя бы прилагательное, а как существительное, соотнеся его с похожим славянским словом типа «балабол».
  1. Слово «кошка» (из терского диалекта саамского koške «сухой»), как и любая семантическая калька, была принята в язык по причине созвучия с русским словом.
  2. Карельский глагол «vänätä» вполне мог быть воспринят как существительное, какое-то время бытовать в говорах, а затем утратиться, преобразовавшись при помощи финно-угорского форманта -кса- или под влиянием русского слова «плакса».
  3. Саамское существительное «karasted» воспринялось как глагол из-за созвучности с русскими глаголами I спряжения несовершенного вида.
  4. Отдельную группу слов составляют «корайдать», «масака» «рогато». Финно-угорские слова, являющиеся их этимонами, скорее всего, были восприняты в русский язык сначала без изменений, а затем под влиянием русских лексем были преобразованы в их современные варианты. Так слово «корайдать» («подмерзать»), по нашему мнению, появилось в результате оформления финского «kare» («холод») при помощи финно-угорского форманта -андать- и влияния русского слова «корка» (т.е. «корайдать» - покрываться коркой, подмерзать). Лексема «масака» (финское «mansikka» - земляника) было адстратное заимствование для названия ягоды земляники, а затем стало называть цвет этой ягоды с дальнейшим изменением и сужением значения до определенного оттенка. Наречие «рогато», происходящее от финского слова «raha» - деньги, вероятно, звучало первоначально как [раъγатъ], а затем было преобразовано под влиянием слова «рог». Причем не только фонетическая оболочка последнего, но и древнее отношение к рогатому скоту как показателю богатства оказали влияние на финский этимон.


4. Семантический аспект заимствования финно-угорской и самодийской лексики в северорусские говоры


4.1. Выделение тематических групп лексики